Костяной отряд — Книга 1: Линия

Доска теплая. Пахнет льняным маслом и пылью с полки. Под доской лежит полотенце с тонкой вышивкой — по краю синие крестики легли ровно-ровно; когда пальцем задеваю угол, нитка колется едва заметно. Мне не говорят, чье оно, но и так понятно.

Шрр. Шрр.

Отец водит пальцем по краю клетки — шершаво, будто старая корка хлеба.

Цок-цок. Цок-цок.

Ставни приоткрыты; влажный весенний ветер толкает их локтем, они цокают в такт моему сердцу.

— Конь не про коня, — говорит он. — Конь про угол. Не смотри на фигурку. Смотри через две клетки. Считай.

Я киваю. Глотаю слюну. Облизываю губы — нахожу крошку хлеба. Тоже глотаю.

Конь у отца прыгает через мою пешку.

Тук.

— Твой ход, — говорит. — Считай варианты. Хотя бы три.

Я считаю. Раз — если слоном, открою короля. Два — если пешкой, придется беречь еще и коня. Три — если королем… королю стыдно ходить, он должен сидеть тихо.

— Считаю, — шепчу.

Двигаю ладью. Вдоль края. Так, чтобы угол остался моим.

Отец улыбается не губами, а глазами:

— Уже лучше. Видишь, как линии ложатся?

Я пытаюсь увидеть «линии». Вижу полоску света с окна и тень от его руки. Может, это они.

От полотенца еле тянет сушеной мятой — раньше мы на нем сушили травы, и запах так и впитался. Теперь оно всегда под доску — так «ровнее стоит».

Фррх.

За ставнями ухает порыв. Вчера ночью шторм гонял воду под мостом — теперь ветер несет от реки сырой холод. Отец кивает на окно:

— Шумит. Пойдем. У меня дежурство.

— К мосту? — спрашиваю, хотя и так понимаю.

— К мосту — после ночи его проверить надо. Еще соль занести — сторожиха просила к обеду. И возьмем коня с собой, — он кладет мне в ладонь фигурку. — Думать будешь о коне — легче мешок нести.

***

Двор — как после омовения. Пахнет деревом, черным хлебом и дымом из трубы.

Закрываем дверь.

На гвозде у косяка висит платок — выцветший, давно не носят его; узелок на краю затянут так туго, будто кто-то завязал «на память».

Курица перегородила дорожку, с важным видом клюет мокрый песок, потом уступает.

Бринь.

Бринь.

Ветер прыгает по крыше, как кот — взбивает хвостом лист железа и отпрыгивает.

Небо вылизано штормом — синее до звона. Ни облака, ни птицы. Одно солнце — будто только что протерто мокрой тряпкой.

Мы идем. За краем деревни — тропа к переправе. Слева в глине колея от колес, до краев налита водой. Справа — кусты ивняка.

Шрр-шрр.

Тонкие прутья хлещут по плащу.

От реки тянет холодом так, будто кто-то дует из погреба.

Подходим к мосту.

Вода шумит, будто шепчет плохие слова. Сваи уходят в зелень, на них тина — толстая, как шерсть мокрой собаки.

Дзинь. Дзинь.

Дребезжит жестянка — прибил мальчишка, чтобы гремела «на удачу».

Сам мост длинный, как чужая история. Доски разного цвета: новые светлые, старые серые, местами сучки — глаза. По бокам — натянуты веревки вместо перил, почерневшие от дегтя.

Отец наклоняется к первой доске:

— Запомни. Если шляпка у гвоздя ходит — доска врет.

Я тоже наклоняюсь. Трогаю шляпку:

— Здесь — не ходит.

— Пойдет, — он кивает. Ладонь — вперед: — Дальше ты.

Я делаю шаг.

Еще один.

На вдох — шаг, на выдох — слушаю.

— Считай, — говорит мне в спину.

— Считаю, — ставлю носок на серую доску.

Хрр-п.

Сухо, как хлебная корка.

— Раз.

Следующая — скользит от влаги, пятка уезжает, как по салу. Я перехватываю равновесие плечами. Плащ тянет назад.

— Два.

Тух.

Третья — глухо отвечает в пятку, как пустая бочка.

— Три.

Отец идет полшага сзади. Его теплое дыхание в затылок гасит холод от реки.

Ветер берет меня за плащ, как за шиворот, и тянет вбок.

Шур. Шур.

Плащ шуршит.

Хрр-п.

Мост шуршит вместе с ним.

Кья! Кья!

Где-то справа чайка смеется или плачет — не разобрать.

— Если путаются цифры — стой, — говорит отец. — И снова считай.

На седьмой доске путаются.

Фррх!

Порыв — рывком, и мост дергается, словно лошадь.

Я замираю.

Пальцы сжимают деревянного коня в кармане — больно, косточки врезаются. Дышу.

— Давай, — отец мягко. — Слушай доску. Внутри у нее червяк. Слышишь?

Я слушаю. Сквозь шум воды и шорох мокрого плаща — тоненькое…

Инь-иний.

Не то доска, не то мои зубы.

— Не эта, — шепчу.

Заношу ногу вперед. Серая узкая доска; на ней брызги ржавчины.

Скрип.

Подошва дрожит — доска кашляет, глухо, но живо.

— Хорошо, — кивает отец. Потом достает из кармана обугленный кусок щепы, проводит крест на доске — жирный, неровный. — Чтобы и другие не наступали. И плотнику знать, где менять.

След угля блестит на сыром дереве, потом тускнеет, будто втянул в себя воду.

Мы идем. Во рту вкус железа — прикусил губу, не заметил. Ветер трет щеки, как наждаком. Мост дышит и тихо ноет на холоде. Я считаю — снова, снова — и цифры идут ровно, как солдаты: раз-два-три, раз-два-три.

Середина.

Подхожу к краю моста. Веревки по бокам ниже, и рука сама ложится на шершавый канат — моя опора. Внизу в воде — белая пена, как молоко в миске, когда его случайно взбили ложкой.

— Считай, — напоминает отец, хотя я и так считаю. Голос у него в эти минуты всегда ровный, как если бы он читал молитву.

Перевожу взгляд на новый ряд досок — в их спины, в маленькие шрамы времени. Одна из них чуть выпирает — горбик, промокшая от воды. Мне до шестнадцати — четыре месяца, и я уже понимаю: там ложная опора.

— Переступить, — говорю.

— Доверяю.

Сказано спокойно, будто мы вместе ставим фигуру, а не идем мимо смерти. Потом отец приседает, коротко чертит крест углем по доске — такой же, как раньше. Молча.

Ветер меняется, и мост перестает дергаться. Дальше — марш цифр. Раз-два-три. И еще. И еще. Каждый шаг будто уже сделан — я просто догоняю себя.

Земля.

Не поет, просто есть. Твердая. Черная от влаги. Я наступаю и чувствую: не качает. Сразу в груди становится свободнее.

Отец догоняет, кладет ладонь мне на плечо — одна секунда тепла.

— Король — это ты, пока идешь, — говорит негромко. — Остановишься — и уже не король, а просто пешка.

Я молчу. Запоминаю.

***

Сторожиха живет в домике ближе к луговине. Домик низкий, на трубе — ведро вместо колпака, чтоб дождь не лез. На веревке сушатся мешки — под соль. Она открывает нам, не удивляясь: щурится, как кошка, что увидела нас в окно еще издалека.

— Опять вода мост трепала, — говорит и кивает на реку. — Возьмите два мешка. Большой — Арине, к обеду просила. Полегче — вам. Без соли и суп пустой, и огурцу грех.

У нее всегда так — слова идут, будто она ими подбивает гвозди. Мы не спорим. Сначала отец подает мне мешок — я ловлю на плечо, беру за завязку; тяжесть тянет под ключицу, тело ищет баланс. Потом берет свой — тугой от соли; снизу, в шве, скрипит.

— Думай, — говорит отец. — И будет легче.

Я думаю. Не о боли. Не о тяжести. О коне. Про угол. Про две клетки. От этого шаг становится ровнее.

Ветер тут же пытается дернуть мешок за угол, как воришка — кошель с пояса. Я сжимаю завязку крепче, двумя руками. Плечо болит по-новому — терпимо.

Обратно есть две дороги. Длинная — через верх, по насыпи, в обход. К обеду — опоздаем. И короткая — снова через мост.

— Вернемся мостом, — решает отец. — Ты первый.

— С мешком? — спрашиваю.

— С мешком. На переправе тоже с грузом ходят.

Я вдыхаю. Размыкаю губы — чтоб кровь не прилипала.

Мы идем.

Мешок давит между лопаток.

Земля кончается.

Я ставлю носок на первую доску.

Раз.

Сухо.

Второй шаг — не спешу.

Два.

Скользит — ставлю шире стопу, «раскладываю» ее, чтобы сцепилась.

Три.

Глухо, но держит — я ставлю пятку мягче, как отец учил, будто без пятки вовсе.

Четы…

Фррх!

Ветер. Теперь он встречный. Он влезает мне под мешок и пытается сделать из меня парус. Я подаю корпус вперед, чтобы вес ушел на носок — мешок перестает качаться.

— Вес — в центр, — говорит отец сзади. — Не перекидывайся вперед. И слушай шляпки.

Я выравниваюсь. Слушаю. Шляпки у гвоздей не поют — стоят. Это хорошо. Поют только те, что ходят.

Впереди — мальчишка с ведром карасей. Он свободную руку кладет на канат, чтоб не качало, ждет. Я прохожу близко, мешком не задеваю. Караси пахнут тиной и… завтраком, если на секунду закрыть глаза.

Поворачиваю голову:

— Удачный улов.

— Ага, — бурчит он и смотрит вниз, на воду. У мальчишек всегда так — сначала смотрят вниз, потом научатся смотреть на доску.

Середина. Снова тот горбик. Теперь он кажется выше. Может, из-за мешка.

Вдох. Выдох.

Переступаю.

— Не держи дыхание в страхе, — говорит отец. — Держи его в счете.

Я вспоминаю зиму, ледяную тропу, нас. Настраиваюсь. Дыхание — квадратом, как тогда учил отец: вдох — раз, два, три, четыре; не дышу — раз, два, три, четыре; выдох — раз, два, три, четыре; не дышу — раз, два, три, четыре. Повтор. Словно рисую в воздухе клетку и сам в ней сижу, ровный.

Чувствую, как шаги проходят не только ногами — где-то в груди откликается.

Тук.

В плечо.

Тук.

В поясницу.

Идут двое взрослых. Женщина с корзиной, мужчина с мотком веревки. Мы разъезжаемся на ладонь — короткий танец на мокрых досках. Корзина проходит впритирку, и воздух за ней пахнет укропом.

Фррх!

Ветер меняет напор, словно кто-то открыл другую дверь. Плащ хлопает, мешок рвет вверх и назад. Я делаю «шаг в тень» — смещаюсь боком, чтобы поймать равновесие. И иду по своей линии.

В пятку — чисто.

В носок — сухо.

В сердце — ровно.

И вот — опять земля. Опять не качает.

Я останавливаюсь и впервые замечаю, как крепко стиснул зубы — челюсть ломит. Разжимаю. Перехватываю мешок поудобнее.

— Молодец, — говорит отец. — Король дошел.

Мы идем дальше. Молча.

Дорога мягкая, как тесто. Солнце поднимается выше — жарко, потею.

Доносим мешки до дома Арины. Двор пахнет дымом и хлебом. Она выходит на крыльцо, смотрит, как будто считает камни, кивает.

Отец заносит большой мешок в дом — тот, что ей.

— Спасибо, — говорит она. — К обеду самое то.

Дверь глухо захлопывается.

Мой мешок — моя ответственность. Несу сам.

Вот и наш дом.

Отец открывает дверь. Касается платка на гвозде у косяка — мимоходом. Просто поправляет узелок. Не говорит ни слова. И я молчу.

Мы входим.

***

Отец заглядывает в печь — проверяет золу.

— Топить будем, — говорит.

Он подсовывает лучину. Пламя вспыхивает не сразу, но когда хватается — в доме будто появляется дыхание.

Мы молчим. Только треск.

Потом отец достает из миски остатки вчерашнего теста, подсыпает муку — оживляет закваску.

— Живи, — говорит ей тихо. Так учили когда-то.

Через время берет щепоть соли — мешок уже у стены, — кидает в миску, подливает теплой воды. Мешает рукой — медленно, будто слушает, как тесто дышит. Когда масса становится густой, перекладывает в чугунок, накрывает крышкой.

Печь уже разгорелась. Он сдвигает угли к стенке и ставит чугунок внутрь.

Треск.

Дыхание огня.

Через час в доме пахнет хлебом и дымом.

Хлеб — темный, тяжелый, с крошками, что цепляются к губам. Мы макаем его во вчерашнюю похлебку.

Цок-цок.

Ветер все еще треплет ставни, но теперь в нем меньше холода — будто и он устал.

После — снова шахматы.

— Покажи отступление, — говорит отец. — Не трусость, Керн. Техника.

Я тянусь к фигуре и неуверенно двигаю ее назад — всего на клетку. Чувствую, как-то не по-геройски. Отец улыбается глазами.

— В бою ты будешь — считать. Никому не интересен твой героизм. Интересно — жив ли ты и живы ли те, кто рядом. Вернулся на клетку — и выиграл угол. Конь — про угол, помнишь?

— Помню, — говорю.

— И мост — про угол. Никогда не иди прямо там, где нужно боком.

Я запоминаю.

***

Не спится. Я лежу, и у меня в ушах еще шумит вода. Под щекой — наволочка с той же синей ниткой по краю; край царапается, когда поворачиваюсь — злости нет, только усталость.

Цок-цок.

Ставни тихо постукивают, как будто кто-то маленький бегает по подоконнику. Мост мерещится — длинный, словно змея, из мокрых досок; извивается, шевелит чешуей сучков. В темноте все кажется ближе.

Я вспоминаю, как ступня брала край, как шляпки «молчали». И как я делал «шаг в тень» — и нашел свою линию.

Я поворачиваюсь на бок, поджимаю колени, чтобы теплее. Дышу квадратом: четыре — четыре — четыре — четыре. Становится тише внутри.

И тут же — как будто кто-то шепчет рядом:

линию слышно раньше шага.

Я повторяю. Еще раз. Еще. Фраза садится в голове как гвоздь, который нашел правильную щель. Не болит, не мешает — держит.

— Смещайся боком — и услышишь свою линию.

Я закрываю глаза.

***

Утро — влажное, серое по краям. Ветер устал за ночь и спит, словно свернулся в углу под крышей. Я выношу ведро, вода в нем дрожит тонкой шкуркой. Возвращаюсь. Отец уже натягивает плащ — собирается на дежурство. Один. У двери он останавливается.

— Еще одно, — говорит, будто вспомнил.

Я навостряю уши.

— Когда страшно — считай слухом. Когда темно — считай ладонями. Когда ярко — считай тенью. Счет — не только цифры. Это то, как ты держишься за мир.

— Держусь, — говорю.

Он кивает. Идет.

Я стою, гляжу в его спину, пока она не растворяется в сыром свете.

Возвращаюсь к столу. Достаю коня. Ставлю его в центр пустой доски — на полотенце с синими крестиками. Провожу пальцем по углам доски и представляю мост. Шахматная доска — это и есть мост. Клетки — доски. Я двигаю коня на «угол» и вижу, как открывается нужный проход. Не вперед, не назад — вбок и через.

Бульк.

Закваска на полке вздохнула. Я ставлю ладонь на стол и шепчу так же:

— Живи.

Просто потому, что так принято у нас дома.

Снаружи уже светлее.

Кладу коня в карман. Усмехаюсь сам себе — не громко. Беру сапоги.

Иду. Думаю.

Памятка переправы:

— Сначала считай.

— Если путаются цифры — стой.

— Шляпка ходит — доска врет.

— Дерево стонет — уходи вбок.

— Вес — в центр, дыхание — квадратом.

— Король — это ты, пока идешь.

— Линию слышно раньше шага.

Эти слова — как маленькие камни в кармане. Тяжелят одежду, но удерживают меня на земле. Я проверяю карман — конь на месте.

Впереди — мост. Он — мой урок на сегодня. И я его выучу.