Красный Меконг. СССР 1980

Туман висел над лесом густой, как молоко. Вот только там, за спиной плясали оранжевые языки огня. Горела — моя крепость, мой родной дом. Пламя пожирало всё с каким-то особым наслаждением, и запах стоял такой, что голова кружилась. Смесь гари, травы и крови. Чьей — неважно. Сегодня кровь ничья и всех сразу.

Ноги вязли в земле. Лес будто сам пытался меня остановить, ухватить за пятки. Но я шел. Не смотрел назад. Назад вообще смотреть опасно, это я давно понял.

Прислонился к берёзе, руками вцепился в шершавую кору, ноготь сломанный цеплялся. Где-то вдалеке жужжит. Квадрокоптер, мать его! И он воет, чтоб все знали — охота идёт.

Чую — дело пахнет жареным. Не наши деревенские мусора приперлись — те бы сначала у Петровича в магазине бухло затарили, потом три дня в кустах перегаром дышали, пока за мной приползут. А эти… Чистые, как стеклышко, каски с камерами, броники новые — видно сразу, столичные псы. Может даже ЧВК. Значит, старый Гришка-сосед языком чесать начал. Вот же ж судьба — старикашка двадцать лет картошку со мной сажал, а теперь, глядишь, за пазухой камень держит.

Телефон в куртке вдруг ожил, как гадюка под камнем. Этот китайский утюг я вообще только для дела беру — холодный такой, чужой. СМСка: три слова жирным шрифтом, будто приговор: «Сдавайся. Ты окружен».

Да вы что, ребятки? Серьёзно? Я же сдался ещё, когда по той проклятой тропе под Кандагаром тащил Колю на себе. Помню, как его китель весь в кровавой каше был, а изо рта пузыри шли — смесь крови и пыли. Солнце такое бешеное, что глаза плавились, а я всё брел и брел. Тогда и отдал всё — и совесть, и страх, и ту последнюю каплю человеческого, что в груди теплилась. А вы сейчас с вашими стволами и дронами думаете, что можете меня взять? Смешные.

Рюкзак за спиной аж плечи режет — не поймёшь, грехи тяжелые видать. Эти картинки из прошлого всё равно лезут, как назойливые мухи: руки жены в моих волосах, её шёпот сквозь слёзы: «Вань, давай уедем! У Люськи в общаге место есть, на заводе токарем устроишься…». А я упёрся как баран: «Не могу я отчий дом бросить!». Теперь нет ее уже лет десять как, и я один остался. Ни тебе детей, ни собаки — одна боль в пояснице да дрожь в пальцах по утрам.

Вдруг ветерок сменился — потянуло сыростью с оврага. Листья зашептали по-другому, тревожно. И сквозь этот шорох — чёткий, как удар ножом, голос: «Сектор Д! Контакт!».

Прилип к земле, будто вростаю в неё. Старый валун под берёзой — мой последний рубеж. Нож в руке сам дрожит — тот самый, с насечкой «Кабул-88». Коля подарил его мне в ночь перед тем роковым выходом. Помню, в палатке вонь стояла — пот, порох и тухлая тушёнка. А он ухмыляется, крутит клинок в свете фонарика: «Держи, братишка. Теперь ты настоящий джигит!». Через неделю я нёс его останки к вертолёту, а этот проклятый нож в моём сапоге теплился, будто кусок его души…

Сверху хруст веток — обходят с фланга. Старая рана на бедре, та самая, от осколка, вдруг ожила — будто ржавый гвоздь в кость вбили. Весь лес замер, притаился. Снова воспоминания! В висках стукнуло — и бац, перед глазами как кино прокрутилось. Знаешь, эти старые плёнки, которые заедает?

Пыль. Её столько, что зубы скрипят. Солнце в Афгане — не то что наше, понимаешь? Белое, злое, прямо выжигает глаза. Я ползу, камни режут ладони, а в ушах ещё не отзвенело от последнего подрыва. Поворачиваюсь — Коля лежит, руки раскинул, как на кресте. Глаза открытые, а в них только небо отражается — синее-синее, мёртвое. Ору ему: «Брат, ёп твою мать, держись!» А он… Он уже не дышит. И в этот момент я понял страшную вещь: когда человек уходит, тишина становится оглушительной. Как будто все звуки мира разом выключили, и только в голове гудит эта… эта пустота. Смерть — это не про остановившееся сердце. Это когда ты остаёшься последним, кто помнит, как он смеялся над тупыми анекдотами в казарме.

Дёрнулся всем телом — очнулся. Спина мокрая, во рту вкус меди. Уши заложило, но сквозь шум слышу: где-то далеко «грач» стрекочет. Вскочил, автомат ищу — а его нет, мы ж уже тридцать лет как не… Ладно, чёрт. Рванул в чащу, ноги сами несут. Знаю это место — ещё в девяностых тут старый НЗ нашли. Деревья тут как стена из костей: стволы чёрные, ветки сплелись в решётку. Идеально, чтобы спрятать тот бункер. Помню, как в девяносто шестом наткнулся на него: ржавая дверь, внутри пахнет соляркой и страхом.

Но сейчас… Пусто. Только гнилые доски валяются. Хотел уже материться — как вдруг вижу: между сосен мерцает. Сначала подумал — галлюцинация. Присмотрелся: овал, синий, как экран у бабушкиного «Рубина». Внутри… Боже. Луга какие-то. Люди в странных одеждах ходят. Знамя красное на здании вдалеке, как в нашем прошлом Советском Союзе. И лица… Лица как у Коли. И у отца. И у того мальчишки-душмана, которого пришлось пристрелить у колодца.

Сзади хруст ветки. Знакомый звук — затвор передёргивают.

— Не шевелись! — голос молодой, но дрожит.

Оборачиваюсь: двое в чёрном, маски лыжные. У одного ствол короткий — «Вихрь», кажется.

— Всё, дед, — второй говорит, — отмазок не надо. Ты и так двадцать лет лишних прожил.

Смотрю на них, а сам думаю: «Они что, не видят этот портал?»

А портал тем временем гудит, как печка. Пахнет гарью и… травой. Степной полынью. И вдруг — ожогом от паяльника. Знакомый запах — так в детстве пахло, когда отец в гараже радиоприёмники чинил.

И тут меня как током ударило: а что, если это не конец? Что если там, за этой синей хренью… Там они все? Те, кого я потерял? Даже небеса выглядят ярче — смешно, конечно. Но лучше уж шагнуть в старую сказку, чем позволить этим ублюдкам в камуфляже сделать из меня мишень в лесу.

Последняя мысль перед прыжком: «Если это всё-таки смерть — почему я чувствую, как пальцы покалывает, будто от первого мороза?»

*****

Холодный ветер ударил в лицо, как будто кто-то швырнул пригоршню колючего снега. В ноздри вцепился запах хвои, сырости и чего-то кисловатого — вроде мокрой опавшей листвы. Глаза открыл медленно, словно веки налились свинцом. Над головой — спутанные ветки сосен, серое небо, будто натянутое грязной простынёй. Где я? Рука автоматически полезла к горлу — привычный жест. Шрам от пули, той самой, что поймал в Панджшерском ущелье, когда прикрывал отход группы… Его не было. Кожа гладкая, будто и не жил никогда.

Сердце колотилось, как пулемёт на последнем патроне. Поднялся резко, споткнулся о корень. Тело лёгкое, гибкое, без привычной ломоты в коленях и ноющей спины. Да я будто в двадцать лет очутился! Руки перед лицом — ладони без шрамов, пальцы тонкие, как у студента. Не мои. Совсем не мои.

В кармане куртки — что-то твёрдое. Вытащил потрёпанный комсомольский билет. На мое имя «Иван Сергеев». Только вот номер другой. Внутри — пропуск в совхоз «Красный Октябрь», фотография: парень в очках, строгий взгляд, как у комсомольского активиста. Возраст — 20 лет, должность — агроном. Дата: 12 мая 1980 года. Как же молодо я выглядел, однако. В голове зашумело. Последние воспоминания: ночь, квадрокоптеры над плантацией, рёв двигателей, прыжок в тот странный портал, что светился как гнилушка в темноте… А теперь вот это. Лес. Тишина. И тело мальчишки-агронома. Я же в прошлой жизни трактористом был и после совершеннолетия сразу в Афган. Что-то тут не сходится.

— Чёрт побери… — вырвалось само собой. Голос звонкий, без привычной хрипоты от сигарет и недосыпа. Даже ругнуться толком не получается.

В сумке, валявшейся рядом, нашёл потрёпанный дневник. Листал дрожащими пальцами:

«Сегодня засеял пять гектаров яровой пшеницы. Тов. Малышев из Москвы одобрил план по удобрениям… Надо зайти к председателю за грамотой».

Малышев. Фамилия знакомая. В прошлой жизни — генерал, который в Афгане командовал нашей группой. Тот самый, что потом подорвался на фугасе под Кабулом. А здесь он… зам. министр сельского хозяйства из столицы? Или это другой человек?

Пошёл вдоль опушки, ноги сами несли куда-то, будто тело помнило дорогу. Лес похож на тот, что был у дома, но деревья будто выше, воздух гуще. Ни выстрелов, ни рёва техники — только ветер в кронах да треск сучьев под сапогами. Если это 1980-й, то война в Афгане только началась… Но здесь, похоже, всё иначе. Может это параллельный мир?

В голове крутились вопросы, как осенние листья в воронке. Как вернуться? Или теперь это навсегда? А если нет — то что делать? Притворяться агрономом? Искать тот портал? Или… попробовать изменить то, что не успел в своей жизни?

Вдруг остановился. Вдалеке, за деревьями, донёсся гул мотора. Трактор? Или «Урал»? Пошёл на звук, сжимая в кармане билет. Хоть что-то знакомое. Хоть какая-то ниточка…

Вышел к проселочной дороге на краю леса, сапоги в грязи по щиколотку. Солнце висело низко, окрашивая небо в рыжий цвет. Вдруг заметил знакомый контур — старый «ЗИЛ-130», с нарощенными бортами под силос. Взгляд скользнул дальше — над зданием сельсовета, как всегда, алел советский флаг. Тряпка висела сонно, лишь изредка шевелясь от ветерка.

Возле грузовика копошился мужик в комбинезоне, больше похожий на танкиста — весь в засохшей солярке и мазутных подтёках. Руки по локоть чёрные, лицо вымазано так, что только белки глаз да зубы сверкают. Возился с мотором, ворча под нос что-то про «проклятые клапана».

— Эй, товарищ! — крикнул я, придерживая сумку, чтобы не била по бедру. — Председателя не видел?

Мужик резко выпрямился, ударившись головой о капот. Выругался так, что воробьи с ближайшего куста вспорхнули, потом прищурился, будто пытался рассмотреть меня сквозь пелену вечернего солнца.

— Сергеев?! — вдруг рявкнул он, вытирая ладонью пот со лба, отчего лицо стало похоже на маску шахтёра. — Где тебя, земеля, носит третий день? Весь райком с ума сходит! Председатель-то тебя с фонарём ищет — думал, в болото угодил!

Пока я соображал, что ответить, он шлёпнул ладонью по раскалённому капоту, зашипел от боли и тут же засмеялся хрипло, будто глотая пыль:

— Ладно, залезай! Ты ж теперь важная птица — товарищ Малышев из столицы телеграмму прислал. Говорил, чтоб тебя живым доставили.

Приглядевшись водилу этого я узнал, хоть и не сразу. Это ж Мишка Ерофеев! Тот самый, что в нашем колхозе комбайном управлял, а не грузовиком, как сейчас. Помнится, на свадьбе его сестры мы с ним водку хлестали — он тогда два стакана выпил и уже под столом лежал. А в армии земляки рассказывали: погиб Мишка. Пьяный за руль сел, колесо на дороге лопнуло — комбайн в кювет и перевернулся три раза. Говорили, в закрытом гробу хоронили — лицо в хлам…

Смотрю на него сейчас — сидит за рулём. Руки в масле, на комбинезоне дырка на локте. Живой. Дышит. Смеётся. А по логике вещей, уже лет тридцать как в могиле.

— Чего застыл? — Мишка дёрнул головой, указывая на пассажирское. — Садись, а то ночью по этим колдобинам не проехать.

Забрался в кабину. Запахло бензином, махоркой и чем-то кислым. На приборной панели — треснувший фаянсовый козлёнок-талисман. Точь-в-точь как в воспоминаниях.

— Ты… — начал я, но язык будто ватой обложило.

— Я чё, я? — Мишка дёрнул стартер. Мотор взревел, заглох, потом затарахтел с надрывом. — Опасаешься? Да я водила хоть куда!

Он продолжил что-то говорить, но я уже не слушал. В голове стучало: если он мёртв, то где я? Может, и сам уже умер?

Грузовик дёрнулся с места так резко, что моя голова дернулась. Старый «ЗИЛ» закашлял сизым дымом, заскрипел разболтанными дверцами и пополз по пыльной дороге, подбрасывая нас на колдобинах. Мишка, ухмыляясь в треснутое лобовое стекло, затянул свою вечную песню. «Чёёрный вооо-рооон…» — голос у него хрипел, будто ржавая пила по железу. Совсем не тот бас, что гремел на свадьбе, когда мы порвали два баяна. Теперь будто из сырой земли звук шёл — глухой, подземный.

— Ну чё, герой-спасатель, — водила локтем подтолкнул меня, выворачивая руль на знакомую колейку. Грузовик вильнул, и я едва не съехал с просмолённого сиденья. — Рассказывай давай, зачем тебя столичные начальники на ковёр зовут? Или всё под грифом «совершенно секретно»? — он дёрнул плечом, доставая из засаленного кармана пачку «Казбека». Сигарета болталась на потрескавшейся губе, пока он рылся в другом кармане за зажигалкой.

Я молчал, уткнувшись носом в горячее стекло. За обочиной расстилалось колхозное поле — ровное, как солдатская койка. Золотистые волны пшеницы, а за ними, у самого горизонта, шеренги кукурузы стояли навытяжку. Видать, Никита Сергеевич хоть здесь своё слово держал — везде, где можно, эту «американскую культуру» засадил.

— Эй, земляк! — Мишка вдруг треснул кулачищем по рулю. Жестяная пепельница со звоном подпрыгнула, рассыпая окурки по полу. — Тебя спрашиваю! Или ты с похмелья, а? Говори хоть что-нибудь, а то я как с покойником катаюсь!

Щёки мои загорелись, будто он не словами, а раскалённой кочергой ткнул.

— Посевная… — буркнул я в воротник. — Трое суток не спал.

Он фыркнул, словно старый мотор на холостом ходу, но притих. А у меня в груди комом застряло: слишком уж знакомый весь этот цирк. Как тогда, в семьдесят девятом. Тоже внезапный вызов, тоже эти шутки про «геройство». Помню, как председатель, не глядя в глаза, сунул мне повестку. Потом АН-12, Кабул, погранзастава… И вот опять. Неужто снова на войну в Афганистан?

Сейчас-то я знаю, что делать. Опыта — хоть отбавляй. Могу друзей предупредить про ту засаду в ущелье. Могу спасти Колю, Петьку, Витьку-радиста… Да всех, чёрт возьми! Но как им объяснить, что через несколько лет всё это — и звезда на погонах, и присяга, и сама страна — пойдёт под откос? Что «Меченый» раздербанит Союз, как старый сарай? Скажи я сейчас про компьютеры, эти… интернеты, дроны — да в психушку упекут, как мальчика того, из кино про терминатора!

Грузовик взвыл на подъёме, будто разделяя мои мысли. Мишка затянул новый куплет, а я прикрыл глаза. В голове крутилось: «А может, всё-таки попробовать? Крикнуть им: бросайте всё, в девяносто первом разбежимся кто куда!» Но знал — не поверят. Как не поверил я сам, когда сержант Назаров в том самом Афгане рассказывал про вещие сны…

*****

Райком встретил запахом свежей краски — видимо, к приезду начальства подмарафетили. Секретарша за столом аж подпрыгнула, когда я шагнул в приёмную. Пальцы её затряслись над пишущей машинкой — начала яростно стучать по клавишам. Дверь в кабинет стояла приоткрытой. Постучал еле слышно — ответа нет. Толкнул плечом, вошёл.

За столом сидел мужик в сером костюме — словно с иголочки, хоть на партсъезд. Лицо — точь-в-точь как у того бюста Ленина, что в школьном фойе стоит: те же жёсткие складки, та же седина в короткой бородёнке. Поднял он глаза медленно, будто гири на веках висят.

Сердце ёкнуло, ноги сами собой замерли на месте. Глазам сначала не поверил: за столом сидел сам Никифор Егорыч! Тот самый дед-фронтовик, про которого в деревне легенды ходили. Помнится, в прошлой жизни он мне как-то рассказывал про бои под Прохоровкой — так до мельчайших деталей всё помнил, будто вчера было. А сколько ему тогда было? Да под восемьдесят уж точно, а выглядел — хоть сейчас в окопы иди. Не пил, не буянил, только эту чёртову махорку жег пачками. Говорили, на фронте привык — чтобы вшей от одежды отпугивать.

Стою, смотрю на него и глазам не верю. В кабинете дыма — хоть топор вешай. Под потолком сизые клубы вальяжно плавают, солнца через окно не видно. А он сидит, докуривает самокрутку, пепел прямо на пол стряхивает. Узнал меня сразу, вижу — глаза сузились, будто целится.

— Опоздали, товарищ Петров, — заявил он сразу, без приветствий. Голос хриплый, с металлическим подъёмом — как совковой лопатой по железу. — Вас ещё вчера ждали. — Тут сделал театральную паузу. — Повезло, что за вас Москва горой встала. Иначе бы…

Не договорил, только густой дым в мою сторону пустил. Рукой шваркнул по столу телеграммой — та аж до края проехала. Я машинально потянулся, но он шлёпнул лапищей сверху, как медведь на мёд. Рука у него — все жилы в узлах, ногти жёлтые от никотина.

— Завтра в шесть утра — поезд «Москва-Пассажирская». — Глаза сверкнули, будто проверял реакцию. — Ваши эксперименты с гибридной пшеницей товарищам из Главка приглянулись. — Тут он встал, заложил руки за спину и начал похаживать, сапоги громко стучали по половицам. — Вьетнам. Агрономическая миссия. На год или два. — Повернулся резко, усмехнулся в усы. — Поздравляю, герой.

Во рту сразу пересохло — будто песок проглотил. Рука сама полезла в карман за сигаретами, хотя я завязал ещё после того случая в Джизаке.

— Вьет… Вьетнам? — выдавил я, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. В горле комом встали невысказанные слова: «Но сейчас же 1980-й… Там ведь уже…» Хотел сказать про Афган — в прошлой жизни меня туда как раз в этом году закинули. Неужели петля судьбы размоталась по-другому?

Но Никифор Егорыч, будто читая мысли, вдруг врезал кулачищем по столу. Чернильница подпрыгнула и чуть не опрокинулась.

— Там идёт выполнение интернационального долга! — прогремел он, будто на плацу строевую команду подавал. — Инструктаж пройдёте в столице. — Взгляд стал стальным. — Вопросы есть?

Я молча кивнул. Голова гудела, будто в ухе жужжал шершень. «Афган… Вьетнам… Опять эта карусель», — пронеслось в мыслях.

— Так точно, вопросов нет, — автоматически буркнул я, будто снова был тем лейтенантиком из прошлой жизни.

Старик вдруг смягчился. Подошёл, положил тяжёлую руку на плечо. Пахнуло махоркой и чем-то аптечным — камфорой, кажется.

— Иди, Ваня, — неожиданно тепло сказал он. — Завтра рано вставать. Смотри не проспи — поезд ждать не будет.

На улице я долго стоял, вдыхая сырой вечерний воздух. Деревня будто замерла — ни души на улице, только вдалеке трактор угарал. Ноги сами понесли по знакомой дороге. Тополиные семена липли к подмокшим ботинкам. Даже не заметил, как дошёл до покосившейся избы с резными наличниками. Бабушкин дом. Хотя сама она почила еще до моего совершеннолетия.

Дверь скрипнула жалобно. Внутри запахло прелыми досками и печным дымом. Сел на скрипучую койку — та же пружина торчит. В углу радио «Спидола» шипит — передачу про ударные стройки вещают. За окном мотылёк бьётся в стекло, крылышки в пыльце. Кажется, тот же самый, что и в прошлом тут кружил.

Знакомые лица из детства всплывали как в кинохронике: тётя Нюра с кривыми ставнями, Петька-пастушок, что всегда на гармошке играл. Только теперь, глядя на них, понимал — наверняка у каждого судьба пошла другим путём. Вот Коля, например. В прошлый раз мы с ним до гробовой доски дружили, а в этой реальности он, глядишь, даже в армию не попал. Или, затесался где-нибудь на стройках века.

Грудь сжало, когда представил Машку. Мы ж познакомились, когда я только из армии вернулся. Помню, шёл мимо зернотока, а там девчонка в засаленном комбинезоне мешки таскает. Волосы тесемкой перевязаны, смеётся так, что у самой земли будто колокольчики звенят.

— Ты чё, дембель, помочь собрался? — крикнула тогда, загорелая вся.

— А чё, платить будешь? — огрызнулся я.

— Пирожками, — бровью повела.

С тех пор каждый её пирожок с капустой слаще конфеты был. А теперь где её искать-то? Говорила, с Алтая приехала, но деревню назвала какую-то непонятную — то ли Саратан, то ли Сарасын. Да и в этой жизни, может, она вообще замужем давно, детьми обзавелась…

Ворочался на продавленном матрасе, пока мысли вихрем кружили. Нет, лучше не думать.

Сон накатывал волнами. Сперва показалось, будто опять в «вертушке» лечу. За иллюминатором афганские горы мелькают, как желтые клыки. Потом картинка поплыла — вместо выжженных склонов джунгли вьетнамские, воздух такой густой, что им подавиться можно.

Женщина в конической шляпе сквозь ливень тянет ко мне руки:

— Исправить должен… всё исправить…