Красная цепь

Завод Михельсона гудел эхом отгремевших выстрелов. Воздух всё ещё пах порохом и паникой. Владимира Ильича уже несли к машине, бережно, но торопливо. Боль пронзала плечо и шею, но была на удивление терпимой, не той всепоглощающей агонией, что могла бы быть. В ушах звенело, но сквозь звон пробивались обрывки фраз: «Живой... легко отделался... пуля прошла навылет...»

Он попытался приподнять голову, и это даже почти удалось. Сознание оставалось ясным, цепким. Первая мысль была не о себе, не о боли, а о революции. «Не время сейчас... нельзя...» Вторая – удивление. Он ожидал худшего. Ожидал темноты, обрыва. Но мир вокруг оставался реальным, хоть и плыл немного перед глазами. Каплан... Кажется, её схватили. Сделает ли она его мучеником? Нет, похоже, на этот раз обошлось.

Уже в Кремлёвской квартире, под присмотром врачей, стало окончательно ясно: ранения серьёзные, но не смертельные. Одна пуля застряла у ключицы, другая лишь оцарапала шею. Голова работала. Мысли текли чётко, даже слишком чётко для человека, только что пережившего покушение. Опасность миновала? Или просто изменила обличье?

– Товарищ Свердлов здесь? – голос был хриплым, но твёрдым.

Нужно было немедленно возвращаться к делам. Борьба только начиналась. И эта осечка судьбы, эта странная удача казалась не даром, а скорее... отсрочкой. Предзнаменованием чего-то иного, чего он ещё не мог понять. Мысль о Троцком промелькнула неожиданно остро. Нужно будет поговорить. Срочно. Пока не поздно. В этой заминке, в этом неслучившемся финале зарождался новый, ещё неведомый виток истории.

Дни в Кремлёвской квартире тянулись медленно, наполненные запахом лекарств и тихими разговорами Надежды Константиновны. Но для Владимира Ильича это было время лихорадочной работы мысли. Тело отдыхало, залечивало раны, но мозг – этот неутомимый двигатель революции – работал на предельных оборотах. Пуля, не задевшая жизненно важных центров, словно высвободила какой-то скрытый резерв энергии, обострила восприятие.

Он перебирал в уме события последних месяцев, слова, поступки товарищей. Гражданская война бушевала, интервенты рвали страну на части, но уже сейчас, в самом сердце партии, зрел иной, возможно, более опасный раскол. Идея мировой революции, пламенная мечта Троцкого, – не отступали ли от неё слишком многие? Не увязали ли в текучке, в строительстве государства, забывая о главной цели? Мысли о Сталине вызывали глухое раздражение. Этот грузин с его аппаратными играми, с его упором на «социализм в одной стране»... Это казалось Ленину опасным уклоном, оппортунизмом, предательством самой сути большевизма.

– Надюша, – позвал он однажды Крупскую, когда та поправляла ему подушку. – Нужно передать Льву Давидовичу. Пусть зайдёт, как только сможет. Есть разговор. Важный.

Его голос ещё не обрёл прежней силы, но решимость в нём звенела сталью. Он чувствовал: сейчас, именно сейчас, пока он жив, пока его авторитет непререкаем, нужно выправить линию партии. Троцкий, с его энергией, ораторским талантом, преданностью идее перманентной революции – вот кто должен был стать его опорой, его правой рукой. Не аппаратчик Сталин, не Каменев с Зиновьевым, вечно колеблющиеся.

Когда Троцкий вошёл в комнату – подтянутый, энергичный, с горящими глазами, – Ленин почувствовал прилив уверенности.

– Лев Давидович, – начал он без предисловий, едва дождавшись, когда закроется дверь. – Рад вас видеть. То, что случилось... заставило меня о многом подумать. Времени у нас мало. Революция в опасности не только извне, но и изнутри. Я вижу, как бюрократия, как стремление к удобству и сиюминутной выгоде затягивают нас в болото. Ваша позиция, Лев Давидович, ваша вера в мировую революцию – это то, что нам нужно сейчас. Нам нельзя останавливаться.

Он говорил тихо, но страстно, вкладывая в слова всю силу своего убеждения. Он видел, как загорались глаза Троцкого ответным огнём. Лев Давидович всегда был чуток к его словам, к его настроению.

– Полностью с вами согласен, Владимир Ильич! – Голос Троцкого звенел от воодушевления. – Я давно бью тревогу! Аппаратчики, вроде Сталина, тянут нас назад, к национальному болоту!

В этот момент Ленин почувствовал, что выбор сделан. Союз заключён. Сталин должен быть отодвинут. Ради революции. Ради будущего. Он ещё не знал, что этот выбор, сделанный в тишине кремлёвской квартиры, под аккомпанемент заживающих ран, станет первым шагом к его собственной Голгофе. Зёрна будущего конфликта были посеяны на почву, щедро политую кровью – его собственной и кровью тех, кто ещё падет в грядущей борьбе.