Красный Меконг. СССР 1980. Том 2

Вертолёт МИ-8 так пылью засыпал, что я аж закашлялся. Глаза щипало, будто в них пепел насыпали. Отмахнулся рукой, гляжу — первым из люка вылезает наш посол, Сергей Николаевич. Костюм у него хоть на парад — стрелки бритвой резаные, туфли блестят как зеркало. Стоит посреди этого ада с пыльными вихрями, нос морщит. Под ногами-то после дождя грязь по колено — его лакированные штиблеты в жижу провалились. Смотрит на лужу, будто на предателя Родину наступил.

А за ним эти ханойские инспекторы выгружаются. Трое, все как на подбор — белые рубашки с накрахмаленными воротничками, очки в роговой оправе. Идут по грязи осторожно, поднимая брюки, ровно белые цапли на рисовом поле. Один даже зонтик раскрыл от солнца — смех да и только. Мы тут три месяца в болоте сидели, а им боязно лучик ультрафиолета поймать.

И тут как чёрт из табакерки — выскакивает этот сайгонский чинуша. Звали-то его Лыонг, но мы меж собой звали «Пиявка». Весь в крепдешиновом костюме цвета заплесневелого хлеба, под мышкой потрёпанный портфель. Улыбается так, будто рот до ушей ножницами разрезали — я ещё с прошлой проверки его запомнил. Тогда он мои отчёты в реку швырнул, орал: «Это не по форме! Где печать райкома? Где цитаты Хо Ши Мина?».

— Внимание, товарищи! — завопил он, махая бумагами как флагом на первомайской демонстрации. — Проект ирригации завершён благодаря мудрому руководству партии! — Тут он ко мне повернулся, глаза хитро прищурил: — А русский специалист здесь… гм… как молоток у плотника! Незаменимый инструмент!

Сзади аж взвизгнули. Оборачиваюсь — это Лан из-за хижины вылезла. Волосы у неё пучком торчат, лицо в чёрных разводах, серп за поясом болтается — прямо фурия рисовых полей. Топнула калошей, руки в боки:

— Значит я тут с крестьянами три месяца по грязи ползала? Дожди, пиявки, цинга у детей — всё для галочки в ваших бумажках? А Иван, который с нами тонны земли ночами перелопатил — это «молоток»?!

Запахло скандалом. Тьен, наш озорник, не выдержал — швырнул в чиновника гнилым манго. Тот дёрнулся, но поздно — жёлтое пятно на дорогих (ну как ему казалось) брюках расплылось. Мужики заржали, инспекторы побледнели — видать, не ожидали такого приёма.

— Все документы утверждены в столице! — зашипел Лыонг, доставая из портфеля мятую бумагу. — Вот, смотрите — лично товарищ Ли Ван Тхыонг подписал!

Гляжу я на эту бумагу — и аж фыркнул. Мою фамилию «Иванов» написали как «Иванв». Ну точно, молоток. Дед Нят, что на лавочке у амбара сидел, плюнул бетелем аккурат чиновнику под ноги. Слюна красная, как кровь, в грязи пузырится:

— В семьдесят пятом таких умников на кол сажали. И сапоги не снимали — чтобы быстрее в аду варились.

Советский посол на меня покосился, брови домиком. Мол, ты чего молчишь, объясняй ситуацию. Я плечами пожал — мол, Сергей Николаевич, вы же видите, с кем тут приходится работать. Мы-то русские тут как бы союзники, но эти сайгонские прилипалы — они ж как бельмо на глазу. Вроде и власть сменилась, а привычки старые — бумажки махать да цитаты вставлять.

Лан вдруг как вскинется, тряхнула посла за рукав так, что у того аж очки на лоб съехали.

— Правду хотите? Или шёлковые носки жалко испачкать?

Поволокла нас к полям, а там… Братцы, земля-то буддо углём посыпана.

— Это они! — баба с ребёнком из толпы вырвалась. Малыш у неё на бедре сидел, ручонками за платье цеплялся. — С автоматами ночью были! Спросите, кто здесь всё вверх дном перевернул?

Чинуша в пробковом шлеме затрясся, словно мокрый пёс:

— Провокац… Клев… Русские агр… — даже слюной брызгал.

Тут сзади грохот — дядя Витя на своём «Беларусе» въезжает. Трактор дымит, как паровоз, а на крыле кубинец с банданой… Интербригада, блин, целая.

— ¡Compadres! — орет кубинец, синюю папку над головой крутит. — Aquí está la verdad! Фото, пробы, расписки!

Инспекторы как увидели снимки — аж позеленели. На первых кадрах: весна, земля — будто прокажённая кожа. А сейчас — рис колосится, сочный такой, по самые коленки. Сайгонский чиновник к папке рванулся, да Лан ему локтем под дых:

— Не суйся, крысёныш.

А сама ко мне поворачивается. Глаза горят, как у той лисицы. Руку мою, всю в чёрной жиже, сжимает:

— Ну, герой? Ты ж вьетнамский зубрил не для их бумажек.

И понесло меня. Про семена в пещере — в банках от американской тушёнки хранили. Про Тьена, который три ночи подряд с керосинкой дежурил, пока росток не вылез. Про бабку Хынг — она последний мешок риса на посадку отдала, сама лепёшки из лебеды пекла. Чуть слезу не пустил для убедительности.

А сайгонский прихвостень как завизжит:

— Врёёёт! Данные фальшивые!

Только шагнул — дед Нят ему бамбуковой палкой по ногам шарахнул. Старик, ему под восемьдесят, а метко бьёт:

— Молчать, крыса конторская! Ты же рис от сорняка не отличишь!

Посол после всего молча потирал переносицу. Потом кивнул:

— Пройдёмтесь до реки товарищ Сергеев.

А там, у воды, лягушки орут, как те инспекторы прибывшие.

Вот мы с послом к той речушке подошли, где вода коричневая от глины. Жара стояла, хоть топор вешай — пот с висков тек, рубашка к спине прилипла. Посол, тот сразу галстук шмякнул на валун, рукавом лоб вытер. Достал пачку «Космоса», потрогал её, будто проверяя, не отмокла ли в здешней духоте. Прикурил, затянулся так, что щёки впали, и мне сунул:

— На, Вань, разгони кровь.

Я головой тряхнул — мол, свои есть, хотя со времени перерождения уже пытался бросить. Но послу об этом знать не обязательно. Посол хмыкнул, уселся на камень, ботинки скинул, штанину закатал — ноги в воду опустил, как деревенский мальчишка.

— Ну ты, Ваня, тут не хило развернулся, — заговорил он, будто таксист на подхвате, а не дипломат. — Этот сайгонский шакал… — пальцем у виска крутанул, — думал, мы с тобой лохи? Китайцы ему юани в одно место засунули — он теперь как мартышка на цепи пляшет.

Я бровью дёрнул. Ветерок с реки несло запахом мокрых водорослей и рыбой.

— Товарищ посол, да он же фамилию мою на бумаге вывести не может! — я каблуком в глину упёрся. — Какие от него диверсии? Всё, что он умеет — взятки брать да на танцовщиц смотреть.

Посол рукой махнул, пепел в воду стряхнул. Сигарета его дымилась, как маленький паровоз.

— Да похер уже! — буркнул он. — Инспекторы из Ханоя твои поля отсняли. Рис — как слоновья гора! — он вдруг фыркнул, достал фляжку из кармана. — Представляю, как в МИДе ржут: нашли агронома-диверсанта, бл*ть! Прям Штирлиц в резиновых сапогах!

Потом вдруг лицо у него стало серьёзное, будто грозу почуял.

— Слушай, Вань… — голос понизил, — это ж не ты китайцам склад с гибридными семенами в воздух поднял?

У меня аж в ушах зазвенело. Вспомнил ту ночь — темнота, дождь как из ведра, а мы на самодельной лодке из покрышек…

Но лицо сделал спокойное, даже плечами пожал:

— Да вы чего, товарищ посол! Я агроном, а не… — язык запнулся, — не спецназовец же я, в конце-то концов.

Он прищурился, потом вдруг как рванёт смехом! Да так, что цапля на другом берегу вспорхнула.

— Ладно, ладно, — сквозь хохот выдавил, — всё одно — общее дело. Бог не выдаст, свинья не съест. — Пальцем на ту сторону реки ткнул, где китайские вышки торчали. — У них, слышь, восемь тонн с гектара. А у тебя — пятнадцать. Вот и весь разговор. Партия тебя отметит, Ваня.

Я присел рядом, камень плоский поднял — запустил «блинчиком» по воде. Три круга пошли.

— А сайгонский наш «друг»… — начал я осторожно. — Он же как комар назойливый — то документы проверяет, то комиссии устраивает…

Посол подмигнул, будто секрет шептал:

— Его уже в ротацию определили. — Палец провёл по горлу, как ножом. — Но это, — губы в ниточку стянул, — строго между нами.

Мы тогда притихли оба. Солнце уже висело над самыми холмами, и тени от баньянов поползли по рисовым чекам. Воздух гудел от кузнечиков — трещали, будто стая гигантских тараканов. Вдруг посол локтем под дых толкает — аж вздох перехватило.

— А Волгу-то водить умеешь товарищ Сергеев?

Я сглотнул комок — весь день воду из фляги пил, а горло всё равно сухое.

— Да я тут полгода на «Беларуси» только ездил! — фыркнул, вспоминая как эта железная корова по ухабам скрипела. — Трактор он как жена вторая — урчит, дымит, но без неё никуда.

Посол шнурки затягивал, усмешка кривая по лицу ползла:

— Волга — не трактор. — И вдруг, глядя куда-то за мой воротник: — Квартиру в Москве дадут, машину. — Пауза. — Только смотри… — встал, отряхивая пыль с брюк, будто счищая сам Вьетнам с себя, — как обратно вернёшься — про здешних не забудь…

Тут с холма Лан крикнула — голос звонкий. Посол шляпу на глаза надвинул, к тропе спиной развернулся:

— Итог-то, Ваня, какой? — бросил через плечо. — Рис растёт, конкуренты посрамлены, Родина довольна. Красота!

Зашагал вверх, насвистывая «Катюшу» — странно слышать эти ноты под ропот вьетнамских цикад. А я сидел на корточках, смотрел как по каналу мутная вода несёт обломки бамбука и пожухлые листья. Думал: «Волга… Квартира… Интересно, в Москве-то дожди идут, или как тут — раз в полгода, да так, что крыши с домиков как шапки слетают?»

Помню, когда инспекторы улетали, их старшенький — седой как лунь, с лицом в морщинах-бороздах — так мне руку жал, будто пытался кости пересчитать. Молча. А сайгонский чинуша, забираясь в джип (машина новая, пахнет кожей, хоть война кончилась недавно), прошипел сквозь зубы:

— Вы ещё вспомните меня…

Лан тут как подскочила — босой ногой ком грязи в сторону джипа швырнула:

— А ты — нас!

Позже у костра сидели. Кубинец — тот рыжий дылда с сигарой за ухом — ром из багажника сайгонцев стащил. Чыонг с дядей Витей орали «Подмосковные вечера», коверкая слова, но так, что даже лягушки в канаве замолчали.

— Ты знаешь, что теперь будет? — Лан ветку в костёр швырнула, и искры взметнулись к звёздам.

Я её руку поймал — маленькая, шершавая от работы, но тёплая. Уже не прятались.

— Наша задача выполнена. — Сказал, а сам думал про посольский кабинет с зелёными шторами, где папки с печатями «Сов. секретно» пылятся на полках. — Но думаю, это только начало…

Она рассмеялась, и в этом смехе звенели все колокольчики Вьетнама. А звёзды над головой, казалось, зажглись чуть ярче — чтобы осветить путь новым росткам.

Так мы и сидели у костра. Огонь лизал старые брёвна, высекая искры, которые умирали в сыром ночном воздухе. Я сидел, чиня сломанную ловушку для птиц, когда она вдруг бросила в пламя горсть сухих стеблей.

— Знаешь, почему я научилась стрелять в восемь лет? — её голос прозвучал резко, будто щелчок затвора. Глаза не отрывались от огня, где варилась похлёбка из кореньев. — Не для защиты риса. Чтобы старики из райкома не могли продать меня камбоджийцам за мешок протухшего зерна.

Она дёрнула край циновки — сплетённая из прошлогодней соломы, она хрустела как кости старика. Я заметил, как тень от пламени подрагивает на её скуле — ровно там, где был шрам.

— Вон в той деревне за рекой… — Лан кивнула в сторону. — Есть хижина с синей дверью. Там девочек учат молчать. — Палец резко скользнул по тонкому горлу, оставляя воображаемую красную полосу. — Режут связки сапожным ножом, чтобы не орали, когда повезут через границу.

Капкан выскользнул из рук, пружина звякнула о каменный пол. Лан говорила ровно, словно перечисляла цены на рынке, но я-то знал — каждое слово было гвоздём, вбитым в её детство.

— Мать перед смертью… — она внезапно сглотнула, поправляя на коленях потёртую французскую книгу. — Дышала как рыба на берегу, а шептала: «Не дай превратить себя в молчаливый рис». Я тогда подумала — бредит от лихорадки. — Пальцы вцепились в потрёпанную обложку. — А потом нашла это… С картинками. Школа, девочки в платьях…

Её смех разбился о стены хижины — горький, как бузинный чай. Ветка, брошенная в костёр, вспыхнула на мгновение, осветив лицо с двумя мокрыми полосами под глазами.

— Смешно же, а? Мечтать о партах и букварях, когда каждый восход можешь встретить с петлёй на шее.

Я встал, чувствуя как колени хрустят после долгого сидения. Руки сами легли на её плечи — острые лопатки выпирали сквозь тонкую ткань. Помню, как пахли её волосы — дымом и дешёвым мылом.

— Построим.

— Чего?! — Лан дёрнулась, но не отстранилась. Её спина напряглась под моими ладонями, как тетива перед выстрелом.

— Школу. — Я обошёл её, присев на корточки. — Из бамбука. Стены замесим из глины и соломы. Крышу — из пальмовых листьев.

Она резко повернулась. В глазах — отражения нашего костра.

— Ты совсем рехнулся? — её голос сорвался на шепот. — Чинушники из района… Они же…

— …обосрутся от страха. — Я намеренно выбрал грубое слово, заставив её дёрнуть уголком рта. — Потому что девчонка с книгой страшнее любой СКС. Она спросит: «Почему наш рис едят чужие? Почему наши слёзы — валюта?»

Лан замерла. Потом медленно, будто боясь расплескать, протянула руку ко мне.

— У тебя… — она запнулась, впервые за год нашего знакомства. — Ответов всегда как рисовых зёрен в амбаре.

Снаружи вдруг завыл ветер, заставив пламя в очаге пригнуться. А мы сидели, плечом к плечу, рисуя пальцем на пыльном полу — она буквы из французской азбуки, я — схему бамбуковой школы.

*****

Проснулся от вони — будто телок горелой шкуры под нос сунули. Старик Зыонг, гад, опять жёг рисовую солому на соседнем поле. Дым липкий, сладковатый, как прокисший пальмовый сироп, забился в лёгкие. Чихнул, потёр глаза, а сквозь кашель услышал: вдалеке хрипит мотор. «Хонда-67» почтальона — этот тарахтющий утюг с глушителем, похожим на астматика, ни с чем не спутаешь.

Выскочил на крыльцо босиком. Утренняя роса ещё не сошла, плитки скользкие, как угри. На боку отпечатались ромбики циновки — чешутся, будто муравьи под рубахой ползают. Почтальон, весь в рыжей пыли, будто курица в золе из бабушкиной печи, колотил сапогом о столб. Грязь с подошвы летела комьями. Бумага торчала из кармана, как обгоревший банановый лист.

— Тебе, браток… — харкнул, доставая из промасленной куртки жёлтый конверт. — Из Ханоя. Гарантийное, видать.

Рука сама потянулась — привычка со службы. А сзади уже засвистело: Лан у колодца точила мачете. Камень скрипел, будто цикада в смертельных судоргах, а лезвие блестело.

— Дай сюда, — рявкнул, хватая конверт. Разорвал зубами — уголок горький, будто пропитан хиной. Бумага воняла бензином и чем-то ещё… городским. Типа как в том борделе возле вокзала, где стены пахнут дезодорантом и чужими духами.

Лан встала, мачете в руке дрогнуло. Глаза стали узкими, как прорези на маске вора-домового. Солнце вдруг прорвало дым — луч ударил в затылок, будто раскалённый гвоздь вогнали.

— Вызов в Ханой, — пробурчал, переводя казённые каракули. — «Для уточнения данных по сельхозотчётам»…

Она плюнула резко, точно целилась в крысу у курятника. Плевок шлёпнулся в лужу, а мачете — бах! — воткнулось в землю. Рядом с ногой. Половину пальца — и прощайся с мизинцем.

— Сор под половицами ищут, когда такие письма приходят, — голос у неё стал тихим, как шелест змейки в траве. — Ты ж помнишь, как у Тхана из четвёртого квартала…

Мотоцикл почтальона рыгнул сизым дымом. Тот уже уезжал, оставляя за собой шлейф пыли, будто хвост испуганного варана.

Лан шагнула ко мне. От неё пахло лемонграссом — она им волосы полоскала. Взяла мою ладонь, перевернула. Конверт лёг на неё, как мёртвый таракан.

— Сожги, — прошипела, сжимая пальцы так, что кости хрустнули. — Скажешь, что коза сожрала. Или крысы. Или чёрт в юбке…

Но я уже впился взглядом в штемпель. Седьмое число. Чёртова магия партии — эти цифры будто гвоздями по стеклу. Год назад в этот день я на коленях в грязи клялся, что больше ни шагу из деревни. А теперь… Теперь пахнет не рисом, а тюремной баландой. Или мне уже мерещится?