Космы Психеи - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Пархом Гыпопо (самиздат)

Комната задыхалась пылью и прошлым. Каждый вдох — как скрип ржавой, панцирной сетки, под еле ворочающимся телом. Она ещё держалась. Цеплялась. За старую штукатурку. За линялый рисунок на обоях. За себя.

Свет — тусклый, блеклый, без смысла — просачивался через одно единственное окно, как через полуслепой глаз. За окном — каменный мешок, колодец из чужих окон с облупленной краской на рамах, как дешевый тональник на лицах вышедших в тираж модниц. Ни неба, ни птиц, ни листика. Свет скользил по стенам, словно извиняясь за своё существование. Впитывался, где в облезлую краску, где в трещины штукатурки и исчезал где-то в пыльном углу.

Обои, когда-то наверно модные, цвета слоновой кости с розочками, свисали струпьями облезшей кожи, бесстыдно являя ему серые, старческие пятна сырости, местами — плесень.

На потолке — лепнина, уже дряхлая, в паутине, будто морщинки памяти. Она треснула ещё весной. Комната это помнила.

Пол — старый паркет, давно уже перестал цокать, теперь он только стонал. Некогда лакированный, теперь же — матовый, растрескавшийся, покрытый пятнами и следами, как лицо, которое долго били. Каждая доска это старая кость с вымытым от времени дефицитом кальция. В щелях между, пыль, крошки, забившийся временем мусор.

В углу, на стене — радиоточка, чёрная, с облезлой пластиковой ручкой. Ржавые болты. Провод уходит вглубь стены, как иссохшая артерия в теле — связь с сердцем, которое едва бьётся сигналами точного времени. Динамик её был жив. Голос, раздавшийся из него — был безжизнен, безэмоционален, чужд. Слабый, с шумом, будто из горла старого вентилятора...

"— …по согласованию с временным правительством и городским советом, новым мэром принято решение о переименовании нашего города. С результатом в 74% по итогам открытого опроса, большинством голосов было выбрано название — Невастон. Это имя символично. Город на Неве, построенный из гранита, станет камнем нового будущего. Мы уходим от предрассудков социалистического прошлого и входим в эпоху открытости, прогресса и демократии"…

Комната слушала, но уже с безразличием. Где-то за стеной кто-то натужно закашлялся. Тишина. Пауза…Радиоточка защебетала снова, по-женски, беззаботно…

… Сегодня казино "Малиновый Пиджак" широко раскрытыми гостеприимными дверями приглашает уважаемых состоятельных господ и дам, а также гостей нашего города на Неве скрасить свой досуг в наших стенах… Пылинки медленно кружились и едва угадывались в тусклом свете Комната задыхалась от груза прошлого, но по-прежнему, непонятно зачем, продолжала цепляться за безнадёжность настоящего.

Радиоточка шептала, пищала, выдыхала в воздух липкий мусор. И казалось, что тараканы, которые раньше ползали по стенам, теперь переселились в слова — шуршат в паузах, бегают между строчек и пытаются заползти ему прямо в мысли.

~~~~~

Артем.

... лежу. Неподвижно. Веки тяжёлые, но внутри уже не сон — фонит, шипит, как старый телевизор. Сначала помехи, потом медленно проступает картинка.

"...город на Неве, построенный из гранита, станет камнем нового будущего..."

Выдыхаю. Словно воздух внутри тоже протух — надо выпустить.

Невастон. Блядь. Хотели камень, получили стон.

Комната — как всегда. Обои держатся из вежливости. Свет не падает, а ползёт по стенам, как старик по ступенькам. Потолок треснут, но держится — на голом упрямстве.

А на фоне всего этого — «новое будущее». Радиоволна как из другой жизни.

Камень нового будущего. Скривился в подушку. Какого, блядь, будущего? Коммуналки в плесени, трубы ржавые, а из радиоточки — гранит и прогресс.

Ещё вчера был Ленинград. Сегодня — какая-то стиральная машина по имени Невастон.

Режет слух. Неправильное. Как протез вместо живой руки.

Потом голос меняется. Женский. Бархатный. Весёленький. С этим мерзким подвывом:

"— Сегодня казино 'Малиновый Пиджак' гостеприимно приглашает всех состоятельных господ..."

Передёрнуло. Неуместно до тошноты. Как смех на похоронах. В тот самый момент, когда гроб уже опустили, а мать — всё ещё не в силах вздохнуть.

И вот тут — по-настоящему не по себе.

Не от рекламы. Не от имени города. А от того, что комната не вздрогнула.

Как будто ей плевать. Она всё это уже слышала. Пережила. Переварила.

Раньше мы слушали радио. Теперь радио слушает нас — как мёртвых.

А у меня внутри — узел. Что-то тугое, слипшееся.

Кажется, остался последним, кому ещё больно от этой пошлости. Последним, кто помнит, как должно быть. Остальные уже… переключились. Проглотили.

А я лежу здесь, в гниющей коробке с облезлой лепниной, и чувствую себя живым среди покойников.

Радиоточка будто вздохнула. И снова заскребла голосом:

"— ...в связи с продолжающими поступать обращениями от медицинских учреждений, Министерство здравоохранения сообщает следующее. По состоянию на сегодняшний день, эпидемия вируса БЛЭМ официально идёт на спад..."

Пауза. Переворачивает бумажку.

"— Однако, в последние три недели фиксируются нетипичные случаи. Переболевшие пациенты, через 15–20 дней после выписки, внезапно впадают в кому. Эти состояния — неясной этиологии. По стране — более сотни. В городе на Неве — двадцать три..."

Голос чуть сбивается. Становится осторожней.

"— Главврач муниципальной больницы обращается к меценатам и состоятельным гражданам с просьбой о помощи. Реанимационные отделения — переполнены. Койки заняты на 97 процентов. Учреждение работает на самоокупаемости, а бюджетных мест — не хватает..."

Слушаю. Уже без удивления.

Всё как всегда: меценаты, благотворительность, призывы.

Сначала лечили всех. Потом только тех, кто может это себе позволить. Потом тех, кто умеет договариваться.

"— Консилиум ведущих специалистов соберётся на следующей неделе. И помните: при любых недомоганиях — сразу к участковому терапевту…"

А дальше — погода на завтра.

Радио бубнит дальше. Безучастно. Ровно. Как будто это не конец эпохи, а просто… суббота.

~~~~~

Соня.

Металлические ступени ползли вверх с тем же унылым постоянством, с каким в голове у меня ворочались мысли. Медленно. Тягуче. Без особого энтузиазма.

Вчера Анжела снова завелась:

— Сонечка, ну правда… спонсорство — не конец света. Думаешь, принц в трамвае приедет?

А Эльвира — в тоненькую змейку:

— Она, может, и ждёт трамвая. Туда, где её девственность — конечная остановка...

Я поправила потёртую лямку сумки — мамина, ещё советских времён, но добротная. Пуговицы на пальто я вчера заменила — нашла красивые, перламутровые, на Сенном рынке за копейки. Из говна, как говорится, конфетку. Хоть что-то.

Эскалатор выплёвывал людей наверх, как конвейер колбасную массу, такую же неаппетитную. Серые лица, серые мысли, серые дни. И я среди них — ещё одно серое пятно, только с перламутровыми пуговицами.

Мама допоздна с учениками сидит. Два репетиторства в неделю — и то еле находит. Кому сейчас французский нужен? Всем бы выжить... А она всё надеется: "Образование, Сонечка, снова будет цениться. Времена изменятся." Милая, наивная...

Холодный воздух ударил в лицо. Я поднялась на поверхность и поёжилась — то ли от ветра, то ли от мыслей. Наверху оказалось не легче. Ветер в лицо. Город — как воронка. Небо — как грязное стекло, слякоть — как отражение чьей-то чужой жизни.

Дипломная на носу. А дальше что? Кому нужен психолог без связей? В лучшем случае — в школе за копейки работать...

Я двинулась по направлению к Невскому, стараясь обходить лужи. Ботинки были уже не первой свежести, но почищенные до блеска. Французская папашкина кровь, наверное, давала о себе знать — врождённая потребность хотя бы выглядеть достойно. Вспомнились слова мамы: "Он был таким франтом, Сонечка... Все эти разговоры про Монмартр, про богему, про настоящее искусство... А я, дурочка, поверила в романтические грёзы." И добавляла с горькой усмешкой: "Зато ты у меня есть.”

— А может, они правы, эти стервы? Может, и вправду стоит... Нет. Противно даже думать. Чужие руки, пахнущие табаком и деньгами... Эти толстые пальцы, которые считают, что купили право...

Хорошо хоть БЛЭМ позади. Я невольно коснулась груди — там, где ещё месяц назад словно камень лежал, теперь только слабая тяжесть. Дышать стало легче, но всё равно... что-то не то. Будто внутри поселилась какая-то дрянь, которая никак не хочет уходить до конца.

Мама переболела легко — температура пару дней, слабость. Хорошо, что её почти не зацепило. А у меня до сих пор иногда, особенно по утрам, накатывало что-то странное...

Как называли это на курсах... деперсонализация? Ощущение, будто наблюдаешь за собой со стороны — как за незнакомым человеком в зеркале. Смотришь на свои руки и не сразу понимаешь, что это твои руки.

Профессиональная деформация, наверное — во всём ищешь психологические термины.

Я подняла глаза и остановилась. Двое рабочих в оранжевых жилетках возились с огромным билбордом, натягивая на металлическую раму свежий плакат.

"НЕВАСТОН — НАШ ГРАНИТНЫЙ ГОРОД БУДУЩЕГО!"

Крупными буквами, на фоне сияющих небоскрёбов и какого-то фантастического моста. Ниже помельче: "Заключим поток перемен в надёжные, гранитные берега успеха!"

Я поморщилась. Невастон... Звучит как название какого-то лекарства. Или стиральной машины.

— Эй, левее тяни! — крикнул один рабочий другому. — А то криво висит это... как его... будущее наше.

Успех... Чей успех? Тех, кто в малиновых пиджаках разъезжает? А мы что — не в счёт?

Я усмехнулась горько и пошла дальше. Плакат остался позади, но ощущение какой-то неправильности, несоответствия — осталось. Будто весь мир вокруг переименовывают, а я всё та же — с потёртой сумкой и мыслями о том, где взять денег на новые ботинки.

~~~~~

Соня.

Лифт, разумеется, не работал. Я подтянула лямку сумки и начала подниматься. В подъезде стоял знакомый запах — смесь сырости, железа и чего-то ещё... такого, что не выветривается годами. Опять где-то текут трубы. Или всё ещё. Тут никогда толком не чинили, только переносили на потом. Завтра. Или послезавтра. Или в следующей жизни.

На потолке — те же обугленные кружки от спичек. Кто-то когда-то баловался. Теперь это просто часть интерьера, как облезшая краска или сорванный дверной косяк.

Четвёртый этаж. Я остановилась, достала ключ. Сердце сразу — тук. Пальцы чуть дрогнули, но я заставила себя вставить ключ аккуратно, без суеты. И тут же — заело.

Ну конечно. Сейчас, только не сейчас. Только бы не сломался...

Я стиснула губы, повернула ключ чуть влево, потом вправо — как научилась за эти годы. Плавно, Соня. Не спеши. Ты же умеешь...

Внутри замка что-то хрустнуло — не опасно, но очень не вовремя.

Если заклинит — что делать? Вызвать кого-то? За чей счёт? И если маму запереть — а вдруг ей плохо станет?..

Наконец — щёлк. Замок сдался.

Я выдохнула, на секунду прислонилась лбом к косяку. Просто постоять. Просто успокоиться.

Дверь, обитая дерматином, как старый чемодан, подалась и чуть скрипнула.

Я сразу пошла на кухню. Не разувалась, не смотрела по сторонам — всё на своих местах, всё знакомо до усталости.

Холодильник предпенсионного возраста встретил меня знакомым гулом, словно старик, которому снова пришлось вставать с кровати. Он ещё держался, но явно копил обиду на весь свет.

На стол легли скромные покупки: маленькая баночка сметаны, пакет молока, бутылка кефира и пачка масла с яркой, чересчур оптимистичной упаковкой. Название незнакомое.

То, что мы брали всегда, подорожало ещё на двадцатку...

Я крутанула пачку в руках, вчиталась в мелкий состав.

Может, нормальное? Производитель новый. Всё как всегда — растительные жиры, но не хуже, чем у остальных из дешёвого сегмента.

Что приготовить... макароны с фаршем?

Я чуть усмехнулась.

Спагетти алла карбонара — уже звучит иначе. Те же макароны, тот же фарш. Только вот самовнушение работает лучше любого соуса.

Из маминой комнаты донёсся голос. Мужской, глуховатый, с осторожными интонациями.

А, урок закончился... Это этот... как его... Павлик. Да. Павлик.

Дверь распахнулась, послышались шаги и шелест бумаг.

— Сонечка! — Маргарита Аркадьевна говорила чуть громче, чем надо, с напускной бодростью. — Павлик только что закончил! Идёшь поздороваться?

Я выдохнула, вытерла руки о кухонное полотенце и вышла.

— Привет, Павлик. Как дела? — вежливо, почти машинально.

— О, Соня! — Павлик заулыбался, как будто не знал, куда деть руки. — Всё хорошо, спасибо! Маргарита Аркадьевна — потрясающий педагог! У меня уже явный прогресс.

— Ну, удачи с французским, — я сделала лёгкий кивок, давая понять, что на этом наша светская беседа исчерпана.

— Сонечка! — вмешалась мама. — Ты же там что-то готовишь... Павлик, может, останетесь поужинать? Запах уже вкусный!

— Мам, я только начала. Ещё даже продукты все не выложила пока, — бросила я, надеясь, что это прозвучит убедительно.

Павлик, похоже, почувствовал подвох — покраснел и заторопился:

— Нет-нет, спасибо, мне уже пора! Ещё раз большое спасибо, Маргарита Аркадьевна! До свидания!

Он выбежал за дверь, натягивая капюшон и чуть не уронив рюкзак.

Дверь захлопнулась. На секунду в квартире стало совсем тихо.

Пахло не парфюмом — скорее, стиркой, пылью, чем-то тёплым и немного влажным, как будто кто-то подержал подмышку слишком долго под курткой.

У меня в голове, как всегда после таких встреч, осталось странное, ни на что не похожее послевкусие.

Не тревога, не отвращение — просто что-то неуловимо чужое, липкое. Как будто в комнате всё ещё кто-то есть, хотя он давно ушёл.

Я вернулась на кухню — крышка кастрюли уже прыгала на пару, угрожающе постукивая по краю. Я успела вовремя: ещё немного, и вода бы полезла наружу.

Убавила газ, бросила взгляд на пар, поднимающийся вверх, и мысленно снова вернулась к Павлику.

Ну и что не так? Не урод же. Вежливый, воспитанный. Говорит с мамой как настоящий интеллигент — "благодарю", "вы прекрасный педагог"... А у меня внутри — пусто. Ни мурашки, ни искры, ни шороха по коже.

Открыла пачку макарон, высыпала в кипящую воду. Пар ударил в лицо — как-то слишком резко. Я отступила на шаг и взяла ложку.

Хороший мальчик, из приличной семьи... а не цепляет. Всё в нём как будто по инструкции. Даже доброта — из набора “как вести себя с женщинами”. Не за что зацепиться, не за что уколоться.

Мешала ложкой, автоматически. Мозг подкинул образ — Димка из одиннадцатого. Вот уж с кем было ни скучно, ни спокойно. В нём была эта... чертовщина. Он даже просто смотрел — и казалось, что он тебя уже раздел.

И ведь доходило почти до самого... В школьном спортзале, на дискотеке... Его пальцы, когда залезли мне в трусы... Боже. Было дико, страшно, но внутри всё горело. Я бы тогда точно не остановилась, если б хоть на минуту остались одни.

Переезд всё оборвал. Новый район, новая школа — и всё, конец киноплёнке. Он остался где-то там, как герой на другой стороне экрана. А здесь началась совсем другая история.

Я вздохнула. Пар с макарон щипал глаза.

Ну и ладно. Может, и к лучшему. Там бы точно вышло по полной — и чем бы всё кончилось? А так — осталась только дрожь в воспоминаниях.

С тех пор — учёба. Психология затянула, как болото. Но хотя бы болото, в котором можно дышать. Дополнительное чтиво, теории, модели — это всё как доспех. А оценки — броня. Без них — ни стипендии, ни будущего.

Мужики... Ну, замечаю я их. Конечно замечаю. Особенно тех, кто красивый, уверенный, даже немного хам. От них, бывает, внутри всё сжимается. А потом — рот откроет, и всё. Магия умирает.

А с теми, кто говорит умно, кто интересуется природой сознания и спорит о теориях личности — с ними сердце молчит… может не сердце, но ни жара, ни желания. Только интерес — и то академический.

Вот и Павлик — оттуда. Безопасный. Стерильный. Правильный. И абсолютно не возбуждающий… и бабочки в животе отказываются срываться с насиженных мест.

Замкнутый круг. Голова хочет одного. Тело — другого. А на выходе — снова макароны.

Кастрюля начала греметь крышкой. Я быстро убавила газ, помешала шумным пузырям ложкой и, глядя, как макароны закручиваются в водовороте, выдохнула. Готовы.

В этот момент в дверях появилась мама.

— Сонечка, Павлик сегодня — просто молодец! — Маргарита Аркадьевна светилась, как после удачной контрольной. — А ещё звонила его мама. Елизавета Карловна... Очень культурная женщина.

Я раскладывала деликатес по тарелкам.

— И?

— Ну... — мама немного замялась. — Она говорит, что Павлик часто тебя вспоминает. Интересуется, как дела, что ты изучаешь... И, мол, вы с ним могли бы... ну, ты понимаешь. Сонечка, ты же помнишь, мы как-то встречали их в торговом центре?

Точно. Вспомнила. Властная женщина лет сорока пяти, заместитель какого-то департамента. Причёска, залитая лаком, — ни один волос не сдвинут. Увешанная золотом, в дорогом костюме — таком, за который мы с мамой полгода платим коммуналку.

Безвкусно, — подумала я тогда. Не вызывающе, но с таким доходом можно было бы выглядеть утончённее.

— Елизавета Карловна очень тепло о тебе отзывалась, — не унималась мама. — Говорила, что ты умная, воспитанная... Именно такая девушка нужна Павлику.

Я поставила ложку на край раковины.

— Мам…

— Послушай. Порядочный мальчик, хорошая семья, стабильность! Сейчас такие мужчины — на вес золота.

Закрыв кастрюлю крышкой — наполовину пустую спросила.

— Ты правда хочешь, чтобы я была с ним… ради денег?

— Ради будущего, Соня, — голос мамы стал мягким, но твёрдым. — Ты же видишь, как мы живём. Уроки, квартплата, лекарства… Всё растёт. А Павлик — заботливый. К тебе относится серьёзно.

— Серьёзно — это хорошо, но... продолжила сервировать стол, мама меня перебила.

— Сонечка, ты понимаешь, в каком мы положении? — теперь она говорила тихо, почти шепотом. — Павлик даёт нам половину от всех моих доходов с репетиторства. Хорошие люди, состоятельные... Елизавета Карловна, между прочим, сказала, что была бы рада видеть вас вместе.

Медленно обернувшись, посмотрела на маму — уставшее лицо, руки, измученные вечными тетрадками и сочинениями.

Что я ей скажу? Что жду принца? Серьёзно?

— Хорошо, — выдохнула я. — Я подумаю. Может быть... дам ему шанс.

Мама засветилась.

— Умница! Елизавета Карловна будет в восторге. Павлик говорил, что мечтает пригласить тебя в кафе… или в театр...

— Я подумаю, — повторила я. И ещё тише добавила: — Но не обещаю.

Подошла, взяла её тарелку — она уже успела поужинать, пока мы говорили.

— Спасибо, мам. Иди, отдохни.

Настроение ушло в подполье. Осталась только тяжесть — не от маминых слов, а от того, что я в них слышала не радость, а тревожную нужду.

Я отвернулась. Кастрюля на плите остыла, макароны слиплись в раздражающий ком.

Что с ними делать — выбросить? Переложить в судочек?

Выглядели они... ну, как будто кто-то их уже пожевал и передумал.