Красный негр

Закат над заливом был густым, как переваренное пальмовое масло, а воздух сладковато-горьким от запахов гниющей древесины, солёной рыбы и дыма костров. Солнце, раскалённый докрасна шар, медленно тонуло в океане, окрашивая воду в цвета расплавленной меди и крови.

С берега доносился хриплый, нестройный хор: португальские торговцы и моряки, уже изрядно надравшиеся дешёвого рома, праздновали очередную удачную сделку — мешки с кофе и слоновой костью грузились на их шхуну.

Их веселье, как это часто бывало, требовало зрелищ. А лучшим зрелищем для скучающего колонизатора был испуганный туземец.

— Эй, дикари! Подходите ближе! — кричал краснолицый боцман Корнелий с брюхом, выпиравшим из-под грязной тельняшки, словно спелый плод хлебного дерева. — Расскажем вам страшную сказку на ночь!

Дети деревни, чьи хижины ютились прямо у кромки джунглей, уже знали этот ритуал. Они подходили робко, но с неизменным любопытством. Среди них был и Барма, двенадцатилетний сын рыбака, с кожей цвета тёмного шоколада и живыми, насмешливыми глазами. Рядом пристролась его вечная насмешница и предмет его смутных мальчишеских грёз, Лейла, худая, как тростинка, и быстрая, как ящерица.

— В этих джунглях, — начал боцман, важно накручивая на ус промасленные концы пышных усов, — водится ужасный разбойник! Он — порождение самого дьявола! Он негр, но с сердцем белого льва и с голодом гиены! Он пожирает детей! Жуёт их хрустящие косточки и запивает кокосовым молоком!

Чтобы придать повествованию убедительности, его напарник, тощий, как жердь, матрос по кличке «Жирафа», нацепил на голову череп обезьяны с огромными глазницами и принялся скакать вокруг костра, дико размахивая плёткой.

Их кок, гигантский голландец, вымазал лицо и руки сажей, выкатил глаза и, оскалив белые зубы, начал издавать гортанные рыки, изображая «танцующего каннибала».

Барма наблюдал за этим представлением с научным интересом и недоумением настоящего знатока. У его народа были свои ритуалы, свои маски и танцы, призванные отпугнуть злых духов. И это жалкое подобие вызвало у него не страх, а скорее профессиональную критику.

— Смотри, — толкнул он Лейлу локтем, — этот высокий думает, что страшно, когда так ногами дрыгаешь. У дяди на погребальной церемонии танец был в десять раз страшнее, аж мурашки по коже.

— А этот большой, — фыркнула Лейла, — он сажей измазался, а пот течёт, и у него на животе белые полосы, как у зебры. Смешной людоед.
Дети захихикали. Для них это был странный, но забавный спектакль, цирк на берегу океана. Они видели не ужас, а плохую актёрскую игру.

В ярости от того, что его не боятся, краснолицый боцман решил сыграть свою козырную карту. Он выхватил из ножен кортик — короткий, толстый, отливающий в огне зловещим блеском. Он взмахнул им, указывая в непроглядную тьму джунглей, сгущавшуюся за деревней.

— Он реален! — проревел он, и в его голосе впервые прозвучала подлинная ярость, от которой у детей наконец-то ёкнули сердца. — Он ходит среди этих деревьев и смотрит на вас своими горящими глазами! Его имя наводит ужас на всё побережье! Имя ему… его зовут... зовут... Бармалей!

Тишина, наступившая после этого имени, была оглушительной. Даже цикады на мгновение смолкли. Для португальцев это было просто скопище гортанных звуков, выдуманное имя страшилища. Для детей деревни — знакомое сочетание.

Все взгляды, будто по команде, медленно повернулись к Барме. Даже Лейла смотрела на него с внезапным неподдельным изумлением. Барма замер. Сердце его гулко стучало где-то в горле. Он чувствовал, как жар разливается по щекам. Это было его имя.

Его собственное, данное бабушкой в честь деда-охотника, имя «Барма», что значило «Стремительный». И этот пьяный чужак только что изуродовал его, прицепив к концу какой-то нелепый хвостик «-лей», и объявил именем чудовища.

Он хотел закричать: «Это не я! Я же здесь, а не в чаще!», но язык не повиновался. Он видел в глазах своих друзей не страх, а скорее недоумение и даже намёк на уважение, хоть и вперемешку с испугом. Впервые в жизни о нём молчали так дружно.

Вечерний спектакль закончился. Колонизаторы, довольные произведённым эффектом, принялись допивать ром. Дети расходились по домам, бросая на Барму украдкой взгляды. Он остался сидеть один на тёплом песке, чувствуя себя абсолютно потерянным.

Позже, в хижине, куда он прокрался, не зажигая огня, его нашла бабушка Ньямба. Она не спрашивала ни о чём, вести в деревне разносятся мгновенно. Её старые, покрытые сетью морщин руки легли на его горячий лоб.

— Имя — это душа, — прошептала она, и её голос был похож на шелест высохших листьев. — Сильное имя пугает врагов. Они почуяли силу в тебе. Они пытаются её украсть, сделать смешной или страшной. Но они лишь наделили тебя маской. Рано или поздно ты решишь, надевать её или сжечь.

Барма не ответил. Он лёг на циновку и смотрел в отверстие в стене на звёзды, такие яркие и неопровержимые в африканской ночи.

Он слышал, как снаружи доносится тихий, насмешливый голосок Лейлы:

— Эй, Бармалей… Спишь уже или кого-нибудь ешь?

Вместо ответа он натянул одеяло на голову. В ту ночь он впервые почувствовал странное, двойственное чувство: жгучую обиду за поруганное имя и крошечную, едва теплящуюся искорку гордости.

Его, сына рыбака, боятся. Даже если это всего лишь сказка для непослушных детей, эта сказка была теперь о нём.

Так, по воле пьяных чужаков, в тихой прибрежной деревне родился свой миф. И мальчик по имени Барма впервые задумался о том, что у каждого человека может быть не только жизнь, но и легенда. Пусть даже нелепая и страшная.