Костяное ожерелье

Моей бессмертной любви.

Мы скоро встретимся.

«И с той поры, как в год 1249 от Низвержения поднялась из гроба Янина Видойевна, молодая господарка Великого Черновья, и когда отступились от нее в ужасе верные Другу, стал ее дом темным и мертвым, могильный холод обнял и подданных ее, и служилых людей, и дружину, и дома их, и детей их, и бледный туман укрыл ее земли, и не было с тех пор чужим ходу за Горную могилу. Говорят также, что никто туда и не стремится — кому же захочется стать пищей для чудищ, что пируют во мраке, кружатся в ночном небе над горами и лесами, вынюхивают живую кровь? Бывало, что преступников выбрасывали за незримую черту, и судьба их оставалась неведомой — никто не решался пойти да неприкаянные косточки поискать, как бы самому не стать косточками… »

Даже дети в Великом Черновье знают — упыри не видят снов. Когда солнце только начинает робко выглядывать из-за гор, бросая испуганный взгляд на мертвое царство, они тяжело ложатся в гробы, закрывают глаза и падают во мрак, из которого вышли. Малышей учат, что нехорошо желать господарке и ее родичам добрых снов, парням и девицам велят не маяться, не увидят их мертвые красавцы и красавицы в своих дневных грезах, а старики все знают и только вздыхают — жаль, что даже такой простой радости лишены ночные создания. Ибо, взбунтовавшись, сотворил упырей Недруг из детей рода человеческого, поманил умирающих лживыми обещаниями, и потому говорят, что нельзя никому умирать с заветным желанием на устах, а то чары Недруга встрепенутся, оплетут мертвое тело, поднимут — бледным, прекрасным, вечно голодным. Но разгневанный Друг защитил человеческий род, и по слову его солнечные лучи стали жечь упырей, обращать в горстки пепла, и ночь стала их временем, чтоб меньше вредили они людям. А в наказание за желание стать превыше собственной судьбы Друг отнял у них сны — не увидеть им теперь солнца и светлого неба даже в грезах.

Вот и в один предрассветный час на излете поздней весны Янина, мертвая господарка Великого Черновья, легла в свой гроб, привычно закрыла глаза в ожидании мрака, что скует ее до самой ночи. Но засыпала она тяжело, ворочалась в гробу, трогала костяное ожерелье на белой шее, и ее усталые глаза горели медленной тягучей болью. То ли усилием воли, то ли милостью Недруга она все-таки провалилась в густой мрак желанного сна без сновидений, поплыла по незримой черной реке, а потом волна подхватила ее ослабевшее тело и выбросила на каменистый морской берег.

Янина чувствовала, как гладки обкатанные камни под ее босыми ногами, слышала шуршание и плеск, видела, как закатное солнце, отчего-то не жгущее ее безжалостными лучами, опускается за далекую золотую полосу, тонет в далеких водах. Ветер трепал ее длинные косы, над головой протяжно кричали птицы. Янина смотрела на море, на горы, на крепость у самой воды и на высокие башни, что взбирались вниз по склонам скалы, на трепещущие стяги, и вспоминала, но не могла вспомнить, как называется этот берег, и море, и город.

А потом небо почернело. Ветер пригнал низкие тяжелые тучи, море грозно завыло, и тьма расползлась по всей водной глади, и по ней, как по расстеленному для дорогих гостей ковру, легко заскользили тени остроносых кораблей. В крепости заметались огни. Чужие корабли приближались, сливаясь в единую волну, и вот она уже поднялась над камнями, вскинулась, как норовистый морской жеребец, и над ее пенным гребнем раскатился яростный глухой. то ли гром, то ли хохот.

Янина побежала, поскальзываясь на камнях, оступаясь, и ветер, сделавшийся колючим, ледяным и злым, бросался ей в лицо, рвал платье, перехлестывал косы через горло, морские волны ревели, угрожая накатиться, схватить ее, унести на самое дно, к слугам Недруга. Но она бежала по берегу, прикрывая руками лицо, спешила встать между черной волной и прибрежной крепостью.

Раскаты оглушали ее — и это был вовсе не чистый гром, что разлетался из-под копыт скакуна, несшего на себе ангела Илию. Грохот шел из морских глубин, будто бы Недруг крушил каменную плиту, что удерживала его, скованного цепями.
Волна все поднималась и поднималась, и Янина понимала, что не успеет. Она оступилась на мокром камне, и костяное ожерелье, о котором она и думать забыла, забилось, задрожало на ее груди, косточки жалобно завыли, заплакали, и буря отозвалась им долгим протяжным воем. Украшение тяжело вздрогнуло, как живое, и разлетелось, обточенные временем кости полетели на истерзанный берег, покатились в объятия бурных волн.

Янина запоздало всплеснула руками, бросилась, чтоб поймать, собрать хоть часть, но они выскальзывали из ее неловких пальцев, будто и в самом деле желали покинуть ее, оставить правнучку Черного Видойе без демонских чар. Она вдохнула, набирая соленого влажного воздуха в мертвую грудь, закричала отчаянно и долго. И, будто отзываясь на ее безнадежный крик, из волн вынырнула черная женщина, разметала по ветру сотню длинных тонких кос и расхохоталась — злобно, яростно. И ее смеху вторили многие и многие, они срывались искрами с неба, они кружили над волной, пока та не обрушилась на крепость, не снесла с пути и не покатилась дальше, за Горную могилу.

Прямо к Великому Черновью.

Янина вскрикнула в последний раз и проснулась. Завозилась, нащупывая костяное ожерелье, поглаживая косточки, убеждаясь, что здесь, на месте, не рассыпалось и не кануло в волны обезумевшего моря. Она закрыла глаза, чувствуя, что до ночи еще далеко, и от сонного испуга даже не задумалась — откуда к ней, мертвой и поднятой, вечно голодной дочери ночи, пришел сон. Она вспомнила про черную волну, что катилась к приморской крепости, и вспомнила, как разлетелось ожерелье, а все остальное затянуло холодным туманом.

До самой ночи она лежала в тихой темноте гроба, крепко зажмурившись.