Кречет. Становление.

Вспышка. Адская боль, раскалывающая череп. Не свет — звук. Звук разрывающейся плоти, раздробленной кости. Искажённое маской ужаса лицо девушки. Её крик, вонзающийся в ночь: «Псих! Изуродовал!»

Потом — чёрный, безвоздушный провал. Небытие.

Пробуждение — это тряска. Грохот колёс по стыкам. Резкий укол в шею — холод, расползающийся по венам. Осколки памяти, плавающие в чёрной жидкости: казённые стены, безразличный голос, растворяющийся в эхе: «...виновным...», оглушительный грохот засова. Затем — тишина.

И снова — ничто.

Первое, что вернулось — леденящий бетон под щекой. Влажный, шершавый. Запах. Сладковато-приторный, химический — въевшаяся в ноздри дезинфекция. Кислый дух старого пота и прогорклой махорки. И металлический, промышленный привкус на языке, будто лизал ржавую батарейку.

Я лежал. Не открывал глаз. Мир состоял из этих обрывков — боль, холод, вкус железа.

Больница? Слишком тихо. Морг? Слишком больно.

Шаги. Быстрые, отрывистые, отскакивающие от бетона. Ритм чужого, неотвратимого решения. В проёме — силуэт в поношенной форме, выцветшей до цвета пыли.

Я попытался говорить. Горло — наждачная бумага, хрип, рвущийся изнутри. Силой воли, движением, похожим на рвотный спазм, выдавил:

— Что... со мной?

Наклон. Женское лицо. Кожа, лишённая тона. Глаза — пустые шахтные стволы, уходящие в никуда.

— Ты жив. Состояние — хреновое.

Её голос — ровная плоскость льда. Ни трещины. Ни колебания. Факт.

— Где я?

— УС-12. Лагерь.

Она не шутила. Это была не локация, а состояние бытия. Реальность, сжавшаяся до кошмара. Единственная доступная опция — адаптация. Или разрушение.

Тело было чужим. Вязкой субстанцией, неподконтрольной сигналам мозга. Воспоминания накатывали — тот тёмный переулок, чужой крик, необходимость удара, сжавшаяся в кулак. Агрессия как единственный доступный язык.

Меня осудили за самооборону. За спасённую жизнь. Абсурд, отлитый в приговор.

Старые оковы — закон, правда, справедливость — рассыпались в прах. Здесь от них — лишь горький привкус на языке.

— Совет. — Её лицо снова приблизилось, заполнив всё поле зрения. Запах дезинфекции с её формы стал резче.

— Слабаки здесь ломаются. Ты — сломаешься.

Внутри что-то щёлкнуло. Сжалось в твёрдый, холодный шар у основания горла. Сталь.

— Я выживу.

Её взгляд не дрогнул. Не изменился. Он просто был.

— Все так говорят.

Она развернулась. Резко. Шагнула в тень. Дверь захлопнулась с финальным металлическим звуком.

Я остался в тишине. Глухой. Абсолютной. Давящей, как толща воды. Каждый следующий шаг будет иметь вес. Каждое слово — цену.

Выжить. Не думая о правде. Просто — выжить. Единственная мантра.

Лязг. Резкий, как выстрел. Дверь распахнулась, и свет врезался в сетчатку, заставляя дёрнуться. Двое амбалов в серых робах ворвались, выдернули меня из угла, как мешок с костями. Мышцы одеревенели, ноги подкосились. Я заставил их выпрямиться — усилием, от которого заныли виски. Унижение — первая, самая тихая смерть.

— Ну что, свежак, попал, — один хмыкнул, тычок в спину был коротким и сильным.

— Щас тебя здесь, сука, перемолóтят, — хмыкнул один, тычок в спину был коротким и сильным.

Слово «перемолотят» — ржавый гвоздь, вбитый в сознание.

Проверка на прочность. Сразу. Без права на ошибку. Без шанса на апелляцию.

Двор-зона. Вонь ударила в нос — коктейль из плесени, перегретого железа и дешёвого табака. Вышки. Слепые глаза прожекторов. Колючка, сверкающая на солнце. Бетонные бараки. Серые, выцветшие лица. Взгляды — одни пустые, другие с хищным, живым блеском.

Меня подтолкнули к группе у стены. Пятеро. Разные, но сошлись в одном — в спокойствии шакалов, уже знающих исход. Главный — сухой, жилистый, с взглядом, просверливающим насквозь, и татуировками, похожими на шрамы. Законник.

— Ну чё, фраерок, — лениво, растягивая слова. — Кто будешь? Масти какой?

Я молчал. Молчание — ответ, который может стоить дороже слов.

— А он, походу, порожняк гнать собрался, — ухмыльнулся другой, всё лицо в шрамах. — Щас быстро в стойло поставим.

Внутри всё закипело. Знакомая игра: прогнёшься или нет? Я уже проходил это. Тот переулок. Дубинка по затылку. Крик. Суд, решивший, что я убийца. Здесь — новая арена, но суть та же: сломаешься или выдержишь.

Я выпрямился. Спина заныла протестом. Взгляд — в упор, в его холодные глаза.

— По масти? По своей.

Законник прищурился. Взгляд стал острее.

— Ты что, фраер, умничаешь?

Я сделал шаг вперёд. Напряжение сгустилось в воздухе, стало вязким, как смог.

— Я не фраер. И не гоню порожняк. Я сюда жить пришёл, а не подыхать. Есть что предъявить — говори. Нет — расходимся.

Тишина. Густая, тяжёлая. Шрамированный уже рванулся, но законник остановил его едва заметным движением руки.

— Слышь, дерзкий... — В его голосе проскользнул не интерес, а любопытство хищника к незнакомой добыче. — Ты за базаром-то следи. Люди поговорить хотят, а ты — «предъяви»... От тебя первоходом несёт, а ты понты колотишь. Теперь за базар ответишь. Вон там.

Он махнул рукой в сторону пустого бетонного пятака между бараками. Арена.

Толпа сомкнулась, образовав живое кольцо. Для них — развлечение, смена декораций. Для меня — первый шаг в ад, который выглядит как кусок грязного бетона.

Противник — здоровяк с наколками на шее, сжал кулаки. Ухмыльнулся, обнажив жёлтые зубы. Кинулся вперёд без сигнала — тяжёлый, неуклюжий.

Я увидел его замах — и мир сузился до этого движения. Вспомнилось: спарринги, зал, запах пота на кожаных рукоятках. Тело само приняло стойку. Не бокс. Не уличная драка. Клинок без клинка. Геометрия боя, вытравленная в мышечной памяти.

От первого удара ушёл корпусом, скользнул. Второй, размашистый, встретил ребром ладони. Боль — острая, яркая, вспышка в запястье. Но я уже действовал на опережение: зацепил его кисть, провернул, всадил локоть в челюсть.

Хруст. Глухой, влажный.

Здоровяк рухнул на колени, захрипел, выплеснув на бетон слюну с кровью.

Толпа загудела — низкий, одобрительный гул.

Я отступил. Не добивал. Древнее правило: меньше крови — меньше личных врагов. Экономия выживания.

Законник медленно подошёл. Его глаза сканировали меня, оценивая не силу, а потенциал. Стоимость.

— Ну что, свежак... Пожалуй, жить будешь. Пока.

Он повернулся к своим, бросил через плечо:

— Прописан.

Толпа стала расходиться. Взгляды теперь другие. Не уважение — расчёт. Осторожность. Неважно.

Первый рубеж пройден. Ценой боли.

Появилась щель. Узкая, как лезвие бритвы. В неё можно просунуть коготь. И начать выцарапывать себе место под этим чужим, железным небом.