Костянка

На краю Береговки, где избы редели, а тропинки тонули в сырой тени ивняка, стояла покосившаяся хатка. Здесь жила Арина, с тёткой, худой и вечно озабоченной женщиной. Родителей скосила чума, когда Арине было четыре года отроду. А сейчас — шестнадцать вёсен – пора невест. У неё же – одна поношенная юбка, руки в мозолях от огорода и стирки на богатых, да личико, от которого мужики в деревне тайком вздыхали. Но красота не прокормит, а приданого – кот наплакал.

Ближе к центру деревни, где земля была суше, а дома стояли крепче, дымила кузница Кресимира. Хозяин – мужчина в теле, с волосами, как ржавая проволока, и тяжелым взглядом, что гвозди вколачивает.

Его сын, Креслав, семнадцати лет, давно уже смотрел на деревенских девок. Его глаза цеплялись за Арину – когда она воду на реке набирала или на базар в единственном своём синем платке шла. Работящая, тихая, неизбалованная. И глаза… как незабудки в первой траве.

Долго Креслав лишь украдкой следил за Ариной, провожая глазами. А одним весенним вечером, пересилив себя, он положил ей на крыльцо полевые цветы. Спустя время, уже летом, густо покраснев, сунул ей в руки сладкие ягоды. Арина в ответ лишь кротко улыбалась и Креслав смелел. Однажды он робко предложил ей донести ведро с водой. Так начались их прогулки у реки.

Тайком, украдкой от отца Креслава, они встречались у ив вечерами. Мечтали. Ещё год, два – Креслав освоит все хитрости кузнечного дела, станет мастером. Тогда – сваты к Арине! Своя изба, пусть и маленькая, на краю. Дети. Жизнь, выкованная их руками. Он сушил ей слезы, когда тётка злая была. Арина приносила ему украдкой яблоки из сада старосты, где подрабатывала. Это были не просто яблоки. В её бедной жизни, где всё было серым и тяжёлым, эти яркие плоды становились единственной роскошью, которую она могла ему подарить. Арина мечтала:

— Вот будет наш дом, наша яблоня во дворе, и мы будем есть свои, а не чужие.

И пока они делили украденное, его вкус был для них слаще мёда.

*** Два года спустя ***

Креслав, уже широкоплечий парень с намётанным глазом мастера, стоял перед отцом в душной кузнице. Уголь пылал в горне, воздух дрожал от жара.

– Отец, я думаю, время пришло. Засылать сватов к Арише.

Кресимир не поднял глаз от раскалённой подковы, которую бил молотом. Бам! Искры брызнули.

– К Арине? – Голос хриплый, как скрип несмазанной телеги. Бам! – Оборванке той? Сиротке голопузой? Бам! – Сын, ты кузнеца сын! Мастером будешь! Нешто не видишь? Свататься к ней – что? Сватать себе дыру в кармане? Позор семье!

Креслав сжал кулаки, глядя на затылок отца. Бам!

– Я её люблю, тятя.

– Любовь? – Кресимир бросил подкову в бочку с водой. Шипение оглушило на миг. – Любить можно и в чужих постелях. А жить будешь с Мирославой. Дочерью ювелира. Слыхал? Ювелира! – Он подошёл вплотную, запах пота и угля ударил Креславу в нос. – Не себялюбствуй. Думай о деле. С Мирославой – расширение нашего дела. Связи. Деньги. Конь под седлом, а не кляча! Шуба, а не дерюга! Еда с маслом, а не пустые щи! И девка ничего, здоровая, румяная, грудастая. Родит и сама выкормит.

Креслав молчал. Он глядел мимо отца, на тёмный угол, где висели клещи.

– Решено, – отрубил Кресимир. – Раз ты готов, к Мирославе идём, договор скреплять, как только её отец вернётся. А про свою… ну, эту... не печалься. Навещать будешь. Тайком. Ребёнка ей сделаешь… не пропадёт одна. – Он тяжело хлопнул сына по плечу. – Умный парень. Поймёшь.

Креслав медленно кивнул и опустил глаза. Поймёт.

*** Несколько дней спустя***

Они сидели у реки. Место их мечтаний и надежд. Арина принарядилась – чистый платок, юбка без заплат. Глаза сияли.

– Креслав… Мне восемнадцать. Вчера Марьяна замуж вышла, младше меня годом. Все шепчутся… Сватов когда ждать?

Креслав не смотрел на неё, он водил глазами по чёрной воде.

– Сватов… не будет, Аря.

Тишина. Только вода журчала.

– Как… не будет? – голос Арины дрогнул.

– Отец… договорился с родителями Мирославы, ювелирами. – Он наконец посмотрел на неё. Взгляд был чужим, расчётливым. – Но я не брошу тебя. Ты… можешь быть моей. И никто не узнает! Я буду приходить. И… если захочешь ребёнка… разрешу. Не пропадёшь. А вокруг пусть шепчутся, ты знаешь, как это бывает…

Арина отшатнулась, как от удара. Лицо побелело, глаза расширились от непонимания, потом – от ужаса. Она не кричала, просто развернулась и побежала. Бежала по тропинке мимо огородов домой.

*****

Утром рано Арина бежала к дому ювелира, говорить с Мирославой. Хотела умолять Миру отказать Креславу.

На узкой тропе, где кусты лезли под ноги, её догнал тяжкий скрежет железа. Креслав шёл из кузницы, нёс мешок. В нём звенели новые подковы – тяжёлые, добротные.

– Аря! Ты куда? – Голос его был резок.

Она остановилась, обернулась. Дышала часто.

– К Мирославе! Скажу ей правду! Попрошу… отказать тебе! – выпалила она, глотая слёзы.

Креслав замер. Лицо его стало каменным. Глаза сузились, в них мелькнуло нечто холодное и страшное – не гнев, а расчёт. Угроза. Угроза его будущему, его «шубе с маслом». Он не кричал и не спорил. Просто сгрёб мешок с подковами обеими руками – мешок, полный железа. Размахнулся. Со всей силы, боковым ударом, словно забивая клин, он ударил её по голове.

Туук! Глухой, кошмарный звук. Арина рухнула, как подкошенная. Даже вскрикнуть не успела.

Креслав стоял над ней, тяжело дыша. Глаза бегали по тропе – пусто. Он замахнулся снова. Туук! Тело дёрнулось. И ещё раз. Туук! Уже тише.

Он бросил мешок. Подковы звякнули. Арина лежала лицом в грязи. Тёмные волосы слиплись от крови. Изо рта вырвался хриплый, клокочущий выдох.

Креслав оглянулся ещё раз. Быстро схватил мешок. Он оттащил тело Арины к краю ближайшей топи, где вода стояла чёрная и неподвижная. Толкнул ногой и тело тяжело плюхнулось, медленно погружаясь в липкую черноту. Пузыри пошли по воде. Потом стихло.

Он ушёл быстро. Не оглядываясь.

*****

Очнувшись в белом тумане, Арина ясно увидела последние минуты своей недолгой, полной бед жизни. Что-то внутри неё закипело, как вода в чугунке, заклокотало, и вырвалось наружу в оглушающем крике боли.

Креслав. Имя вспыхнуло в белом небытии, как раскалённый уголь, прожигая душу. Не просто предатель. Единственная любовь. Та самая, ради которой она терпела насмешки тётки, отказывала другим парням, верила в будущее. Она отдала ему всё, что могла – доверие, любовь, мечты о семье. А он? Он променял её. Не на другую девушку даже – на меха, на вкусную еду, на серебро! Её жизнь, её будущее, её любовь оказались дешевле сытой жизни и статуса в глазах отца-тирана.

Воспоминания нахлынули волной, не давая вздохнуть. Его руки, такие сильные и нежные, когда он гладил её волосы у реки... Те же руки, что сжимали мешок с подковами. Его глаза, светившиеся теплом и обещаниями... Те же глаза, ставшие чужими, каменными, когда он предлагал ей роль тайной потаскухи, милостиво разрешая родить байстрюка, лишь бы "не пропадала" одинокой. Его слова клятв под шелест листьев... И его последние слова – холодные, полные презрения к её попытке спасти себя.

Боль. Она была не просто в голове, куда пришлись удары. Она была в каждом уголке её существа. Боль от любви, втоптанной в грязь. Боль от унижения. Он посчитал её достойной лишь тайного угла и подачек! Боль от абсолютной беспомощности. Он решил её судьбу, как куска железа на наковальне, не спросив. И забрал жизнь, когда она осмелилась возразить.

И тогда боль начала меняться.

Она не растекалась слезами. Она закипала. Как расплавленный металл в горне отца Креслава. Горечь унижения клокотала в ней, смешиваясь с ледяным ужасом от предательства и дикой яростью за отнятое будущее. Белый туман вокруг будто сгустился.

Он посмел оценить её жизнь в монетах и шубах? Хорошо. Пусть все, кто так думает, познают истинную цену своих желаний! Пусть их "масло" станет желчью, а "шубы" – саванами!

Он счел её недостойной быть женой, лишь пригодной для тайных утех? Отлично. Пусть все, кто использует любовь и доверие ради выгоды, пожнут плоды своей подлости! Пусть их расчеты обернутся проклятием!

Он отнял у неё всё – любовь, будущее, саму жизнь – одним ударом подков? Прекрасно. Она вернёт себе в сто крат больше! Она станет силой, перед которой будут трепетать. Силой, которая будет брать плату не серебром, а душами! Силой, которая даст ей власть над теми, кто считает себя хозяевами жизни, как Креслав и его отец.

"Я вернусь!" – был её последний хрип. Это был обет. Сквозь боль, сквозь унижение, сквозь кипящую ненависть родилась жажда. Не просто мести Креславу. Жажда перевернуть сам мир, который позволил этому случиться. Жажда доказать, что её жизнь, её любовь, её боль – не пыль под ногами тех, кто сильнее и богаче.

Белый туман поглотил её крик, но не погасил огонь в душе. Вместо света он стал сгущаться в липкую, холодную тьму болотных вод. И в этой тьме, подпитываемой обидой сироты, горечью отвергнутой любви и яростью загубленной жизни, начала формироваться новая сущность. Готовая дать желаниям людей именно то, чего они просят. И взять за это гораздо больше, чем они могут вообразить.