Красные башмачки

Алая, как кровь, луна,

Валит снег, идут без сна

Девы, ниву огибая,

В тёмный бор попасть желая.

Там их ждёт Мороз в порфире,

На челе венец в сапфире,

Нос костлявый, взор слепой,

Руки в муфте золотой.

Девы перед ним шагают,

Шубки на землю кидают,

Отдают поклоны споро

И краснеют от задора.

Тут пургой из уст Мороза,

Не то фарс, не то угроза,

Вылетает: «Умирать!»,

А затем: «И танцевать!».

Закружились тотчас в пляске

Ножки в юбках без обвязки,

Без панье, без поясков —

Это вам не блеск балов.

Час танцуют, день проходит,

Кто упал, кто хороводит.

Лишь в сугробах лепестками

Юбки с синими ногами.

Была тьма, теперь их трое.

У первой лицо больное —

Только бёдрами качнула,

Тут же в снеге утонула.

А вторая, задыхаясь,

Но к победе устремляясь,

Третью по макушке бьёт,

Инда треск страшной идёт.

Умерла. Мороз кивает,

И живую подзывает,

И из муфты золотой

Достаёт подарок той.

Сам подарок — башмачки,

В красном атласе, легки,

Камешки на них блестят,

Ленты что огонь горят.

Радость деву отупляет,

Быстро ножки обувает

И, визжа, аки свинья,

В пляску вновь идёт она.

Пробует — не может встать,

Башмачки никак не снять,

А Мороз на то смеётся

И сам к деве в пляску рвётся.

«Князь Мороз», А. С. Пушкин.

Карина упала во время простейшего движения — батман фондю. Обидно, ведь до этого смогла выдержать почти всю вариацию, подкосилась только, вроде, на sissonne, когда на сцену должны были выйти три снежинки и Снегурочка. А теперь не выдержала боль в самом начале, рухнула на второй позиции. Какой пример она подаёт детям?! Ничтожество.

Ученицы не подошли к ней, не помогли, продолжая с измученными, испуганными лицами репетировать жизнерадостные сцены, — привыкли. Карина позволила себе полежать, отсчитывая секунды. На шестьдесят пятой восстановилось дыхание, на сто семьдесят первой дымка, заволокшая взгляд, рассеялась, а на двести двадцать третей игл, пронзающих правую ногу, по ощущениям, стало вполовину меньше. Медленно встала. Мучительная-острая-разрастающаяся боль вернулась. Казалось, кости расщепились и обрубками полезли из ступни, разрывая пуант, напитывая его кровью. Карина, стиснув зубы, глухо застонала, взглянув вниз. Пуант цел, крови нет. Подняла взгляд. Ученицы смотрели на неё с ужасом в глазах.

— Девочки, продолжаем пока без меня. Сразу со следующей сцены. Буду наблюдать со стороны, поэтому не расслабляемся.

— Карина Анатольевна, — заговорила Рита, самая старшая, умелая и плаксивая, — с вами всё хорошо?

— А тебе кажется, что нет?

Рита не ответила и, кажется, заплакала. Карина не видела её и почти не слышала, с трудом балансируя в агонии, отупляющей чувства. Кое-как проковыляла к хореографическому станку у настенного зеркала, опустилась, держась за опоры, на пол, замерла. До сих пор слепая, скомандовала:

— Начинаем.

И утонула в мыслях. В самом начале были голоса: матери, бабушки, школьных учителей, бывших коллег по работе, её учениц. «Слабачка», «дура», «наивная», «размазня», «простушка», «ничтожество», «пустышка». Когда боль поутихла, её собственный голос взял верх. Карина думала об этой самой боли, о том, когда она появилась. Наверное, недели две назад? В первые дни пряталась за напряжением, нарастающим незаметно, непроходимым, сколько бы ни разогревала ступню. И совсем недавно ударила в полную силу. Недуг был известен — стрессовый перелом, не первый раз он посещал Карину, не первый раз перегорающую на работе.

«Отдых», — подумала Карина и истерично захихикала. Прикрыла рот рукой, надеясь, что ученицы не отвлеклись, не заметили припадка. Длительный (чертовски длительный) отдых был ей необходим, да и только он мог восстановить злосчастную ногу. Но выступление через два дня…

Карина глянула на девочек, семенящих в хороводе в попытке удержать угловатое port de bras, чтобы тут же под руководством Риты-Снегурочки сбросить с голов шляпки снежинок, а заодно с тел — скрупулёзную осанку балерин. Шаг-подскок — и струнно-духовую мелодию окислил современный бит, движения стали эмоцией, а не методичкой. Бурей. Рита-Снегурочка кружилось вокруг этой бури, обтягивала каждую снежинку бирюзовой ленточкой в блёстках, пока музыка не затихла, а все фигуры не замерли в немой и выразительной сцене, немного отдающей vogue.

«Какие красивые платья! Какие неотточенные движения!» Это был первый раз, когда реквизит не нуждался в доработке, по сравнению с хореографией. Обычно к дедлайну страдали оба аспекта, но нынешнее выступление к обычным относилось с трудом, а потому требовало непоколебимого идеала. Конечно, директор и работники звенигородского мясокомбината — публика, на первый взгляд, не требующая (да и не ожидающая) больших вложений от выступающих. Но только если не вспоминать о таком маленьком факте, что вознаграждение за три небольших танца позволит школе пережить Новый год и просуществовать каких-то три небольших месяца.

«Вы нам, Кариночка, на корпоративе не нужны, — хоть и стереотипно, но у Максима Геннадьевича, директора, голос был таким же сальным, как его лицо. — Прямо ни к селу ни к городу. Однако я не могу отказать нашим общим знакомым. Дерево держится корнями, а человек — друзьями, понимаете? Посмотрим мы на ваших детишечек, разбавим детским садом досуг, так и быть. Однако! — Жирный, как молочные сосиски мясокомбината, палец завис в воздухе. — Однако в чужом деле каждый любит справедливость, не считаете? Я оказываю вам драгоценную услугу, позволяя выступить в моём мясном дворце, уже это стоит дорого. За оплату же потанцулек, за мои денежки, придётся отыграть профессионально! Лишь тот достоин наград, кто трудиться рад, угу, Кариночка?»

Кариночка угукнула и как будто бы проснулась. Музыка не играла, ученицы стояли возле неё, за ними ждала одна из мам.

— Вечер Добрый, Карина Анатольевна. С вами всё хорошо?

— Да… Да! — Карина торопливо поднялась, к счастью, ступня болела не так сильно. — Ночные репетиции, работа над костюмами, думаю, вы меня понимаете. Извиняюсь за этот непрофессиональный вид.

— Ой, да что вы! Все мы люди. С тренировкой на сегодня завершили, я могу забирать Наташеньку?

— Да, конечно, мы завершили.

Родители приходили один за другим, стаптывая снег на пороге, наполняя танцевальный зал запахом праздника: пряными духами, мандаринами, старым мехом шубок. Карина сидела у себя в кабинете, впрочем, здороваясь с каждым пришедшим, ведь в проёме не было двери. Смотрела в окно на надуваемые сугробы, по которым придётся хромать к остановке. Когда попрощалась с последней ученицей, достала телефон и глянула расписание автобусов, понимая, что может не выдержать ожидания. В этот момент заскрежетали дверные пружины. В проёме показалась Рита в шапочке с помпонами и торчащим из-под ворота куртки цветастым шарфом. В руках была золотая коробка.

— Карина Анатольевна, я хотела подарить их после выступления, но решила, что лучше сейчас!

— Рита, ох…

— Возьмите!

— В самом деле, не стоило. Я не заслужила. Да и что подумают твои родители?

— Что подарок зря лежал в багажнике и что вы слишком долго его принимаете.

Карина взглянула Рите в глаза, широко раскрытые, радостные, предвкушающие сентиментальную сцену. И малость слезящиеся. От этого ребёнка смердело чудом, а от золотой коробки — подачкой, утешительным призом для неудачницы. Карина догадывалась, что внутри, а потому, заглянув под крышку, отыграла так, как от неё и ожидали:

— Боже! Ах, какие! — И раскрыла объятия, в которые тут же нырнула зарыдавшая Рита.

Минуты три звучали глупые слова поддержки, благодарности, надежды. В конце концов насытившаяся эмоциями Рита вырвалась из объятий, попрощалась и, смущённая, побежала к машине, чьи нетерпеливые гудки доносились с улицы. Карина выдохнула. Вытащила подарок, поставила на стол.

Не пуанты, не туфли, не полусапожки. Слишком тяжеловесные, детальные, хоть и со специфичной коробочкой, обтянутой крылышками, тянущимися до пяток. В них точно можно стоять на носках. Подошва твёрже обычной, в узоре рыбьей чешуи, покрытой рубиновым лаком. Ленты атласные, слишком длинные, как будто узорные. Без каблука. Края союзки обшиты полосками крашеной шерсти, вроде бы не искусственной. Красные башмачки — ни больше, ни меньше.

Карина мягко улыбнулась, но, стоило только встать со стула, как пришла боль и принесла с собой разочарование.

Коробку она оставила в одном из шкафов с инвентарём, башмачки выкинула в сугроб по дороге на остановку.

***

То, что это сон, она поняла лишь гораздо позже — проснувшись; в моменте же всё казалось естественным. Почти всё. Карина ходила по заснеженной поляне и не могла смириться с тем, что боли больше нет, слишком уж непривычно. Вокруг стоял по-сказочному дремучий лес, сплошной бурелом, многие стволы утопали в незамерзающем болоте. Вдали горели блуждающие огни, перетекающие во тьме, зажигающие густой туман.

Незнакомка возникла из ниоткуда, вступила на поляну под лунный свет, сделала маленький книксен. Завизжала, словно девочка, и бросилась к Карине.

— Дорогая! — Поцелуй в одну щёку. — Как же! — Поцелуй в другую. — Мы! — Невинный поцелуй в губы. — Тебя заждались! Постой, не говори ничего. Я совсем забыла о комплименте, который он просил тебе передать.

Наклонилась в идеальном penche, так, что ноги были прямой линией перпендикулярно земле. Сунула руку в сугроб и медленно вытащила цветущую розу. Выпрямилась.

— Прошу.

Карина приняла комплимент. Рассмотрела. Лепестки оказались тонкими кусочками сырого мяса. Взглянула на незнакомку и осознала, что не может определить, как та выглядит. То ли обнажённая, то ли окровавленная, единственное — башмачки на ногах точь-в-точь как подарок от Риты. Снег таял под ними, шипел, испарялся.

— Красивые, да? Если роза — всего лишь комплимент, то вот и сам дар. Смотри, как блестят, как переливаются. А как в них удобно, как легко, моя дорогая! Гляди.

Она встала на кончики пальцев, непринуждённо, словно воспарила. Красуясь, повела одной ногой, другой, затем двумя одновременно, в самом деле на мгновение воспарив. Захихикала.

— Возьмёшь?

— Зачем?

— Ну как же, моя дорогая! Потому что ты понравилась ему, ты заслужила, настрадалась. Потому что нельзя портить праздник недугами тщедушного тела. Танец не должен прекращаться. Они спасут от агонии, вернут силы.

— Мне хватит и своих.

Незнакомка улыбнулась, и на мгновение показалось, что у неё разорваны губы, выколоты глаза.

— Нет. Эта боль у тебя не впервые, так ведь? Сколько в прошлый раз ты восстанавливала крепость тщедушного тела — два месяца или три? Дорогая, спаси себя от позора, да и разве ты не хочешь стать моей сестрой? А, сестричка? Нам будет так весело вместе! Я научу тебя grand jete, подправлю фуэте, а то, вращаясь, ты не отводишь колено в сторону. Ты раскроешь нам секреты своих «современных» направлений. У меня также есть сестрички, знающие премудрости народного танца, видела бы ты, что они могут! Соглашайся, он ищет свежую кровь, новых танцующих сестёр.

— Кто — он?

— Тот, в чьих объятиях не чувствуешь боли. Подумай, дорогая, я оставлю башмачки на столе. Спаси свой танец. Стой! Не уходи! Дай поцелую на прощание.

Карина проснулась, широко раскрывая рот в немом крике. Сердце тревожно колотилось, перед глазами ослепительно светилось красным. И если непонятный страх тут же стал пропадать, то свет оставался, он холодным огнём охватил нечто, лежащее на компьютерном столе. Как только глаза привыкли к яркости, оказалось, что это сияли красные башмачки.

Башмачки она выкинула в мусорку и, не надеясь на чудо, уснула.

***

Конечно же, чуда не произошло. Уже утром с трудом удавалось опираться на правую ногу больше одной минуты, а к репетиции боль накопилась настолько, что лишила какой-либо возможности станцевать хотя бы малую фазу. Только если это не индийские хасты, ну или тектоник руками.

Девочки репетировали без Карины, и потому каждый из трёх танцев был пустым, простым и бессмысленным. Рита, скромно улыбаясь, уже в который раз предложила заменить её, но от идеи этой смердело очередным чудом. Способна ли двенадцатилетняя рядовая танцовщица (нисколько не гимнастка или балерина) исполнить хотя бы changement de pied, после чего, не падая, не сбивая своих подруг, тут же перейти к ирландской джиге? Ответ казался неочевидным лишь одной Рите.

— Нет.

— Я смогу!

— Не сможешь.

Рита разревелась — ну а как иначе? — и, вынуждая других учениц ждать, побежала в раздевалку. Карина похромала следом, нехотя, медленно. Возможно, слишком медленно, ведь Рита уже успела отрезать себе ногу. Та, обтянутая голубой штаниной танцевальных бридж, валялась у лавочки, являя идеальный срез желтоватого жира, мяса и немного выступающей спиленной кости. Крови, к удивлению, не было, даже когда Рита воткнула нож во второе бедро.

Карина закричала от ужаса, срывая горло, как вдруг заметила, что на месте девочки сидит незнакомка из сна.

— Лишь тот достоин наград, кто трудиться рад, угу, Кариночка?

Кариночка вынырнула из сального болота меж поваленных стволов, сухая, словно вышедшая из зазеркалья. Её тянул за руку пальцами-сосисками Максим Геннадьевич, успевая непринуждённо разговаривать:

— Мы производим сырое мясо: нарезанное, в виде фарша, обработанных тушек, — всевозможные колбасы, сардельки, гибридного вида полуфабрикаты. Сырьё может быть одним, но исходный вариант всегда разный, Кариночка, благодаря инструменту, ведь, как говорится, у хорошего мастера такова и пила. Мясорубки, шпигорезки, фаршемесы, слайсеры, ножи, даже массажёры, представляете, всамделишные массажёры! Отобьём, измельчим, разотрём, смешаем, распилим. Из испорченной курицы сделаем идеал, из испорченного человека — профессионала!

Максим Геннадьевич вручил Карине розу из лепестков нарезанного на слайсере мяса и, не дожидаясь ответа, поцеловал, затмив взор жирной шеей, накрыв глаза тонкими губами.

Губы Риты были тёплыми, но заветренными. Она отстранилась, пугающе, неестественно, неотрывно смотря на Карину, вклиниваясь в менуэт учениц — пугающий, неестественный, ведь нисколько не попадающий в музыку.

— Я лучше вас. Я молода, вы стара. Я здорова, вы больна. Я прекрасна, вы ничтожна. Размазня, — заговорила Рита голосом матери Карины. — Наивная дура, ты наивная дура, слышишь меня? Ничтожество. Ну что ты умеешь? У тебя нет таланта! Простушка.

Только сейчас Карина заметила красные башмачки на ногах Риты. Ногах, которые в быстром глиссаде столкнулись со стеной. Девочку перевалило, словно неваляшку, качнуло обратно. Она засеменила по стене, как если бы бежала по полу. Сорвалась, камнем полетела вниз. Карина болезненно вскрикнула, словно ударилась сама, но Рита не разбилась, утонула в сугробе, из которого в ту же секунду показалась крупная мужская рука, за ленты держащая красные башмачки.

— Я тот, в чьих объятиях не чувствуешь боли. Прими мой дар. Танец не должен прекращаться.

Карина проснулась, широко раскрывая рот в немом крике. Сердце тревожно колотилось, перед глазами ослепительно светилось красным. И если страх тут же стал пропадать, то свет оставался, он холодным огнём охватил нечто, лежащее на компьютерном столе. Как только глаза привыкли к яркости, оказалось, что это сияли красные башмачки.

***

Каким-то образом Карина была осведомлена о назначении каждого оборудования и потому, пока девочки переодевались, называла чудеса автоматической фабричной техники по порядку: мясорубки, шпигорезки, слайсеры, фаршемесы, куттеры, ножи и всамделишные массажёры. Все — чистые, лишённые какого-либо запаха, громоздкие, но при этом высокотехнологичные. В целом производственный цех не стремился попадать под стереотипы об адском свинарнике. Адским свинарником, однако, казалась столовая, из которой доносились крики, смех, стенания человеческого зоопарка с миксованными версиями «Белых роз», «Тополиного пуха» и прочего нафталина, перебивающегося вкраплениями всяких Бузовых и NILETTO, впрочем, не менее нафталиново звучащих. К счастью, плюсом производственного цеха было и то, что он обладал какой-никакой звукоизоляцией, поэтому какофония корпоратива была приглушена, но иногда удавалось услышать редкое мычание коров из примыкающей к фабрике скотобазы. Девочки пару раз просили сводить их к животинке, но Карину не привлекала идея смотреть в глаза будущей колбасе.

Переодевались они здесь одни: то ли на корпоративе больше не было артистов, то ли детский танцевальный кружок относился к низшей касте развлечений, по мнению Максима Геннадьевича. Больше походило на второе, ведь, пока только-только прибывших девочек быстро вели по периметру разукрашенной столовой к цеху, Карина заметила женщину-аниматора в костюме Бабы Мороза (с бородой и декольте), что спаивала мужиков «Поцелуем тёти Клавы» и обещала вручить победителю подарочную карту на тысячу рублей в какой-то продуктовый магазин. Кто победил, узнать не удалось, но, судя по звукам, блевали много. Стоило ли это бонусных тысячи рублей на покупки? Наверное, стоило.

Карина отвлеклась от мыслей и прихрамывая подошла к простенькому напольному зеркалу, которое любезно принесли пьяные фабриканты «для удобства». Осмотрела свой костюм. Цветастый и текстурный, с трудом балансирующий на грани истерии и театра — голые плечи и голые руки, казалось, оголяемые ещё сильнее танцевальным корсетом в пайетках, бисере, искусственной шерсти, лентах, кружеве и бог знает чём ещё. Страшное «бог знает что ещё» коснулось и юбки. Волосы, естественно, были распущены, губы, естественно, в красной помаде, а колготки, естественно, художественно порваны. Не хватало только башмачков. «Выгляжу как шлюха, — Подумала Карина, поправила юбку, ещё раз критически осмотрела. — Шлюха шестнадцатого века. Дешёвая. Но экстравагантная, востребованная. Отдыхающим понравится».

Что тут же подтвердилось. Металлическая дверь душераздирающе скрипнула, инфернально загремела музыка. Заглянувший в цех Максим Геннадьевич широченно осклабился и почти что потёк слюной.

— Обворожительны. Говорят, красоту на стол не положишь, но мне кажется, Кариночка, вас-то положить ещё как надо.

Судя по взглядам, девочки не поняли сальности, что успокоило Карину. Но не сильно.

— Слушаю вас, Максим Геннадьевич?

— Вы готовы?

— Да.

— Тогда минут через двадцать жду танцы. Мои работники уже успели неплохо так расслабиться, но, надеюсь, это не будет поводом расслабляться вам. Работа и мучит, и кормит, и учит, угу?

— Угу. Мы придём ровно через двадцать минут. Не отвлекайтесь от праздника. Но, пожалуйста, напомните диджею о флешке с музыкой.

— Обязательно.

Дверь захлопнулась, вернулась хрупкая тишина. Две девочки в костюмах снежинок отпросились в цеховый туалет, оставшиеся просто суетливо бродили вокруг оборудования, пританцовывая, повторяя движения, нервно переговариваясь.

— Карина Анатольевна, простите… вы точно справитесь?

Карина тяжело вздохнула и постаралась расслабить лицо, уже готовое выдать пароксизм злости. Меньше чем за неделю Рита ей разонравилась, хотя до этого была любимицей. Последней каплей стали сегодняшние обсуждения с другими девочками в автобусе. Карина слышала, как её за спиной называют сбрендившей, сумасшедшей. Воистину библейское предательство.

— Справлюсь, Рита.

— Прям точно? Простите меня, но… я боюсь.

— Точно, Рита. Видишь на том табурете башмачки? Помнишь их?

— Да, я же их и подарила.

— Так вот, оказалось, что в них я могу танцевать. Не знаю уж, благодаря чему — чуду или просто удобству, но это факт. Поэтому не волнуйся за меня и спокойно делай то, что должна. Как и договаривались, поведёшь девочек на вступление, вы отыграете, и на port de bras (толь руки изящней держите) появлюсь я. Всё будет хорошо. Ладно?

Глаза заслезились, но Рита не заплакала. Мягко улыбнулась.

— Ладно.

— Вот и чудесно. Время подходит. Так, девочки, занимаем места, идём за Ритой. Не волнуйтесь, вы все большие молодцы, я горжусь вами. Ошибётесь — не страшно, просто возвращайтесь к фигуре, к движению, хорошо?

«Ошибусь сама — перережу себе глотку. Здесь же», — подумала Карина, улыбаясь.

— Всё будет хорошо.

Оставшись одна, она некоторое время старалась унять дрожь в руках, прислушиваясь к тишине, голосу Бабы Мороза, объявляющую танцевальный коллектив, после чего быстро — насколько возможно — прохромала к табурету и бережно подняла башмачки. Карина малость приврала Рите, ведь надевала башмачки дома буквально на мгновение и, почувствовав укол холода, услышав голоса, тут же скинула. Мистика — не то, что хотелось впускать в свою жизнь.

— Моя дорогая, давай помогу, — шепнули за спиной.

Карина не успела даже испуганно вздохнуть, как её мягко толкнули на табурет. Башмачки поднялись в воздух, ленты вытянулись, расправляясь; стельки, пятаки, стаканчики мелко задрожали, сминаясь в невидимой хватке. Без каких-либо вкладышей башмачки легко, моментально, безболезненно (разве что обжигая холодом) налезли на ступни. Длиннющие ленты сами обвязались вокруг ног причудливым образом, с бантиками и переплетениями. Невидимые губки чмокнули в щёку.

— Сестра.

Судя по музыке из столовой, приближался выход Карины. Одним коротким движением она встала, поднявшись на носки, — без боли, но и без чувств, ведь ноги парализовало, хотя каким-то образом они двигались в pas de Bourree. Двигались под туманный ритм скрипок, флейт, аккордеона и множества других инструментов, звучащих отовсюду, становящихся всё громче и громче.

Во всём цехе с жутким шумом включился свет. Находившиеся до этого в тени мясорубки, куттеры, волчки, шпигорезки, массажёры, фаршемесы, слайсеры задвигались, застучали, заколотили, заскрежетали. Ноги принялись отбивать чечётку под производственный шум. Карина задыхалась от ужаса, не в силах остановить саму себя. Когда из-под её башмачков стали выжигаться искры, ей удалось закричать. Одежда и рюкзаки девочек вспыхнули в ту же секунду, задымилась юбка. Завыла пожарная сигнализация.

— Что за шум, что вы устроили?! — Из столовой в цех ворвался один из празднующих.

От увиденного он на мгновение застыл. Этого мгновения хватило для того, чтобы прочная фабричная дверь, которую мужчина открыл пинком, ни с того ни с сего зарядила ему в лицо. Душераздирающе хрустнуло. Бедолага повалился на спину, забрызгивая косяк кровью из носа. Дикий хохот пронёсся под потолком, откуда ни возьмись взявшиеся мандолини и бузуки заиграли мотив сиртаки. Из огня стали выпрыгивать горящие женские тени, что быстро окружили Карину и повели скрёстным шагом в столовую, игриво перепрыгивая через зашибленного дверью мужчину.

Суета в столовой из-за пожарной сигнализации с появлением Карины превратилась в апокалипсис. Тени разлетелись, поджигая столы, людей. Сама Карина, обливаясь слезами и пытаясь сбить огонь с юбки, скакала и притоптывала, как ей показалось, в импровизированном «казачке» под гармонику, дудки и могильный освист сестричек. Но даже сквозь эту музыку явно пробивались бас Бабы Мороза, в основном матерящейся, и крик Максима Геннадьевича.

Из луж от разбитых бутылок с шампанским выныривали руки и хватали людей, бегущих к одному из трёх выходов. Коридоры полыхали, дверные проёмы изрыгивали дым. Огня было слишком много для завода, состоящего в основном из металла, стекла и пластмассы.

Девочки жались в углу, впереди всех была Рита, что обезумевши водила взглядом по сторонам. Карина, показывающая под фортепиано вариацию Джульетты, пыталась докричаться до них. В глиссаде приземлилась на спину затоптанной женщины, лежащей лицом в собственной рвоте, грациозно шагнула, ещё и ещё, но в другую сторону. Столкнулась с Бабой Морозом, которая вопила благим матом и сбивала пустым подарочным мешком огонь со старика, что, впрочем, уже не двигался. Карина встретилась с ней взглядом, протянула обожжённые руки в сторону девочек.

— Спасите их, пожалуйста, спасите! Выведите отсюда.

Подчиняясь ритму мелодии, развернулась в detourne, отбив искры из-под ног. Услышала за спиной:

— Пиздец, блядь!

Слепо взмолилась снова:

— Пожалуйста! Они же дети! Выведите их, прошу! Через производственный цех, там почти нет огня!

Закружилась в бесконечных фуэте, быстро и легко, отводя колено в сторону, как и положено. И, как и положено, лишила себя возможности продолжать разговор. В огненном калейдоскопе заметила, как Баба Мороз повела девочек сквозь дым и поваленные столы к двери. Крикнула, не надеясь получить ответа: "Спасибо!".

Заиграла кадриль. С протяжным звуком баяна горящие, стоптанные, сломленные тела поднялись с залитого кровью и измазанного едой пола, захихикали голосами сестричек. Объединились в пары. Карину подхватил тот самый мужчина, которого пришибло дверью. Судя по смятой ключице и выпадающему языку, убегавшие фабриканты отбили ему шею и грудь. Глаза были прикрыты, подбородок весь в крови, нос разбух. Карина, беззвучно рыдая, отворачивала голову, пока он держал её за талию и закручивал в танце.

Пары разошлись. Девушки образовали квадрат, каждая — в обугленном платье. Притоп, па-де-баск. Та, у которой была распорота губа и вместо глаз блестела кровавая каша, заговорила голосом незнакомки из снов:

— Разве это не прекрасно, моя дорогая? В его объятиях не чувствуешь боли! Танец должен продолжаться!

Неожиданно и совершенно не к месту Карину подхватили на руки. Она закричала и попыталась отбиться, но быстро осознала, что на этот раз кавалером был не труп с разбитым носом. Её, тяжело дыша, нёс Максим Геннадьевич — с обожжённым лицом, без ресниц и бровей, но живой. И пока она была в его руках, ноги её быстро-быстро шагали в воздухе под отдалённые выкрики-заклички, гуканья и уканья. Вблизи же раздавались восклицания сестричек:

— Куда?

— Она наша! Наша!

— Прими его дар. Танец не должен прекращаться.

— В его объятиях не чувствуешь боли.

— Вернись.

Максим Геннадьевич забежал в производственный цех, звенящий и скрежетащий от работающего оборудования. Грубо положил — почти что скинул — Карину на пол и захлопнул дверь, запер на ключ. С обратной стороны не стучались, были слышны лишь перешагивания и смешки — тела танцевали.

— Пизда дрозда… — Максим Геннадьевич, выдыхая, обернулся. — Ебать-копать…

Карина уже успела подняться и потому семенила-перешагивала под мотив «Берёзки». Ходила вокруг сгоревшей зимней одежды девочек, огибала фаршемесы.

— Кариночка, я надеюсь, вы в адеквате?

— Да. — Шмыгнула. — Просто не могу остановиться.

— Не беда. Объясните мне вот что, Кариночка, как эту оккультную херобору прекратить? Ведь кажется мне, что началось всё из-за вас. Без обид, но из живых, танцующих и дышащих огнём вы у нас тут одна.

Карина ещё раз шмыгнула.

— Снимите с меня башмачки — всё остановится.

— Так просто?

— Наверное. Только скорее, пока не заиграла другая мелодия.

Максим Геннадьевич, закатывая рукава оборванной рубашки, быстро подошёл. Не дал Карине уйти от него в танце — обнял за талию и плутовской подножкой сбил равновесие. Медленно, аккуратно опустил. Карина вцепилась руками в холодный пол, чтобы сдержать дёргающиеся ноги.

— Как же вы, Кариночка, обгорели… Не бёдра, а сплошное мясо. Кошмар. Вам не больно, если я здесь потяну?

— Я ничего не чувствую. Снимайте башмачки.

— Хорошо.

Карина покорно ждала, поражаясь тишине. Оборудование гремело гомерически, но не было слышно ни треска пожара, ни смеха сестричек. Ей захотелось увидеть ноги, чтобы узнать, продолжают ли те танцевать.

— Не выходит.

— Почему?

— Понимаете, Кариночка, технически на вас нет башмачков…

Карина приподнялась на локтях, взглянула. Ступни до сих пор подрагивали, мягко-мягко ступая на носках. Ноги в самом деле выглядели ужасно — розовое мясо, обугленная кожа, всё сочилось мутной сукровицей и пахло невыносимо. Одни лишь башмачки выглядели так, словно не прошли сквозь ад — как новые. Максим Геннадьевич потянул за ленту. Карина увидела, как за лентой натянулась кожа. Дёрнул за шерсть на краях союзки — тот же эффект. Открытием это было дрянным.

— Человек божий обшит кожей.

— Максим Геннадьевич… — Карина сглотнула, шмыгнула. — Насколько пригодны ваши станки для ампутаций?

Максим Геннадьевич глянул затравленно:

— Давайте без таких вот вопросов. Нет, нет и нет. Ох, срать мне в гроб… Кариночка, не смотрите на меня так. К тому же это оборудование для небольшого сырья, скажем, нарезки колбасы для вакуумной упаковки. Ваши ножки просто не влезут. Разве что можно воспользоваться автоматической ленточной пилой. Но всё же!..

Он не договорил, его перебил шум. В самом начале что-то застучало в напольном зеркале, следом заиграла музыка, взревели скрипки. Настал черёд жизнерадостной польки. Судя по крикам сестричек за дверью, те узнали мотив. Карина сорвалась в пляс, подкинутая неведомой силой. Приставным шагом, прыжками направилась к зеркалу. Под башмачками пылал огонь. Уже издалека, в отражении, она различила огромные голубые глаза мертвеца, полускрытые вьюгой. Это в его объятих не чувствуешь боли?

— Хорошо, лучше уж ножки, чем жизнь!

Максим Геннадьевич нагнал Карину, поднял, как во время кадрили. С трудом удержал, ведь шаги её танца были размашистые, широкие. Зеркало треснуло, извне полезли костлявые руки, задул снежный ветер. Карина не увидела существа, что лезло в реальность, ведь Максим Геннадьевич понёс её прочь.

Автоматическая ленточная пила оказалась не такой уж страшной, видимо, потому что маленькой. Всё-таки жизнь отличалась от фильмов ужасов. Максим Геннадьевич, неустанно чертыхаясь и проговаривая матерные поговорки, опустил Карину на ленту-транспортёр — тоже миниатюрную. Побежал к сенсорному пульту. Карина почувствовала, как лента подтянула её ближе к колоннам, между которых были натянуты лезвия.

— Не знаю как, но, пожалуйста, не дрыгайтесь, Кариночка, угу?

Кариночка угукнула, перестала дрыгаться, по крайней мере попыталась. Услышав жужжание станка, закрыла глаза. Боли не чувствовала, как и в принципе какого-либо вмешательства, разве что тело немного трясло. А может, это было бешеное беспокойство. Голоса́ сестричек, как и музыка, не становились тише, да и завывания из разбитого зеркала всё нарастали и нарастали. Неужели не вышло?

— Максим Геннадьевич, вы остановились?!

— Кариночка… — глухо простонал Максим Геннадьевич в ответ.

Она открыла глаза и увидела свои собственные ноги, спиленные до колена. Они бодро танцевали в ритм музыки, и танец их нельзя было остановить.