Коты Чернобыля

Меня зовут Кузьма. Я — кот. Не пушистый домашний любимец, не ленивый лежебока с подоконника. Я сторож. Один из тех, кто остался, когда все ушли. Мы сто́рожи. Да, нас так нравится, не сторожа́. Мы не собаки.

Я один из тех, кто дышит тем, от чего прячутся за свинцом и государственными тайнами.

Я родился в подбрюшье мира, в тени оплавленного бетона, на крошках прошлой жизни. Это был май. Пахло мокрой медью и углём. Мать моя, Радуга, родила нас троих под днищем перевёрнутого УАЗа. Брат мой, Пепел, был белый, как пыль. Сестра, Тень, глядела так, будто знала больше, чем могла мяукнуть. Я — Кузьма. Меня назвали в честь какого-то человека, которого мать видела на старом фото в клубе. Он был с усами. Мне это подходило.

Радуга ушла однажды в сторону леса. Без слов, без прощания. Просто исчезла. Говорили, что её позвал Зов. Такой себе феномен Зоны. Мы его не любим. Он — как запах электричества без провода. Когда он приходит — усы становятся прямыми, когти царапают бетон, и сны превращаются в команды. После Зова не все возвращаются. А если и возвращаются — уже другие. Радуга не вернулась вовсе.

Мы с братом и сестрой прожили зиму в щели между двух гаражей. Там было тепло от старой аккумуляторной батареи, которая всё ещё жила, тихо гудя по ночам. Мы ловили насекомых, ели плесневелые консервы, если удавалось вскрыть. Иногда приносили добычу из мусорников возле заброшенной столовой. Люди тогда уже почти не приходили — только редкие сталкеры, что шепчутся и ходят, как призраки. Мы не лезли к ним. Они приносили запахи смерти и соли.

Однажды зимой Пепел не вернулся. Сначала мы ждали. Потом искали. В конце концов нашли его шкуру — аккуратно вывешенную на антенне у крыши общежития. Ни крови, ни костей — только кожа, словно обертка. На ней были царапины: «Щур дивиться». Мы не знали тогда, кто такие «щуры». Но это было предупреждение.

После того дня Тень изменилась. Стала молчаливой. Её зрачки больше не сужались на солнце. В одну из ночей она исчезла. Осталась только вмятина на пыли и полоска шерсти в щели двери. Я искал её, звал. Только эхо. Только ветер.

Остался я.

Тогда я впервые пошёл к саркофагу. Не как котёнок. Не как охотник. А как тот, кто хочет знать. Там я встретил Бурана. Он сидел на брошенном стуле и смотрел в сторону леса. Не двигался. Его глаза были закрыты, но усы дрожали в такт какому-то внутреннему ритму. Я подошёл — и он заговорил, не открывая глаз:

— Ты ищешь себя, а найдёшь Зону. Ты потерял, чтобы принять. Ты придёшь, чтобы остаться.

Я сел рядом. Он не смотрел на меня, и это было хорошо. Я не хотел, чтобы кто-то видел, как я дрожу.

— Ты выжил, — сказал он позже. — А теперь будь нужен.

Он не стал расспрашивать. Не стал гладить. Но он дал мне миссию. Я стал носить ему отчёты. Где крысы. Где вонь. Где стали слышны голоса. Не людские — и не крысиные. Что-то среднее. Что-то… искусственное.

Каждый вечер я приходил к нему. Мы не говорили много. Но каждый раз, когда я приносил кусок крысы или обрывок шкурки, он кивал, будто всё складывается в карту.

Тогда я и узнал о других. О тех, кто остался. Вдоль Зоны, по углам и крышам, в шахтах и подвалах. Стаи. Братства. У каждого — свои метки. Своё понимание Зова. Некоторые верят, что Зона — это разум. Другие — что проклятье. А мы? Мы считаем, что это место. Дом. И кто, как не кот, может быть хранителем дома?

Весной меня позвали на первое собрание. Пятеро котов. Буран. Двое из Рыжего Купола — братья-близнецы с зелёными глазами. Мурза — из старого роддома. И Безух, старик с мордой, как выжженная карта.

— Щуры шевелятся, — сказал Мурза. — Видели на старой плотине. Несут куски арматуры. Как будто строят.

— Мы не действуем, пока не поймём, — отозвался Буран. — Но следим. Всегда следим.

Я не знал тогда, что мне выпадет честь быть среди них. Но чувствовал: готовлюсь. В каждый день, когда я крался по теням и искал следы. В каждый раз, когда я ловил запах плесени и металла, что остался от щуров. Я становился чем-то большим.

Я стал котом Зоны.

А кот Зоны — не уходит.