Краснозобая казарка

Редактор отправил меня на поиски приключений, заявив, что моя писательская душа настолько иссохла, что я теперь больше вампир, чем персонажи моих романов. С его слов выходило, будто я питаюсь последними каплями вдохновения, высасывая их из чёрной коробки своего внутреннего мира, где уже давно поселилась творческая дряхлость. «Если так будет продолжаться, Саша, — сказал он, — можно хоронить тебя прямо сейчас, обернув в тысячи страниц непроданных романов». Он даже рукой махнул, словно отгоняя назойливую муху, хотя я подозревала: мухе он бы уделил больше уважения.

Но за жестокостью его реплик скрывались истинные мотивы — он боялся за продажи, за тренды, за то, что мои золотые драконы и магическая нечисть больше не зажигают массового читателя. Мир изменился. Людям неинтересно бродить по вымышленным средневековым замкам и дарить вздохи восторга европейским лесам, в которых прячутся эльфы. Всё это теперь кажется им пресным, как вчерашний несладкий чай. Они ищут новых существ, новые декорации, другое небо, другую землю.

А я ума не приложу, как найти это «другое». Капризные читатели…

В поисках вдохновения я бродила по осенним столичным улицам, где серость нависала настолько низко, что казалось, стоит лишь подпрыгнуть, и лбом проткнёшь облако. Воздух был влажным, колючим, пах чем-то металлическим, будто в каждом вдохе растворена невысказанная тоска. Машины лениво ползли по мокрому асфальту, пешеходы сутулились против холодного ветра. Осенью Москва становится городом, который как будто неторопливо стирают ластиком. Писательское вдохновение от этого не пробуждалось. Вместо этого у меня появился насморк и полное отсутствие желания вообще что-либо делать. Я сливалась с тоской вокруг.

И всё же мне посчастливилось — так я решила потом — встретить парня. Я зашла в бар, такой же унылый, как и вся моя жизнь на тот момент: низкий потолок, тусклые лампы, мерцающие так, будто внутри каждой жил маленький нервный демон; запах жареного масла, пропитывающий одежду; редкие посетители с телефонами в руках.

Мы разговорились с этим случайным человеком, который сидел за соседним столиком — сначала о погоде, как это всегда бывает между двумя незнакомцами, застрявшими в одном пространстве. Я, не стесняясь, расписала все недостатки московской осени: бесконечную сырость, вечную хмарь, отсутствие золотой листвы, которую в этот год как будто кто-то украл. Пожаловалась, что вдохновение унесло промёрзлым ветром вместе с последними сухими листьями, и теперь я труха.

Он рассмеялся — неожиданно искренне, тепло, будто от его смеха мог нагреться заледеневший чайник. И заявил, что мы — москвичи — избалованы прекрасной погодой.

Я заморгала. Прищурилась. Открыла рот, закрыла.

Он точно был зрячим?

Прекрасной погодой? ЭТА серость?

Я уже была готова вступить в спор, как он, всё ещё улыбаясь, рассказал, что родом из Заполярья. И в его голосе вдруг появилась такая нежная, почти священная интонация, будто он говорил не о суровом краю, а о мифическом городе на краю света — месте, где холод был постоянным спутником, где сугробы зимой превышают рост человека, а летом солнце забывает садиться. И в тот момент мне впервые за долгое время стало интересно слушать.

Оказалось, мой новый знакомый был не просто парнем из далёкого города, а представителем небольшого этнического народа — одного из тех, о существовании которых большинство жителей столицы догадывается только смутно: из школьных учебников или случайных документалок.

Он рассказывал, что оказался в Москве почти случайно, словно по воле странного северного ветра. Но его близкие до сих пор живут в маленьком северном городке, где дома стоят, прижимаясь друг к другу, чтобы не замёрзнуть в долгие полярные ночи. Там люди разводят оленей — не как экзотику или аттракцион для туристов, а как основу своей жизни. Он говорил об этом буднично, спокойно, без тени хвастовства.

Но больше всего меня поразило другое.

Есть среди его народа такие, кто до сих пор живут в глубине тундры — в чумах, конических жилищах, собранных из оленьих шкур и деревянных шестов. Шалаши, которые кажутся чужакам чем-то хрупким и ненадёжным, но на самом деле выдерживают такие ветра, что московским многоэтажкам и не снилось. Там люди охотятся и рыбачат. Погоду они узнают не по телеку, а по направлению снега, по поведению стада, по тому, как скрипит наст под ногами. Поклоняются духам — не в виде экзотической диковинки, а искренне, всем сердцем.

Таких становится всё меньше. Каждый год ещё кто-то переезжает в город. Уходит целая культура… медленно, но уходит.

Меня его слова поразили глубже, чем я ожидала. История о людях, словно наших собственных индейцах, только северных, молчаливых и скованных стужей, внезапно зацепила ту часть моей души, которую редактор объявил мёртвой.

Во мне что-то дрогнуло.

Щёлкнуло.

Проснулось.

И я приняла решение почти мгновенно. Надо лететь в Заполярье. Своими глазами увидеть этот дикий народ, эти миры, живущие на грани исчезновения. Убедиться, что они существуют — или, возможно, доказать себе, что вдохновение ещё живо.

***

Мой энтузиазм растаял быстрее, чем первый снег на московской слякоти, когда я увидела стоимость билетов из столицы в Норильск. Цена вспыхнула на экране, будто издевательский неоновый знак: «Ты уверена, что хочешь вдохновения?» Сначала я решила, что это ошибка, временный скачок цен, сбой в системе. Но нет. Видимо, добраться до края света стоит примерно столько же, сколько и само вдохновение — дорого или даже бесценно.

И было бы прекрасно, если бы это оказалось последней неприятной новостью в моей экспедиции. Но нет. Север, как и любая сильная стихия, не ограничивается мелочами. Он проверяет на прочность с первого же шага.

Когда самолёт приземлился, и я наконец-то вышла по трапу на улицу, меня ударило дыхание зимы — не той московской, ленивой и влажной, а настоящей северной, острой как нож. Оно вошло мне в лёгкие резко. На секунду мне показалось, что нос действительно собирается отвалиться. Я судорожно уткнулась лицом в ворот куртки, зарываясь в неё, будто в нору. Старалась дышать осторожно, больше выдыхая, чем вдыхая, чтобы хоть немного согреть воздух внутри моего жалкого кокона одежды.

Стало ясно: моя «самая тёплая куртка», купленная когда-то на распродаже в московском торговом центре, здесь была не защитой, а шуткой. Заполярный ветер лишь хмыкнул, обдувая её со всех сторон, как будто оценивая качество и приходя к выводу: тебя хватит ненадолго.

Но и здесь не наступил конец моего разочарования. Я ожидала увидеть заснеженную сказку: пушистый белый покров, переливающийся под ярким холодным солнцем; причудливые сугробы, похожие на спящих зверей; берёзы, искрящиеся инеем, словно их ветви украшены хрустальными бусинами. Романтические клише, которыми полнится каждый второй путеводитель и каждая третья новогодняя открытка.

Но реальность всегда честнее фантазии.

Вместо сказки меня встретили такие же печальные хрущёвки, какие понатыканы по всей Москве, только здесь они выглядели ещё более уставшими. Их фасады облупились временем и ветрами, как старые корабли, пережившие сотни штормов. Трубы тянулись вдоль зданий, точно неприкрытые вены, иногда вздымались вверх серыми громадами, иногда исчезали в снегу, но чаще — торчали с неожиданной наглостью. Детские площадки были занесены до самой горки, качели замёрзли в половине взмаха. На забытых автомобилях снег лежал ровным, плотным слоем как саркофаг.

И посреди всего этого стояла я — маленькая и мёрзнущая.

Дорога до поселения, где жили родственники моего нового знакомого, показалась мне вечностью. Серый северный свет не давал понять — утро сейчас, полдень или уже сумерки. Деревянные дома выглядели одинаковыми, как братья-близнецы: низкие и мрачные. Они будто скрывали внутри последние крупицы тепла. Я дошла до нужного барака буквально на последнем издыхании. Пальцы, окоченевшие и негибкие, едва смогли постучать по двери — это был скорее вялый, жалобный стук, чем уверенный человеческий сигнал.

Дверь скрипнула. На пороге появилась женщина: низенькая с раскосыми глазами, тёмными и глубокими, как ночное небо без единой звезды. Она посмотрела на меня и ахнула — тихо, но так, что этот звук был громче ветра. Она была в ужасе от моего состояния и буквально затащила внутрь.

Тепло ударило в лицо сначала больно, как пощёчина, потом нежно, растекающейся волной. Воздух внутри пах горячим чаем. Меня усадили на низкую деревянную лавку. Женщина ловко закутала моё пальто чем-то меховым — будто погрузила в тёплую норку — и сунула в руки кружку. Чай был крепким и пах смолой. Он обжигал язык, но я пила жадно, ощущая, как тепло медленно возвращается к пальцам и щекам. Только после второй кружки я смогла что-то выдавить, объяснить, кто я, откуда и зачем пожаловала. Женщина слушала внимательно, даже слишком внимательно, будто читала смысл не только в моих словах, но и в каждом вдохе, каждом дрожании голоса.

— Меня зовут Тайако, — сказала она наконец, чуть смягчив взгляд. — Но здесь… — она махнула рукой куда-то в сторону поселения, — все зовут меня Татьяной. Наши имена… — она улыбнулась уголком губ — …трудные для них.

— А… как называется ваш народ? — спросила я и тут же покраснела от собственной глупости. Столько всего спросила у парня из бара, а самого важного — нет. Татьяна или Тайако мягко рассмеялась, будто привыкла к подобным вопросам.

— Я нганасанка, — сказала она, выговаривая буквы так плавно, что прозвучало как молитва.

Я сразу записала это новое для меня слово в блокнот — обвела, подчеркнула, обложила мысленными восклицательными знаками.

Мы обстоятельно поговорили — настолько подробно, что чай в моём стакане успел остыть, а в доме стало словно тише, будто стены сами слушали нашу беседу. Но чем дольше шёл разговор, тем сильнее во мне нарастало разочарование.

Тайако, эта хранительница традиций, как я уже успела мысленно наречь её по дороге сюда, оказалась… обычной Татьяной. Приземлённой. Спокойной. Человеком, который живёт без всякой экзотики, о которой я успела нафантазировать. Семья уже почти не держала оленей — некогда этим заниматься. Работа, дети, дела… заботы. Все ходили на обычную работу, кто куда: в школу, в магазин, на завод. Татьяна оказалась кассиром, который весь день пробивает чужие покупки и улыбается покупателям, даже если у самой болит спина и не хватает времени на сон.

Эх! А как ярко всё начиналось. Как красиво звучало: «представитель народа, живущего в тундре». Я уже рисовала в воображении шаманов, чумы, танцы у костра и людей, разговаривающих с духами ветра. А вместо этого — магазин, касса, зарплата.

Я устало отложила ручку и поблагодарила Татьяну за рассказ. Встала, немного замялась — холод всё ещё не до конца ушёл из костей. Я спросила: могу ли переночевать здесь и сколько в таком случае должна заплатить? Едва этот вопрос слетел с моих губ, как Татьяна резко нахмурилась. Настолько резко, что я даже испугалась — будто в комнате внезапно стало на несколько градусов холоднее. Сказала, что у северного народа самые горячие сердца. И никаких денег ей не надо. Раз я подруга их родственника, то они примут меня как дорогого гостя.

Подруга…

Да, это громко сказано. Очень громко. Мой знакомый из бара едва знал моё имя (а я едва ли помнила его лицо), а теперь, выходит, я — почётная гостья.

Но спорить я не стала. Не потому что боялась разозлить Татьяну, а потому что почувствовала: в её словах была какая-то правда. Север действительно заставлял людей держаться друг за друга крепче. И если они приняли меня — глупую писательницу, которая ищет вдохновение среди снегов — то препираться неправильно.

Останусь. Хотя бы на сегодня. А там… уже решу, что делать дальше.

***

На следующее утро… хотя какое там утро! Я проснулась в полной тьме — такой густой и плотной, будто ночь решила, что ей мало восьми часов и взяла дополнительную смену. Часы на телефоне упрямо показывали 8:30, но организм отказывался верить. Тело вроде бы отдохнуло. Оно даже стало удивительно лёгким после вчерашнего холода. Но глаза предательски щипало, и они всё норовили закрыться обратно — хотели спать до тех пор, пока солнце не одумается и не появится.

Но солнце здесь, казалось, вообще не участвовало в жизни.

Я вышла в крохотную кухню — никого. Только слабый запах вчерашнего чая да потрескивание печки, которая медленно остывала, словно тоже просыпалась вялой и сонной. На столе лежала записка от Татьяны, аккуратная, с твёрдым почерком: «Сегодня обещают пургу. Останься дома. Никуда не выходи».

Пурга… Слово прозвучало сурово, как предупреждение древнего духа. Я машинально хмыкнула. Интересно, сама-то Татьяна пошла на работу? Судя по всему, да — ведь её здесь не было. Значит, не настолько уж и страшно. Может, они здесь любят преувеличивать, чтобы напугать городских гостей вроде меня.

Я подошла к окну, подняла занавеску и сразу же отпрянула.

Ничего.

Мгла стояла такая, будто кто-то вылил за окном огромное ведро молока. Белизна не искрилась, не сверкала, а давила и глушила. Я коснулась стекла. Оно было таким холодным, что ладонь тут же заныла. По рукам побежали мурашки — воспоминание о вчерашнем диком холоде, о ледяных порывах, ломающих уши.

Пожалуй надо заканчивать приключение. Мне не найти здесь того, что я искала — громких культурных откровений, древней магии, легенд, которые вдохнут жизнь в мои романы. Вместо этого — холод, тьма и суровые будни.

Я уже собиралась отвернуться от окна и пойти снова под одеяло, как вдруг…

В белой пелене что-то мелькнуло. Маленькое пятно. Красное. Я присмотрелась, прищурилась, приблизила лицо к стеклу почти вплотную. Однако снежная стена была непробиваема. Белые вихри не давали рассмотреть нечто.

Пятно снова мелькнуло на долю секунды. Будто кто-то или что-то старается пробиться через пелену к моим глазам. Красное. Яркое. Неестественно яркое для такого дня.

Сердце у меня забилось быстрее — от тревоги, от любопытства. Что-то происходит, хоть я и не понимаю что именно. Это пакет? Флаг? Знак?

Или… кто-то?

Я выскочила в коридор, накинула свою куртку и, недолго думая, натянула чужие валенки и большую шапку — она закрывала почти всё лицо, оставляя только глаза. Надеюсь, Татьяна не обидится. Но выбора особо не было: улица звала меня, а пурга обещала сюрпризы.

В таком странном виде я вышла на улицу, прямо в белую стену ветра и снега, и направилась к странному красному огоньку. В глубине души я почти не рассчитывала что-либо увидеть. Наверное, это просто игра подсознания и моих надежд. Мне так хотелось чуда, что разум уже начал подыгрывать сердцу.

Ветер завывал с такой силой, что казалось, будто сама тундра пытается меня остановить. Он норовил забраться под куртку, под перчатки, под шапку. Мелкий снег бил по щекам так, что больно щипало, а мороз кусался и колол пальцы через валенки. Но несмотря на это, меня грели собственные иллюзии — надежда на чудо, на открытие, на то, ради чего я здесь, на краю мира.

И вот, к моему удивлению, в тумане дрожало красное пятнышко. Я шагнула в сугроб и провалилась по колени, ноги с трудом ходили в снегу, но желание увидеть это нечто побеждало боль.

Я приблизилась максимально. И тогда оно ожило. Передо мной сидела маленькая птичка с ярко-красной грудкой, сияющей на фоне белой пелены. Остальное её тело было тёмно-серого цвета, а крылья чуть приспущены, словно она пыталась согреться. Глаза — маленькие и блестящие — внимательно смотрели на меня, и в этот момент я вдруг ощутила, что птица так же удивлена моим появлением, как и я её.

Она была совсем не как воробей или голубь, которых я видела в Москве. Её движение было медленным, осмотрительным, с едва заметной грацией, словно она привыкла жить в этом холоде, в этом неприветливом мире, где каждый день — испытание. Красная грудка на фоне снежной пустыни была как маленький маяк, маленький огонёк жизни, который невозможно было проигнорировать.

Я сделала шаг ближе, осторожно, чтобы не спугнуть её. Но уже через секунду поняла: она и не собиралась улетать. Вернее, не могла. Не знаю, что это был за мусор: пакетики, тонкие ленты, возможно, обрывки целлофана, которые ветер занёс сюда со двора. Птичка каким-то образом запуталась в них так плотно, что крылья не могли распрямиться. Она пыталась взмахнуть ими, но каждая попытка только сильнее запутывала её.

Сердце у меня забилось быстрее. Я наклонилась чуть ближе, чтобы разглядеть её. Маленькое, дрожащие тельце с красной грудкой, глаза широко раскрыты.

— Так! Спокойно… — я старалась говорить мягко, но уверенно. — Только не паникуй… Я сейчас подойду поближе для того, чтобы выпустить тебя.

Я замерла на мгновение, наблюдая, как она смотрит на меня. И в этот момент почувствовала, как моё сердце защемило: взгляд птицы был необычайно живым, почти человеческим. Глаза передавали просьбу, молили о помощи. Маленькое создание, которое обычно служило бы просто объектом наблюдения, теперь стало полноправной личностью со своими страхами и надеждами.

Я наклонилась ещё ниже, стараясь не касаться её внезапно. Моя рука дрожала, но внутри билось желание спасти это существо. И оно было сильнее любого холода.

— Всё будет хорошо, — прошептала я, — я тебя освобожу.

Она слегка дрогнула, словно почувствовала, что моё прикосновение будет безопасным. Её маленькое тело напряглось, крылья сжались ближе к корпусу. Я чувствовала, как время вокруг замедлилось. Я медленно поднесла руку ближе, старалась дышать ровно, чтобы не спугнуть маленькое существо. Птичка дёрнулась, попыталась взмахнуть крыльями, но снова запуталась в пластике. Я аккуратно опустила ладонь под её крошечное тельце. Сначала оно подрагивало, но не пыталось вырываться. Я осторожно, почти по волоску, начала развязывать пленку из пакетов. Каждый новый оборот пластика вызывал у меня прилив страха: одно неверное движение, и петля затянется, тогда птица почувствует боль.

— Тише, тише… — шептала я сама себе, больше для успокоения своей дрожащей руки, чем для птицы.

Я сидела на коленях в сугробе, погружённая в этот маленький мир, где я и эта крошечная красногрудая птичка зависли друг для друга в пустоте зимы. Наконец, последний оборот пластика был снят. Я подняла её аккуратно в ладонях. Она дрожала всем телом, но крылья теперь расправились, и я почувствовала, как лёгкая вибрация тепла проходит сквозь перья, до самой моей ладони.

— Всё, ты свободна, — сказала я и удивительно: она словно понимала, потому что посмотрела на меня коротким, резким движением головы, а потом неожиданно резко взмахнула крыльями.

Я отскочила, чтобы не мешать, и птица с хрустом зимнего воздуха поднялась на пару метров над снегом, кружась, делая неуверенные, но уже свободные махи. Красная грудка вспыхнула яркой полоской на фоне белой пелены, как маленький огонёк, который невозможно забыть.

Вернувшись домой, я почти бежала, скидывая валенки и сбрасывая шапку, руки тряслись от холода и волнения. Первым делом я полезла в интернет, чтобы наконец выяснить, кого же я спасла в пурге. Но связь на крайнем севере работала так плохо, что страницы Википедии грузились вечность. Я вздохнула, раздражённо закрыла браузер и направилась к шкафу Татьяны. Старые книги пахли пылью и деревом. Среди них была одна, специально о животных Таймыра. Я открыла её наугад — и вот она, маленькая красногрудая фигурка, уже знакомая по сегодняшней встрече. Сердце ёкнуло. Всё сходилось: форма тела, размер, окраска — это она.

Краснозобая казарка. Так значит тебя зовут. Я нежно провела пальцем по изображению, будто гладя живое создание.

Но тут же наступило странное, тревожное недоумение. В книге говорилось, что на зиму эти птицы мигрируют на Балканы. Они улетают в сентябре, когда тундра ещё не закована ледяной хваткой. А сейчас на улице уже ноябрь, и погода, мягко говоря, не располагала к задержкам. Я прижала ладонь к книге и подумала: «Что же ты тут забыла, птичка?»

Чего уж скрывать. Я вновь воспылала. Жар в моей груди был не меньше, чем у героев моих любимых фантастических произведений. Они тоже однажды решились оставить привычный мир и шагнуть в неизвестность: как Фродо и его друзья из «Властелина колец», отправившиеся в путь, не понимая всей его тяжести; как Люси из «Хроник Нарнии», открывшая дверь в волшебный лес и тут же оказавшаяся втянутой в чудесное странствие; как Венди, впервые взлетевшая в Неверленд вслед за Питером Пэном, не зная, какие чудеса и опасности ждут её на краю звёздной пыли. Мною завладела идея отыскать казарку, потому что внутри я убедила себя в том, что она в беде. Ведь не зря же красногрудая птица так и не улетела на юг. Мне вновь захотелось помочь ей — спасти, защитить, вернуть к стае. И я даже не подумала о том, как вообще заставить птицу улететь, если бы вдруг нашла её. И тем более не подумала, что она, возможно, уже давно отправилась в свою летнюю резиденцию, а моё стремление стало всего лишь отголоском переполнившей меня тревоги за существо, которое почему-то всего за одну встречу стало мне родным.

На всякий случай я оставила Татьяне записку, аккуратно прикрепив её к кухонному шкафчику, где она точно не пройдёт мимо. В записке я сообщила, что провожу биологическое исследование и потому, возможно, пропаду на какое-то время. Старалась писать разборчиво и официально, чтобы всё выглядело хоть немного научно, а не как внезапный порыв сумасшедшей. Я попросила у неё прощения за то, что забрала валенки и шапку, и добавила маленькое сердечко в конце, надеясь, что это смягчит неловкость. Надеюсь, она не останется в обиде — моя одежда не годится для такой суровой зимы.

Конечно, я не стала втягивать Татьяну в мою полубезумную историю спасения краснозобой казарки. Она бы только всплеснула руками, спросила бы, сколько я спала прошлой ночью, и посоветовала вернуться в Москву, где всё стабильно, предсказуемо и лишено пернатой драмы. Я понимаю, что со стороны моя одержимость может показаться болезненной — вряд ли кто-то поверит, что птица, задержавшаяся на севере, действительно нуждается в моём вмешательстве. Но человека, что идёт за зовом сердца, не способен понять никто, кроме того единственного, с кем он движется в одном направлении. Сейчас я в одиночестве, шагаю будто вслепую, руководствуясь лишь внутренним пульсом, который бьётся в такт волнению за маленькое живое существо. Но я искренне надеюсь, что скоро к моему странному путешествию присоединится она — та самая казарка. И тогда мы уже не будем двумя потерявшимися точками в холодном пространстве, а станем союзниками.

Вернувшись в объятия белоснежной, коварной пурги, я побрела наугад, будто шагала по ватной пустоте. Снежные хлопья липли к ресницам и превращали мир вокруг в размытое пятно. Я двигалась в ту сторону, куда, как мне показалось, улетела птица, хотя впереди не видела ровным счётом ничего: перед глазами стояла плотная белая стена, и даже вытянутая рука казалась призрачной тенью. Я то и дело крутила головой из стороны в сторону, надеясь разглядеть хоть какой-нибудь силуэт.

Я брела всё дальше, пока ляжки не начали покалывать как от ледяных игл. Дыхание стало отрывистым, а пальцы на руках онемели настолько, что я уже с трудом ощущала ткань варежек. Казалось, если я продолжу ещё хоть немного, то действительно умру от переохлаждения, так никого и не найдя.

Я решила повернуть назад. Но когда обернулась, поняла, что шла так беспорядочно, что дороги назад уже тоже не было видно: мои следы занесло снегом. Тот мир, откуда я пришла, исчез в том же белом ничто, которое раскинулось впереди. Вокруг была тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра. Он ревел где-то сбоку как невидимый зверь, который рыщет вокруг меня, но не решается приблизиться.

Вот теперь я точно — маленькая точка, потерявшаяся в безжалостной снежной пустыне. Крошечный огонёк жизни, который вот-вот затушит безразличный ветер. О чём я только думала! Как могла решиться идти сюда одной, в эту глухую, слепую белизну? Из глаз потекли слёзы, но стоило им коснуться морозного воздуха, они тут же застывали на ресницах, превращая их в ломкие сосульки. Мир теперь стал похож на тонкое стекло, и оно вот-вот треснет.

Кажется, я так и умру в белом лимбе, где нет ни верха, ни низа, ни дороги, ни памяти о тепле. Я упала на колени — снег был таким мягким, будто хотел принять меня в своё холодное ложе. Затем силы оставили меня окончательно, и я завалилась на бок, слыша лишь собственное тяжёлое дыхание, которое уже не согревало грудь. Сознание рассыпалось, как снежинки, тающие на ладони: медленно, неотвратимо.

И вдруг…

Высоко надо мной, в завьюженном небе, вспыхнул красный огонёк. Сначала слабый, будто просто игра света на снежной пелене. Но затем он начал двигаться — вибрирующий, живой, яркий, словно кто-то пробил брешь в белой пустоте. Огонёк рос, становился ближе, плотнее, обретая очертания.

Это была она.

Краснозобая казарка, но не такая, какой я видела её прежде. Сейчас она казалась почти нереальной, как будто сотканной из огня и перьев. На фоне белого неба её алое горлышко горело, как маленький маяк, вырывающий меня из снежного небытия. Ветер трепал её крылья, но она держалась уверенно, мощно взмахивая ими, пока не спикировала вниз и не пронеслась у меня над лицом, оставив горячий порыв воздуха, такой тёплый, что я впервые за долгое время почувствовала свои щёки.

Что было дальше — я не помню. Тьма всё-таки добралась до меня. Но прямо перед тем, как провалиться в забытьё, я увидела… или мне только показалось… человеческое лицо. Но нечётко, словно смотрела на него через тонкий лёд. И на этом лице — две мягкие ямочки от улыбки. Они сверкнули на мгновение, как два крошечных фонарика, и погасли вместе с моим сознанием.

***

Очнулась я резко — судорожно втянула воздух, будто вынырнула со дна ледяного озера. Лёгкие жгло, в груди гулял холодный воздух. Я моргнула несколько раз, пытаясь заставить хоть что-то сфокусироваться, и медленно приподнялась на локтях.

Я не поняла, где нахожусь.

Помещение было круглым, словно внутри огромного звериного чрева, но дышало теплом. Низкий потолок плавно стягивался к вершине, и оттуда свисали связки каких-то тёмных, высушенных растений. Стены были не ровные, а мягко изгибающиеся — словно сотканы из полотна или кожи. Над головой тянулись тонкие ребра — дуги, похожие на согнутые ветви или кости, переплетённые каким-то хитрым способом. Откуда-то сбоку исходил оранжеватый свет: небольшой очаг, не похожий на привычный камин. Скорее — аккуратная металлическая чаша с тлеющими углями. Дым не стоял столбом, а мягко втягивался в отверстие в потолке, уходя в узкую шахту, как будто в горло. Пол устилали толстые и пушистые шкуры. Запах стоял непривычный: смесь дыма, сухих трав и свежести зимнего воздуха, который всё равно чуть просачивался внутрь.

Я вытащила руки из… из чего-то мягкого, пушистого, почти невесомого. Это был не плед, не одеяло. Скорее — меховой мешок, сшитый так аккуратно, будто его делали вручную. Я опустила взгляд на себя — и замерла. На мне была не моя одежда. Вместо привычной куртки — длинная, невероятно тёплая и удивительно лёгкая рубашка из тёмно-синей ткани. Материя приятно касалась кожи, мягко обволакивала, как будто подстраиваясь под моё тело. Узоры, вышитые на вороте, были простыми, но какими-то древними, будто знаками из мира, о котором я никогда не слышала.

Кажется, подобную рубашку я видела на Татьяне…

И вдруг мне стало удивительно спокойно. Не естественно — а так, будто кто-то аккуратно приглушил всю тревогу внутри меня. Мои мысли перестали крутиться бешено, дыхание стало ровным, как у человека, который давно согрелся и только что очнулся от долгого сна.

— Пусть огонь проснувшегося дня греет тебя так же верно, как огонь в чуме, — послышался тихий, нежный мужской голос.

Я моргнула и с трудом подняла глаза. Мужчина. Высокий и стройный. Лицо овальное, с тёплой кожей и выразительными скулами, глаза тёмные и глубокие, полные спокойствия и какой-то тихой силы. Тёмные густые волосы едва колыхались от тёплого воздуха чума, а лёгкая щетина делала его одновременно строгим и молодым. Он был странно близко, но не навязчиво — словно часть этого тёплого, дымного пространства.

Я не знала, кто он. Не знала, откуда он пришёл. Не понимала, можно ли доверять. Он слегка мне улыбнулся, и на щеках выступили маленькие ямочки. Я невольно вздрогнула, где-то в глубине памяти это казалось знакомым. Я с трудом села, всё ещё прижимаясь к мягкому полу из шкур, и пыталась осознать: где я и кто он? И почему ощущение безопасности приходит именно от этого незнакомца, который просто стоит в тёплом полумраке.

— Не поднимайся слишком резко, твоё тело ещё слабо и требует отдыха, — вновь заговорил он, и волна спокойствия окатила меня.

— Кто ты? — завороженно спросила я.

— Не узнаёшь? — с лёгкой печалью произнёс он.

Я вновь окинула его взглядом, остановившись на одежде: бежевая длинная рубаха с яркими вышитыми красными птицами на груди и рукавах.

— Не может быть! — воскликнула я. — Казарка!

Он вновь улыбнулся. Потом подошёл к котлу, стоящему по центру комнаты на углях, и черпнул миской варево. Тёплый пар закружился вокруг.

— Наберись сил. Ешь крепко и будь сильна, как спасённая птица на ветру, — протянул он мне миску.

Я с удовольствием отхлебнула суп. Он был густым и наваристым, насыщенного золотисто-коричневого цвета, с кусочками нежной оленины, которые таяли во рту. В бульоне плавали маленькие коричневые луковые кусочки и дикие травы — тонкий аромат можжевельника и чабреца. Каждая ложка согревала изнутри, наполняла силой и мягкой сытостью, будто сама тундра решила поддержать меня. С каждым глотком я чувствовала, как тело возвращает силы.

— Я… действительно казарка, которую ты спасла не так давно от верной погибели, — заговорил мужчина, когда я насытилась. Его голос звучал мягко, будто лёгкие завихрения ветра под потолком чума. — Не пугайся, — продолжал он, — я всегда рядом с теми, кто слушает сердце севера. Добрая душа, решимость, умение видеть свет даже в самых холодных и пустых местах… Каждый ищущий путник обязательно найдёт своё сокровище. Иногда оно приходит в самой неожиданной форме.

Он немного наклонился вперёд. Свет маленькой каменной лампы, в которой тлел жир, выхватил линии его лица — такие чёткие, будто высеченные изо льда, но живые, наполненные теплом. Я поймала себя на том, что смотрю слишком долго, и, осознав это, резко отвела взгляд. Щёки моментально вспыхнули.

— Меня зовут Хатурнга. Но можешь называть меня просто Хату.

— Я… Саша, — выдохнула я. Как же было трудно говорить при нём. От Хату исходила такая аура, что казалось, он стоит не просто здесь, рядом, а в самом центре мира, и всё остальное вращается вокруг него.

— Очень сложно для нас, — Хату нахмурился, задумчиво проведя пальцами по подбородку. Тень от его руки скользнула по моему лицу. — Можно я буду называть тебя Саярта? Сая?

Он произнёс это так осторожно, будто спрашивал разрешения дотронуться до моего сердца. Имя прозвучало удивительно мягко, словно часть меня уже знала его.

Хотелось ответить по-дурацки вроде: «Для тебя я буду кем хочешь, котик». Да уж, вот оно — отличное начало путешествия в новом мире. Я даже почувствовала, как губы сами стремятся растянуться в глупой усмешке. Но я подавила в себе эту нелепость, сжала пальцы в кулаки, чтобы вернуть себе хоть немного достоинства. Я наконец действительно попала в удивительное приключение: сижу в чуме рядом с красавцем нганасаном, который когда-то был казаркой. Я не имела ни малейшего права испортить о себе впечатление. Поэтому, сглотнув лишние слова, я лишь сдержанно кивнула.

— Спасибо, Сая, — произнёс он нежно, словно это имя было песней, предназначенной только для меня. — Пока ты спала, я заглянул внутрь тебя и увидел, что ты ищешь свет вдохновения.

— Можно сказать и так, — я тяжело вздохнула, — я писательница. В последнее время не очень успешная. Ищу новые истории для своих книг.

Взгляд Хату был глубоким и спокойным.

— Позволь помочь тебе в благодарность за моё спасение, — тихо сказал он и протянул руку.

Его ладонь оказалась удивительно горячей, как будто не из плоти, а из света. Я вложила свою руку в его, и волна тепла прошла по всему телу, будто я коснулась пламени, которое совершенно не могло обжечь.

— Я покажу тебе свой мир и, возможно, ты найдёшь нужные тебе ответы.

Мне вдруг стало чуть легче дышать, будто он разделил со мной вес моих неудач. Хату был таким тёплым, что я буквально расплылась как зефирка, растаявшая от его прикосновения и голоса.

Он помог мне подняться. Снял с деревянного крюка парку из шкуры — пушистую, лёгкую, но явно очень тёплую. По ней проходили причудливые красные узоры: длинные волнистые линии, словно следы ветра на снегу, и маленькие символы, похожие на перья птиц.

— Это для тебя, — сказал он. — Здесь холод бывает коварным.

Сам Хату надел такую же, только чуть темнее и гораздо больше — она сидела на нём идеально, подчёркивая широкие плечи и прямую спину. Он накинул капюшон, под которым тень мягко легла на его высокие скулы.

— Готова? — спросил он, глядя на меня так, будто ответ значил больше, чем просто «пойдём».

— Да, — прошептала я. — Пойдём.

Мы вышли из чума, и звуки жизни обрушились на нас моментально: лай собак, приглушённые голоса, шелест шкуры на ветру. Люди выходили из чумов закутанные в меха, с обветренными, но спокойными лицами. Каждый кивок, каждый взгляд был тёплым и уважительным, будто я не чужачка, а давно ожидаемый гость.

— Хату, видел ли ты, что молодняк опять заблудился у северного ручья? — обратился к Хату один из мужчин, крепко сжимая поводья ездовых собак.

— Да, я видел, — ответил Хату коротко и спокойно. — Подожду, пока они найдут дорогу сами. Молодые учатся наблюдать, а не торопятся.

— Ты прав, — кивнул мужчина, слегка улыбнувшись. — Тундра учит терпению.

— И учит слышать ветер, — добавил Хату, кивая мне, будто объясняя невысказанный закон их жизни. — Без него даже олень не пойдёт туда, куда нужно.

— Тогда всё в порядке, — сказал мужчина, проверяя упряжку собак. — А это наша добрая гостья, спасшая тебе жизнь?

— Да, — тихо ответил Хату. — Её зовут Саярта. Она учится.

— Пусть видит мир своими глазами, — мужчина улыбнулся шире. — Ветер расскажет ей больше, чем слова.

Они медленно кивнули друг другу, и мужчина ушёл дальше разбираться с упряжкой. А мы с Хату отправились к широкому снеговому плато, где паслись олени. Издалека стадо казалось движущимся пятном, но стоило подойти ближе — и я увидела силу и красоту этих животных. Их дыхание клубилось над мордами, рога мерцали инеем, а копыта глухо отбивали ритм северной земли.

— Мы разводим оленей. Это наш путь, — Хату смотрел на стадо так, будто видел в них не просто животных, а родню. — Они дают нам всё: еду, одежду, тепло. Благодаря им мы можем идти дальше, куда зовёт север. Без них нам было бы… что ж, очень трудно.

Я заметила несколько мужчин и женщин, которые ловко управлялись со стадом — перегоняли молодняк, проверяли упряжки, поправляли ремни. Дети бегали вокруг, смеясь и бросая в воздух пригоршни снега, который разлетался искрами.

— У нас не бывает лишних рук, — пояснил Хату, — каждый трудится. Но мы не торопимся и не спешим. У тундры свой ритм, и человек должен чувствовать его, как дыхание.

Он показал мне деревянные нартовые сани, тщательно промазанные жиром и украшенные узорами. Показал, как сушат шкуры, как плетут ремни, как молодые парни тренируют ездовых собак, которые нетерпеливо рвались в сторону, почуяв дорогу.

Запах дыма и свежего снега, тягучее пение ветра, спокойные лица людей, мерцающие чумы… всё вокруг казалось простым, но одновременно огромным. Этот мир представился мне невообразимо прекрасным. Неужели таким он был у всех до того, как его разделили на государства?

— Это и есть мой народ, — сказал Хату, обернувшись ко мне. — Тихий, сильный, упрямый. Мы слушаем землю, ветер, небо. И благодарим их за всё.

Я смотрела вокруг с жадным любопытством и запоминала каждую деталь, чтобы забрать её с собой. Дети бегали между чумами, старики сидели у огня, женщины и мужчины проверяли упряжки. Каждое движение было маленьким ритуалом, каждая деталь — частью большого, живого организма. Мне бы и самой хотелось всё попробовать, но я чувствовала, что времени осталось немного.

— Хату, а я могу остаться у вас? — вдруг спросила я. — Мой мир такой печальный и унылый. Куда бы я ни пошла, кругом одна тоска. Но не здесь… Здесь всё другое.

Но Хату лишь печально улыбнулся и обнял меня так, что я почувствовала аромат сухой травы и костра — смешение запахов, которое раньше показалось мне странным, а теперь стало знакомым и успокаивающим.

— Каждый должен завершить свои дела на земле, чтобы достичь блаженного неба, — сказал он мягко, — путь не всегда виден глазам, но сердце его всегда знает. Иди медленно, слушай ветер, снег и шорох земли — они подскажут, куда идти. Не спеши, потому что спешка слепит глаза и заглушает слух. Каждый шаг — это урок, каждая преграда — учитель. И если ты идёшь с открытым сердцем, путь найдёт тебя сам. Дорога приведёт Саю к Хату снова, если того пожелает судьба.

Я чувствовала, как растворяюсь в его объятиях, как вихрь снежинок закружил нас. Я тонула в ощущении счастья, а затем… открыла глаза и поняла, что снова оказалась в пурге. Но белая пустота вокруг больше не была пугающей. Ветер, казавшийся раньше резким и ледяным, теперь обнимал меня лёгкой прохладой, как дыхание большого открытого мира. Снежные кристаллы блестели на солнце, пробивавшемся сквозь облака, и каждый шаг отдавался тихим хрустом под ногами.

На горизонте замаячил знакомый силуэт — дом Татьяны. Сердце забилось быстрее. Я ощущала каждый звук: скрип снега, тихий свист ветра в кустах, глухое журчание ручья, замерзшего под коркой льда. И в этом звуковом полотне я вдруг почувствовала шорох крыльев где-то над головой. Он был едва слышим, но узнаваем: дыхание того, кто меня по-прежнему защищал.

Я шагнула к дому. Снег больше не холодил кожу так сильно, а сердце наполнялось теплом и уверенностью. Я знала: теперь я могу вернуться, но с другим взглядом на мир. Подойдя к двери, я остановилась и вдохнула полной грудью. С лёгкой улыбкой я произнесла:

— Мы ещё обязательно встретимся.

Когда я вошла внутрь, то сбросила с себя верхнюю одежду и валенки, села за стол, достала блокнот и начала неистово писать. Слово за словом оживала история о нганасанах, которые не сопротивлялись тяготам северной земли, а принимали её чудеса с благодарностью. Я надеялась, что буквы задержат образ Хату в моей голове, найдут отклик в его магической душе, и дорога к нему вновь откроется передо мной.