Красное солнце Полесья

Землянка вросла в косогор так плотно, что казалась не делом человеческих рук, а норой какого-то крупного, терпеливого зверя. Утренний свет не решался войти внутрь, просачиваясь лишь тонкими, как иглы, лучами через щели в накате из потемневших брёвен. Эти лучи чертили на земляном полу неровные светлые полосы, в которых лениво кружилась пыль. Было тихо. Тишина стояла такая густая, что далёкий, мерный стук топора казался не звуком, а лишь вибрацией, идущей по земле.

Фёдор Иванович Сухой сидел за столом, сколоченным из ящичных досок. Сам стол, грубый и занозистый, был единственной роскошью в этом тесном, но сухом мирке. На столе лежал лист серой бумаги, вырванный из трофейного блокнота. Бумага была тонкой, почти прозрачной, и огрызок химического карандаша, который Фёдор слюнявил перед каждой строкой, то и дело норовил прорвать её насквозь.

Он выводил буквы медленно, с нажимом, как крестьянин, который привык держать в руках не карандаш, а рукоять плуга. Его большая, мозолистая ладонь почти полностью скрывала написанное, и со стороны казалось, что он не пишет, а просто водит по листу коротким фиолетовым обрубком.

«…и тишина тут стоит, разлюбезная моя Лизавета Матвевна, такая, что в ушах звенит. Птица какая-то кричит с утра до ночи, одно и то же, будто заклинило её. А в остальном всё как будто и не война вовсе. Только вот гнус заедает так, что спасу нет. Мелкий, противный, и прямо в душу лезет. Сабир говорит, что в его пустыне мошкара и то злее будет, да только я ему не верю. Куда уж злее…»

Он остановился, обдумывая следующую фразу. Взгляд его скользнул по стене землянки, где в щели между брёвен методично плел свою сеть маленький паук, равнодушный ко всему, кроме своего паучьего дела.

А о чём ещё писать? Не про засаду же, не про то, как Павлуха вчера чуть под немецкий патруль не выскочил. Не женское это дело.

Карандаш снова заскрипел по бумаге.

«…а дыни в этом году, должно быть, знатные уродились. Ты уж без меня там попробуй, которая самая сладкая. Мне тут один товарищ из местных сказывал, что земля тут тоже добрая, да только сажать на ней некому. Все мужики либо у нас, либо у них. А земля без хозяина — сирота…»

Он писал про дыню, а перед глазами стоял не астраханский бахчевой развал, а её лицо — чуть тронутое морщинками у глаз, когда она смеётся, и то, как она щурится на солнце. Это воспоминание было таким ясным, таким живым, что на мгновение он перестал слышать и стук топора, и даже назойливый писк комара у самого уха. Он был там, дома.

Фёдор обмакнул кончик карандаша в кружку с водой, делая фиолетовый след гуще, и вывел последнее на сегодня:

«…в общем, всё хорошо, бесценная моя Лизавета Матвевна. Мы их бьём, и победа будет за нами. Ты только жди.

Твой верный муж, красноармеец Фёдор Сухой».

***

Он не успел спрятать письмо. Полог из старой плащ-палатки, служивший дверью, откинулся, и проём на мгновение заполнила широкая фигура, перекрыв доступ и без того скудному свету. Землянка погрузилась в полумрак. Скрипнули доски под тяжёлыми сапогами.

— Пишешь? — Голос вошедшего был низким, чуть хрипловатым, привыкшим отдавать команды без лишних сантиментов.

Фёдор поднял голову. Начальник штаба партизанского соединения, Багров, пригнувшись, входил в его обитель. Человек он был грузный, основательный, и в тесном пространстве землянки казался настоящим медведем, которого неосторожно запустили в лисью нору.

— Минутка выдалась, товарищ майор, — Фёдор спокойно, без суеты сложил драгоценный листок вчетверо и убрал во внутренний карман гимнастёрки, поближе к сердцу.

Багров опустился на единственную свободную табуретку, которая протестующе затрещала под его весом. Он не стал ходить вокруг да около. Его взгляд, тяжёлый и прямой, остановился на Фёдоре.

— От связного вести. Из города.

Фёдор ждал. Такие визиты не сулили спокойной жизни.

— Есть у немцев один… фрукт, — Багров подбирал слова, — фельдфебель. Картограф. Сидит в штабе у самого Дица. И, похоже, сидеть ему там надоело.

Он сделал паузу, давая Фёдору осмыслить сказанное.

— На связь вышел. Готов уйти к нам. И не с пустыми руками. У него на кальках ключевые выкопировки по их новой затее. Операция «Топь».

Даже в полумраке землянки было видно, как напряглось лицо Фёдора. Название этой операции уже несколько недель витало в воздухе, обрастая самыми жуткими слухами. Тотальная зачистка.

— Что хочет? — коротко спросил Фёдор.

— Жить хочет, — хмыкнул Багров. — Гарантии безопасности и переправку за линию фронта. Сам из себя, говорят, ничего особенного. Труслив, но голова на месте. Одним словом — ценный.

Майор наклонился вперёд, и его голос стал тише, весомее.

— Забирать его тебе, Фёдор. Место встречи — старая мельница на Свислочи. Хозяина знаешь.

Фёдор молчал, глядя куда-то в стену, на паука, который замер, почувствовав чужое присутствие. Опять. Не прорвать оборону, не пустить эшелон под откос. А нянчиться. Уговаривать, прятать, тащить на себе очередную нежную душу.

Он медленно перевёл взгляд на Багрова и, не скрывая усталости в голосе, произнёс:

— Опять работа не по профилю, товарищ майор.

Багров не обиделся. Он понимающе кивнул.

— Профиль у нас у всех сейчас один — победа. Кроме тебя, с этой публикой никто не сладит. У тебя терпения много. Сабира с собой возьмёшь. Он язык не развяжет, где не надо.

Майор тяжело поднялся, снова заслонив свет.

— Действуйте завтра на рассвете. И потише там. Диц не дурак, наверняка за своим картографом присматривает.

Полог опустился на место. Фёдор остался один. Он провёл рукой по лицу, словно стирая с него и усталость, и только что полученный приказ. Потом его рука сама потянулась к карману гимнастёрки, нащупав твёрдые уголки сложенного письма. Дом был так далеко. А эта новая, незваная обуза — уже совсем рядом.

***

На следующий день небо затянуло серой, однородной пеленой, словно кто-то накрыл Полесье выцветшей солдатской шинелью. Воздух стал влажным и неподвижным. Лес притих, и даже птичьи голоса звучали глухо, будто доносились из-под воды.

Фёдор и Сабир двигались беззвучно. Не по тропе, а параллельно ей, ступая с пятки на носок по мягкому мху, который пружинил под ногами, как дорогой ковёр. Они не разговаривали. Понимание между ними давно вышло за пределы слов и гнездилось где-то в области коротких взглядов, едва заметных жестов и общего ритма дыхания.

Мельница показалась внезапно. Лес расступился, и открылась широкая пойма, заросшая высоким тростником. Посреди неё, у самой воды, стояло приземистое, замшелое строение из тёмного дерева, сгорбившееся под тяжестью огромного, неподвижного колеса. Река здесь разливалась, образуя заводь, гладкую и тёмную, как бутылочное стекло. Мельница казалась не просто старой, а древней, сросшейся с этой землёй, с этой водой, и выглядела единственным местом в радиусе многих вёрст, где ещё теплилась какая-то жизнь, отдельная от войны. От трубы вился тонкий, почти невидимый дымок.

Фёдор поднял руку, и они замерли за стволами толстых ольх.

Долгое время они просто наблюдали. Фёдор — глазами командира, оценивая подходы, возможные пути отхода, мёртвые зоны для обстрела. Сабир — иначе. Его взгляд скользил по поверхности воды, отмечая движение малька, следил за полётом цапли, за тем, как колышется тростник. Он читал это место, как открытую книгу, ища в ней чужие, враждебные строчки.

Ничего. Ни подозрительного движения, ни свежего следа на влажной земле у кромки воды. Только сама мельница и её невидимый хозяин.

— Чисто, — прошептал Фёдор, скорее для себя, чем для спутника.

Он знал, что Сабир пришёл к тому же выводу ещё пять минут назад.

Они вышли из леса не таясь, пересекая открытое пространство широким, уверенным шагом. Фёдор шёл чуть впереди, автомат держал на сгибе локтя, стволом вниз. Спокойно, но готово. Он чувствовал спиной такое же спокойствие и готовность своего спутника.

Чем ближе они подходили, тем отчётливее становилась картина. Это было не просто жилище, а целое хозяйство, маленькая крепость. Низкий, но крепкий забор из толстых плах. Во дворе — аккуратно сложенная поленница, перевёрнутая лодка, несколько гусей, которые при их приближении вытянули шеи и предостерегающе загоготали. Всё здесь говорило о хозяине — человеке нелюдимом, основательном и не терпящем беспорядка.

Дверь в дом была приоткрыта. Фёдор остановился на пороге, не переступая его.

— Хозяин! — позвал он негромко, но так, чтобы его голос проник внутрь. — Гости к тебе.

В ответ — тишина. Только гуси за спиной никак не унимались.

***

Из полумрака дома донёсся скрежет — звук отодвигаемого стула. Потом — тяжёлые, неторопливые шаги. На пороге показался хозяин.

Мельник был широк в плечах, как старый дуб, и казалось, занимал собой весь дверной проём. Лицо его, густо заросшее седой щетиной, напоминало растрескавшуюся от зноя землю. Глаза, маленькие и светлые, смотрели из-под нависших бровей внимательно и без всякого дружелюбия. Эта земля за тридцать лет видела трёх хозяев — царя, поляков, теперь вот Cоветы. Новая власть ещё не успела перемолоть в колхозную муку каждый камень старого мира, и мельник был одним из таких камней — осколком той, прежней жизни, где человек сам себе был голова. Весь его вид говорил, что незваным гостям он не рад, вне зависимости от того, на каком языке они говорят.

— Явились, — произнёс он не вопросительно, а утвердительно. Голос у него был под стать внешности — низкий, скрипучий, как жернова, начинающие свой медленный оборот. — Одни вчера муки брали, сегодня вы притопали. Ходите и ходите. Землю топчете.

Он не приглашал войти. Его взгляд скользнул по Фёдору, задержался на Сабире, который стоял чуть поодаль, неподвижный, как часть пейзажа, и снова вернулся к Фёдору.

— Разговор есть, Артемий Павлович, — Фёдор говорил спокойно, уважительно, но без заискивания. Он знал, как вести себя с такими людьми.

— У меня все разговоры — за муку, — отрезал мельник. — За деньги или за обмен. Политики в моём доме нет.

— Дело как раз торговое. И деликатное, — не отступал Фёдор. — Речь о товаре, который ни тебе, ни нам не принадлежит. Но который могут прийти и забрать. Вместе с мельницей.

Артемий Павлович нахмурился. Его светлые глаза чуть сощурились. Он молчал, обдумывая сказанное. Фёдор видел, как внутри этого сурового человека идёт работа мысли, как он взвешивает риск, любопытство и врождённое недоверие ко всем пришлым.

— Ладно, — буркнул он наконец, делая шаг в сторону и освобождая проход. — Заходите. Только наследите — сами подтирать будете.

Внутри мельницы было сумрачно и чисто. Стены из тёмных брёвен, массивный стол, две лавки. В углу белела большая печь. Всё было простым, крепким, сделанным на века. В воздухе, под запахом хлеба и сушёных трав, витал ещё один, едва уловимый дух — запах старой ружейной смазки.

— В общем, так, хозяин, — начал Фёдор, оставшись стоять посреди комнаты. Сабир прислонился к косяку у входа, не заходя внутрь. — Сегодня ночью здесь будет человек. Немец. Хочет к нам перейти. Встреча назначена у тебя.

Мельник, который доставал из печи чугунок, замер. Он медленно повернул голову, и во взгляде его появилось что-то тяжёлое, как мельничный жёрнов.

— Вы что удумали, ироды? — сказал он тихо, но с такой силой, что гуси за окном испуганно смолкли. — Я что сказал? Никакой политики. А вы мне немца сюда тащите. Свои разборки устраивать.

— У нас выбора нет, Артемий Павлович. И у тебя тоже, — Фёдор не повышал голоса. — Этот немец — картограф. Если его планы сработают и немцы начнут свою «зачистку», как они её называют, то твоя мельница, стоящая на отшибе, станет первым местом, куда они придут. За мукой, за лодкой, за сведениями. А если не дашь — сожгут и не поперхнутся. Подумай об этом, хозяин.

Артемий Павлович поставил чугунок на стол. Он смотрел на Фёдора долго, изучающе. В его глазах боролись злость на незваных гостей, нарушивших его уклад, и горькое понимание того, что Фёдор прав. Война пришла к нему на порог, и сделать вид, что её нет, уже не получится.

— Чтобы духу вашего здесь не было, — наконец произнёс он, отворачиваясь. — Встречайтесь где хотите. На том берегу, в ольшанике. А ко мне не лезьте.

— Он придёт сюда, Артемий Павлович. Он боится леса больше, чем огня. Он знает только твою мельницу.

Мельник с силой ударил кулаком по столу.

— Ладно! — рявкнул он. — Но условие. Ни одного выстрела под моей крышей. Ни капли крови на моей земле. Разбирайтесь со своими делами на болоте. А здесь — торговля. Ясно?

— Ясно, хозяин, — кивнул Фёдор. — Крови не будет.

Артемий Павлович не ответил, отвернулся к печи. Разговор был окончен.