Красная нефть

Ян скучал по времени, когда дороги мостили асфальтом. Теперь последние его куски, герметично запаянные в стекло, выставляют в музеях. Ян по многому скучал. Многое исчезло, сменилось емким “зато”: зато стало чище, зато проживем дольше, зато оживили природу… Но “зато” всегда было тяжелым, неуклюжим, громоздким и безальтернативным. Когда сплошной бетон МКАДа сменился плитами федеральной трассы М10, и колёса их машины застучали по стыкам, Марина поморщилась:

— А чего по платке не поехали?

— Ремонт, — ответил Ян, — полотно перестилают после учений.

— Федеральная трасса, могли бы и сплошняком залить.

— Экономят.

Марина ткнула мужа кулачком в плечо и надула губы.

— Ты чего такой сердитый?

— Ничего

— А всё таки?

— Не мешай, я на дорогу смотрю.

— Ян!

Ян шумно выпустил воздух сквозь зубы и ничего не ответил. Марина глянула в зеркало — дочки видно не было. В машине Вика всегда забивалась в самый угол, чтоб не маячить у неё на глазах. Марина просунулась между сидениями.

— Вик, опять горбишься? А ну сядь прямо!

Дочь ещё глубже натянула капюшон. Оранжевый отблеск шкалы приемника падал на острый подбородок с золотистым шариком в пирсингованной губе — остальное пряталось в тени. От тяжёлых бакелитовых наушников голова её казалась крошечной, совсем детской.

— Оставь её в покое, — сказал Ян.

— Поговори со мной, — Марина откинулась на спинку. — Давай разговаривать, а то заснёшь и в кювет улетим.

— Сплюнь.

— Чего ты дуешься?

— Больше тысячи кэмэ. Из меня эта дорога всю кровь выпьет!

— Не преувеличивай!

— Давай тебе порт поставим, будешь помогать.

— Ну нет, Ян, нет. Я боюсь. Я говорила. Давай не будем снова заводить этот разговор... Ян!

— Что?

— Мама больна. Это форс-мажор. Не надо так к этому относиться!

— Как так? Готов поклясться — сейчас мы приедем в Койкары, а Эмма Германовна в зимнем саду копается.

— Ян, у неё был очень слабый голос...

— Или лопатой во дворе машет. Бульдозер, а не женщина.

— Ян, не надо так!

— Прости!

— ...

— Правда, прости. Я ненавижу дальние поездки. Особенно зимой.

— Съешь гематогенку.

Марина достала из бардачка батончик, развернула вощёную бумагу.

— Открой рот, не отвлекайся.

Она отломила кусок, сунула в рот мужу.

— Заправляться не пора?

Ян глянул на манометр — давление упало, но не критично.

— За Новгородом заправимся, на Гемтеке. Я мелким АЗС не доверяю.

— Мне бы надо уже...

— Час потерпишь?

— Час потерплю.

Ян кивнул и немного прибавил скорость.

— Волма, — кивнул он на синий указатель. — меньше часа ехать.

За Великим Новгородом они свернули к заправке. Было необычно многолюдно, машины не помещались на парковке и тянулись, мигая аварийками, по обочине.

— Что за столпотворение? — удивился Ян.

— Сейчас узнаю. Тебе не надо?

Он покачал головой.

— Вик, пошли.

— Куда?

— В гальюн! Быстро вылезла и топай за мной!

Ян отвернулся к окну, скрывая улыбку. Отец Марины, морской офицер, погиб во время экореволюции. Маринка тогда была намного младше Вики сейчас, но словечки из его лексикона до сих пор то и дело проскакивают — Марина носит их как носят в бумажнике фото, и достаёт время от времени.

В окно постучали. Ян приспустил стекло. К щели прижалась багровая ряха, пахнуло перегаром.

— Земляк, моё почтение. Почему такая очередь, не знаешь?

— Без понятия, — Ян отстранился. Незнакомец был редкой, но очень неприятной породы людей, не держащих дистанцию. — Слышал, дефицит плазмы.

— Ага, ну да. Из-за этих экологов-шмэкологов всё по звезде пошло.

Ян неопределённо передёрнул плечами — развивать эту тему он не хотел, но вбитые правила мнимого приличия мешали поднять стекло обратно. Мимо проехал большой, полностью тонированный микроавтобус, за ним — внедорожник. У крайней колонки он грозно крякнул, и тронувшаяся к стойке машина откатилась назад.

Мордатый присвистнул:

— Знатные упыри! Сколько ж такой жрёт?

— Видимо много, — уже не скрывая раздражения, бросил Ян. — Если у вас вопросов больше нет, я закрою окно — холодно.

— А, ну да, закрывай. Слушай, земеля, не обессудь, подкрепиться нечем? Гнал весь день, уже на ногах не стою.

Ян с сомнением посмотрел на его "вечный румянец", но вынул из бардачка батончик и протянул в окно.

— Благодарочка, земляк, в молитве помяну!

Раздражённо кивая, Ян поспешно поднял стекло. Загорелись стоп-сигналы машины впереди. В промежуток сразу попыталась сунуться спортивная иномарка, но Ян газанул, чуть не ткнув её в переднее крыло. Не обращая внимания на размахивающего руками нетерпеливого водителя, он встал почти впритык к заднему бамперу и решил двигатель не глушить — народ тут нервный. Пока добрался до колонки, прошёл час. За стеклянной стеной кафетерия сидели Марина с Викой. Вика в своём вечно надвинутом на глаза капюшоне — спиной, Марина — красивая, улыбающаяся, отсалютовала Яну высоким стаканом с подсевшей сливочной шапкой. Показала пальцем на стакан, дернула бровями, но Ян помотал головой. Он отключил топливную трубку от порта на левой груди и принял от заправщика шланг.

— Доверху, — сказал он и вздрогнул всем телом, когда остывшая кровь потекла через порт в вену.

За колонкой, с другой стороны, торчала лакированная громадина микроавтобуса. За открытым окном, откинувшись на подголовник, сидел водитель. Порт у него был в левом виске, как у военного. Заметив Яна, водитель вежливо боднул воздух. Ян ответил, участливо покачал головой.

— Досуха выпивает? — спросил он.

— А что делать? Работа такая, — пожал плечами водитель и, оглянувшись, добавил тихо: — Вицегубернатора вожу. Но нас тут трое, вытягиваем.

Ян с тоской вздохнул. Из всех друзей, родственников и знакомых Марина была единственной без порта. Как ни заговаривал с ней Ян, как ни пытался убедить: и ездить быстрей и дальше сможем, и тебе малолитражку купим — ни в какую. То отговаривалась тем, что уколов с детства боится, то шептала ему на ухо, что не хочет уродовать своё прекрасное тело. Тело было прекрасным, что там — этому аргументу противопоставить было нечего.

Заправщик освободил микроавтобус, на его место встал внедорожник с синим ведёрком, опустилось окно — показался ещё один выбритый висок с портом, громко играло радио. Кто-то уныло бубнил:

"Содержание вечных химикатов в почве снизилось до исторического минимума. Озеро Байкал очищено полностью. Последние замеры воды в Волге показали концентрацию, неопасную для человеческого здоровья. К сожалению, последнее время наблюдаются мутации карбофагов..."

Другой голос, объёмный, хорошо поставленный, спросил:

"Чем это может грозить нам, простым потребителям?"

"Я бы не стал так формулировать вопрос. В сферу, скажем так, интересов карбофагов попал формальдегид и его производные. Первые случаи зафиксированы на Южном Урале и в Казахстане. По опыту прошлых мутаций до всепланетного распространения от полугода до года. Но в этом есть и положительная сторона — почва и водоёмы очищаются от смертельно опасных соединений, которыми десятилетиями бездумно травили планету прошлые поколения".

"Вы говорите "положительная сторона" — значит, есть и отрицательная?"

"Формальдегид входит в состав бакелита, который мы используем вместо твёрдого пластика. Но не стоит беспокоиться — учёные уже ищут новый заменитель, так сказать, не привлекающий карбофагов. Пока же рекомендую с крайней осторожностью..."

Подошёл заправщик, забрал шланг, и Ян закрыл окно. Воткнул топливную трубку в порт, подал импульс. Подкатив к стеклянной стене, помахал жене. Яна подташнивало, как всегда после заправки, и заходить внутрь, в плотный запах картошки фри и полуфабрикатных котлет, он не хотел. Марина встала, Вика осталась сидеть неподвижным тёмно-серым пятном в своём оверсайз худи, слишком большом по сравнению с маленькой головкой, сжатой массивными бакелитовыми наушниками.Марина пощёлкала пальцами перед дочкиным носом, и только после этого она поднялась.

"Ну-ну, — подумал он с каплей злорадства, — карбофаги принялись за бакелит, скоро подростки снова начнут слышать своих родителей...".

Вика пробиралась между столов к выходу — молчаливая, всё время с опущенной головой, надвинутым на глаза капюшоном, в худи на два размера больше, с запястьями, вечно втянутыми в рукава — ходячее воплощение сандзару: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Когда-то давно, до появления карбофагов (Ян был слишком мал, чтобы помнить, но отец рассказывал) всё было из лёгкого пластика, а не из дерева, бакелита, эпоксидных смол. Сейчас, когда Яну приходилось надевать наушники, шея начинала болеть уже через несколько минут, а дети этимонструозные сооружения, кажется, вообще с головы не снимают.

Как-то сразу, без перерыва и переходов, всплыло то, что старательно не вспоминал: залитое кровью тщедушное тельце на залитом солнцем пляже. Их загорелые ноги в царапинах и заживших вавках, крУгом, взметая песчаные вееры, вбивают в крымский пляж бледного мозгляка. Он уже не кричит и не стонет, а утробно гукает и тянет на себя полотенце, будто оно может защитить от ударов. Почему вспомнилось? Потому что Вика так же натягивает манжеты, так же заворачивается в безразмерные растянутые кофты с глубокими капюшонами?

Вика втиснулась в угол за матерью, и Яну захотелось протянуть руку и погладить щёку дочери, но не стал. Последние пару лет никто из них к Вике не прикасался — неуловимым движением она ускользала от любых попыток обнять. Ян так отвык, что, ему казалось, только тронь, и случится что-то страшное — она закричит, забьётся в истерике, расшибёт голову о дверь или, хуже, сожмётся в ещё более плотный комок. Вместо этого, Ян сказал:

— По радио говорят, карбофаги бакелит распробовали. Вик, может, снимешь наушники? На всякий случай.

Вика кивнула, но к наушникам не прикоснулась. Кивнула — не значит услышала, услышала — не значит сделает.

Жена скорчила гримаску вроде "А ты чего ждал?" и спросила:

— Уже и бакелит? А машина не загорится? Как папин корабль...

— Не загорится, — поспешно ответил Ян. — Вся изоляция из натурального каучука. Даже не думай об этом! — но сам думал. Выруливая с заправки, бегал глазами по салону, по суконной обшивке, деревянной торпеде, вспоминал из чего сделаны детали. Сжимая бакелитовый руль, успокаивал себя тем, что распад не мгновенный, и он успеет остановить машину.

Потом мысли снова вернулись к детскому воспоминанию: к лету, к предателю, имя которого он забыл — дурачку-стукачку, заложившему их компанию воспитательнице. Потому и месил со всеми лежачего, потому и имени не помнит, что предатель, что сам из людей себя вычеркнул. А кто люди? Они — Ян с друзьями — кто ж ещё? Предатель потом долго лежал в больнице и, кажется, что-то в нём сломалось необратимо, но Яна это тогда не взволновало. Что детство? Кусок вечности от рождения до взросления, где смерти нет, а раны заживают — только подуй. И вот вспомнил. Кто ж тебя-то бьет, солнышко моё?