Кремлёвский кудесник

Наши дни

РФ. Москва

Центр реабилитации

Ветеранов войн

Он мне не понравился с первого взгляда. Изнеженный и легкомысленный сопляк в дурацкой цветной толстовке с капюшоном. Да еще и явный мажорик, сынок богатых родителей – часы, на которые он всё время посматривал, стоили в несколько раз больше моей тачки… Ну, когда я еще был в состоянии на ней гонять. И чего только этот грёбаный «зумер» здесь забыл?

Именно таким было моё поверхностное впечатление о Руслане Гордееве, когда он впервые появился в моей палате и в моей постылой жизни. Как же я тогда ошибался на его счёт… Он вошел без стука, с беззаботной улыбкой на гладком юном лице, которая резанула меня как по живому.

Казалось, он принес с собой в стерильное помещение центра реабилитации инвалидов, насквозь пропитанное лекарствами и депрессухой, запах другой жизни - беззаботной, яркой и на сегодняшний день абсолютно мне недоступной.

Я лежал, уставившись в потолок, и чувствовал, как знакомый ком бессильной ярости опять подкатывает к горлу.

- Владимир Степанович? – Голос этого лощёного мажорика был слишком бодрым для этих стен. - Меня зовут Руслан. Можно, я присяду?

Я не ответил. Просто перевел взгляд на него, надеясь, что ненависти в моих глазах будет достаточно, чтобы этот наглец понял, чего я от него хочу. А хотел я одного –чтобы он прямо сейчас взял свою жопу в горсть и убрался отсюда. И, желательно, как можно быстрее.

Но этот смазливый тугодум, сука, никуда так и не убрался. Даже не подумал об этом. Он подошел к креслу у моей кровати и устроился в нем, удобно развалившись, словно у себя дома.

- Я читал вашу историю болезни, - начал он, несмотря на моё молчание, и его тон внезапно стал серьезнее, как у мальчишки, играющего во взрослого. – Мне жаль, но современная медицина пока не в состоянии вам помочь…

- Иди на хрен, сопляк! – устав терпеть, хрипло прервал я его, продолжая испепелять взглядом.

Слова давались с трудом, выходя из горла сиплым шепотом. Но это было все, на что я был способен - лежать пластом и шептать проклятия.

Он замолчал, тоже внимательно меня изучая. Его взгляд скользнул по неподвижному контуру моего тела под одеялом, задержался на моей левой руке, лежащей на груди, и снова вернулся к моему лицу. В его глазах не было ни жалости, ни смущения, которые я видел у всех остальных, с кем мне приходилось общаться в последнее время. Был лишь холодный, расчетливый интерес, как у опытного техника, разглядывающего неисправный механизм.

- Меня совершенно не интересует, что вы обо мне думаете, Владимир Степанович, - сказал он на удивление спокойно, после того, как я его послал. - Я пришел сделать вам предложение...

Я нервно фыркнул, хотя, наверное, со стороны это и выглядело жалко. Какое еще может быть предложение у безусого юнца, пусть и при бабках, к парализованному инвалиду? Я знал лишь одно – помочь мне может только чудо. А этот сопляк совсем не был похож на деда Мороза, да и до Нового Года было еще далеко.

- Убирайся к черту! – просипел я, с трудом сдерживаясь, чтобы в который раз за эту неделю опять не сорваться на крик.

Но мне ужасно не хотелось получить очередную дозу нейролептиков, после которой мозги вообще съезжали набекрень. Я отвернулся к стене и больше на контакт не шёл. Пусть убирается, щенок. И побыстрее! Иначе я за себя не отвечаю! Он ушел минут через пять, после нескольких безуспешных попыток меня разговорить.

И я был этому безмерно счастлив. Когда дверь за ним закрылась, я снова остался наедине с белым потолком, полным бессилием и невозможностью что-либо изменить в собственной жизни. Мысли помимо воли скользнули в то время, когда я был еще цел, и когда моя жизнь была наполнена каким-то смыслом.

Я не так уж и стар – мне чуть за сорок. Кто-то из вас может сказать: «Ха! Всего-то за сорок? Совсем молодой - еще жить и жить». Но, по какой-то иронии судьбы, моя жизнь закончилась именно в мой сороковой день рождения. А ирония заключается в том, что я, вроде бы, еще жив, а вот жизнь моя давно закончилась.

Не так уж и давно (но для меня, как будто лет сто назад) я был ведущим нейрохирургом в одной из клиник Москвы. Мои знания, руки и опыт творили чудеса: они возвращали людям возможность ходить, говорить, жить. Для меня не существовало слова «невозможно». Каждый спасенный пациент был победой, моим маленьким триумфом, который давал достаточно сил для следующего боя. Вся моя жизнь была подчинена работе, я отдавался ей полностью, жил и дышал только ею. И, оглядываясь назад, я понимал, что был счастлив. По-своему, но счастлив.

Жена ушла от меня еще лет десять назад. Сказала, что я женат на своей работе, а ей нужен живой муж. Детей мы завести не успели, а потом уже было поздно. Вернее, мне всегда было некогда. Операции, конференции, научные работы…

И теперь, глядя в потолок, я думал, что, возможно, она была права. Останься у меня семья, сейчас бы у моей кровати нет-нет, да и появлялись бы близкие и родные люди, которые смогли бы меня поддержать и вдохнуть надежду. Но у меня не было никого. И не было никакой надежды на выздоровление. И я, как опытный нейрохирург, прекрасно это осознавал.

Когда начался военный конфликт, мне, как ценному специалисту клиники, выбили бронь. Но я не мог спокойно сидеть в Москве, когда мои навыки были так нужны там, на передовой. Я сам пошел в военкомат и подписал контракт. Меня отговаривали, говорили, что я нужнее здесь, в Москве.

Но я видел сводки, видел ребят, которых оперировали я и мои коллеги в нашей клинике. Видел, какие ранения получают наши бойцы: черепно-мозговые травмы, повреждения позвоночника … Многих из них просто не успевали довезти… Я знал, что могу спасти десятки и сотни жизней, если буду оперировать прямо у линии фронта. Я был уверен - это мой долг.

Тот злополучный день – день моего сорокового дня рождения, был настоящим адом. Раненые поступали один за другим. Мы работали без сна больше суток. Помню, кто-то из санитаров принес мне кусок бисквита, испечённого нашим поваром, с воткнутой в него свечкой.

- Владимир Степанович, с днем рождения! - сказал он, и его поздравления подхватили все окружающие.

- Спасибо, друзья! - Я кивнул, даже не взглянув.

Только что доставили молодого парня с проникающим ранением в голову. Все мои мысли были заняты предстоящей операцией… И тут оглушительный взрыв, крики, темнота. Позже мне сказали, что это был дрон-камикадзе. Он врезался прямо в наш военно-полевой госпиталь. Вот так я и отметил своё сорокалетие – кровью, болью и беспамятством.

Я выжил. Выжил каким-то чудом. Но когда я пришел в сознание после нескольких недель комы уже в Московском госпитале, то понял, что лучше бы мне было умереть в тот день. Руки хирурга, эти тончайшие инструменты, которые были моей гордостью, теперь безвольно лежали на одеяле.

Я не мог пошевелить ни пальцем. Мне было доступно лишь легкое движение в левой кисти и возможность двигать мышцами лица и шеи — вот и все, что осталось от некогда блистательного нейрохирурга Владимира Симонова. Весь остальной мир сузился до этой кровати, до вида на белоснежный потолок и до тихой, но всепоглощающей ненависти ко всему миру.

Да, я пришел к этому не сразу. Надежда, как известно, умирает последней. Сначала я прошёл через массу изнуряющих операций, бесконечные сеансы реабилитации, где упрямые, но уставшие до предела физиотерапевты пытались заставить мои мертвые ноги и руки сделать хоть какое-то движение. Я кричал от боли и бессилия, скрипел зубами и пытался. Пытался изо всех сил, потому что в глубине души все еще верил: медицина, моя богиня, моя муза, способна на чудо. Ведь я сам творил эти чудеса для других.

Но чуда не случилось. Нейроны спинного мозга, перебитые осколками, были не в состоянии восстановиться. Максимум, чего добились врачи - стабилизировали мое состояние, предотвратили осложнения и «подарили» мне тот жалкий квант движения в левой кисти, который лишь подчеркивал всю трагедию моего положения.

Надежда таяла с каждым днем, как лед под утренним солнцем, оставляя после себя холодную и звенящую в ушах пустоту. Её добило посещение коллег из клиники. Пришли главврач и несколько моих бывших ассистентов. Они говорили общие слова поддержки, рассказывали клинические сплетни, пытались шутить. А я смотрел на их умелые, ловкие руки, державшие пакеты с фруктами, и видел в них предателей. Они могли то, чего я был лишен навсегда. Их визит был не поддержкой, а жестоким напоминанием о том, что я потерял.

После их ухода во мне что-то надломилось окончательно. Я попросил своего лечащего врача и санитаров никого больше ко мне не пускать. Мне было противно видеть жалость в их глазах. Жалость — это для слабых. Для инвалидов. А я был не просто инвалид - я был сломанный инструмент, выброшенный за ненужностью на свалку.

С тех пор ненависть стала моим единственным спутником. Я ненавидел дроны, войну, беспощадную судьбу, приведшую меня в эти стены. Ненавидел себя за то, что пошел на этот чертов фронт, за то, что не послушал тех, кто отговаривал меня. Ненавидел свой немощный организм, предавший меня. Мир сузился до размеров моей комнаты, а вся его краска померкла, став оттенками серого и больнично-белого.

Так прошли месяцы. Именно в таком состоянии меня и нашел этот Руслан со своей «сделкой». Ну какая сделка может быть между нами? Что он мог предложить мне, кроме унизительной жалости или пустых обещаний? Чего я только не наслушался после того, как стал калекой… Причём, не от сопливых юнцов, а от настоящих светил современной медицины. Но результат во всех случаях оказывался нулевым.

Я сжал веки, пытаясь выдавить прочь из себя накатившиеся слезы бессилия. Нет. Лучше уж я буду лежать здесь и тихо ненавидеть всех и вся, чем ставить себя в положение просящего милостыню перед каким-то мальчишкой. Жаль, что я даже не в состоянии покончить со всей этой мукой…

- Убирайтесь все к черту! - еще раз прошептал я в пустоту, пялясь в стену палаты.

- Ну, и зачем? – неожиданно оторвал меня от очередного приступа самоедства знакомый голос.

Погруженный в меланхолию я и не заметил, как в моей палате появился Пал Палыч – главный врач реабилитационного центра.

- Что «зачем»? – не поворачиваясь буркнул я, демонстрируя тоном, что не желаю с ним разговаривать.

- Зачем выгнал парня? – Пал Палыч не внял, и продолжал на меня давить. – Мог бы, к примеру, и выслушать его предложение…

- Какое предложение? - Я резко повернул голову. – Что этот сопливый мажор мог мне предложить? Очередную подачку кинуть? Личную сиделку нанять, чтобы она за мной дерьмо почаще выносила? Или забугорное лечение мне оплатить? Ты ж знаешь, Палыч, и я знаю – мне любое лечение уже по барабану – что мертвому припарка! Поэтому, пошло оно всё…

- Подожди, Володя, не газуй! – примирительно произнёс Пал Палыч. – Никакой он не мажорик. Руслан Гордеев – настоящий гений, мать твою! То, что он хотел тебе предложить – настоящее чудо! А ты это чудо взял, и так бездарно просрал! Ты натуральный дебил, Вова! Хоть я тебя и уважаю…

- Да какой он, нахрен, гений? – продолжал я стоять на своём. – Ты его часы видел?

- Видел, - не моргнув глазом, ответил главврач. – Он их носит только потому, что их ему сам… - Пал Палыч ткнул пальцем куда-то в потолок. – Понимаешь? Сам вручил! За развитие отечественной науки! С дарственной надписью! И как их после этого не носить? И я бы носил, только мне никто такие часы не вручает… - ворчливо произнёс он. – Тем более, с дарственной надписью…

- Рассказывай! – продолжая хмуриться, коротко произнёс я.

Насколько я успел узнать Пал Палыча за всё длительное время пребывания здесь, мужиком он был основательным, опытным и правдивым. Он не будет кормить всяким сомнительным дерьмом парализованного инвалида, и без того уже потерявшего всякую надежду. Значит, в этом «сопляке-мажорике» действительно что-то было…

Пал Палыч тяжело вздохнул и уселся на кресло возле кровати, где еще недавно сидел Гордеев.

- Ну, послушай, Вова… Только жалеть себя перестань и включи мозги, какие еще остались. Этот «сопляк», как ты его назвал, в двенадцать лет школу закончил. В четырнадцать – получил два диплома с отличием. Один – по биотехнологиям, второй – по компьютерным наукам. Представляешь себе? В то время как его ровесники в компьютерные игры играли, он их, скорее всего, сам писал.

- Ну-ну… - Я хотел по уже въевшейся привычке бросить что-то язвительное, но Пал Палыч жестко пресек мое желание взглядом.

- Я не договорил. В шестнадцать – защитил кандидатскую. Диссертация по нейроинтерфейсам, если тебе это о чем-то говорит. А в двадцать – стал самым молодым доктором наук в России. Его разработки в области биомеханики и прямого соединения нервной системы с машиной на голову выше пресловутых разработок «Нейролинка» Илона Маска. Его работы по симбиозу искусственного интеллекта и биоинженерии произвели эффект разорвавшейся бомбы. Все пророчат ему Нобелевку в течение текущего десятилетия.

Он помолчал, давая мне переварить услышанное. В голове медленно, скрипя, как заржавевшие шестеренки, начали проворачиваться мысли. Не мажор. Не спонсор. Ученый. Гений. Слово, которое я всегда считал преувеличением, в устах Пал Палыча звучало как констатация уже свершившегося факта.

- И что? – выдавил я, уже без прежней агрессии, но все еще не желая сдаваться. – Для чего я ему, такому умному и крутому? Очередная подопытная крыса?

- А тебе какая разница? - честно ответил главврач. – Может, и так. Но, Вов, посуди сам, ты же умный мужик… Сколько народу сам на ноги поставил до всего этого… - Он мотнул головой в сторону моих неподвижных ног. - Ты же понимаешь: чтобы создать протез или экзоскелет, которые слушаются сигналов мозга, нужны не только чертежи и формулы. Нужны те, кто будет всё это тестировать. Кто лучше поймет, где система дает сбой? Гордеев ищет не подопытных кроликов. Он ищет соратников. Союзников. Людей, у которых есть мотивация заставить работать его изобретения. А мотивации у тебя, я смотрю – выше крыши! Только сейчас вся она в ненависть уходит… - Главврач встал и двинулся к выходу. Но на пороге обернулся:

- Он оставил свой номер. Сказал, если ты передумаешь – позвонить. Решай, Вова: лежать тут и ненавидеть стену, или попробовать стать первым из тех, кого этот гений поставит на ноги.

Дверь за ним тихо закрылась. Я остался один в гнетущей тишине, разбавленной лишь мерным писком подключённой аппаратуры. Я закрыл глаза. Впервые за много месяцев передо мной был выбор. Пока еще не между жизнью и смертью. Нет. Я мог, ничего не меняя, остаться тем, кем я стал, или мог рискнуть и снова попытаться стать тем, кем я был.

Да и что я потеряю, если эксперимент будет неудачным? В худшем случае - останусь при своих, а в лучшем - все мои мучения, наконец-то, закончатся, и я тихо-мирно умру.

На следующий день он опять был в моей палате. Те же дорогие часы, тот же внимательный, изучающий взгляд. Но теперь я видел в нем не сопляка и не мажора, а настоящего профессионала, пытающегося разобраться со сложной ситуацией. Он молча посмотрел на меня, достал из сумки планшет и запустил видеоролик. На экране плавно двигался экзоскелет. Не грубая железка, а изящная конструкция из полимеров и сплавов.

- Это не просто костыль с моторчиком, Владимир Степанович...

- Можно просто Владимир, - прервал я его, - и на «ты», раз уж нам придётся вместе работать.

- Для меня это большая честь, Владимир! – отчего-то разволновался «мой гений». – В общем, эта конструкция должна быть продолжением вас… тебя, - поправился он. - Сигнал из мозга, из соответствующего участка двигательной коры, будет считываться, усиливаться и преобразовываться в команду для этого аппарата. Не через кнопки и джойстики, а напрямую!

- Фантастика, – хрипло выдохнул я.

- Нет, – возразил он. - Это биомеханика, современные нейроинтерфейсы и машинное обучение. Алгоритм будет учиться у тебя, а ты – у него. Это должен быть полноценный диалог человеческого мозга и машины, которая должна стать твоими новыми нервами и мышцами, ногами и руками. Да, сначала это будет похоже на попытку пошевелить чужими пальцами в толстых негнущихся перчатках. Но нейропластичность мозга – удивительная штука. Он адаптируется. Да ты же, как опытный нейрохирург, это всё и без меня прекрасно знаешь. Мозг должен принять этот интерфейс как часть себя. - Руслан говорил спокойно и взвешенно, не как фанатик или мечтатель, а как человек, который точно знает, что делает.

- Почему именно я? – задал я последний, наверное, главный вопрос. – Таких инвалидов тысячи. Ты мог выбрать кого угодно. Более… послушного, спокойного и перспективного…

Руслан внимательно посмотрел на меня.

– Потому что в твоём деле указано: «Травма получена во время хирургической операции на передовой под огнем противника». Пойми, Владимир, мне нужен не просто пациент для тестирования… Мне нужен соратник, коллега - человек, который понимает, как работает тело и нервная система изнутри. Который не сломается от первых неудач и сможет описать то, что чувствует. Ты – один из лучших военно-полевых хирургов…

- Был одним из лучших, - поправил я его.

- Это не важно! Знания навсегда остались с тобой. Ты прекрасно знаешь цену ошибки и цену результата. Ты – идеальный пилот для моего самолета!

Он выдержал паузу, давая мне осознать сказанное.

- Но я совсем ничего не понимаю в компьютерных программах…

- Зато в них понимаю я! Соглашайся… Даже не ради того, чтобы снова обрести подвижность. Соглашайся ради того, чтобы снова быть полезным! Я же вижу, что ты не можешь жить без любимой работы. А вместе мы поставим на ноги сотни и тысячи искалеченных людей!

Он произнес это без пафоса, сухо и по-деловому. И в этом не было ни капли той унизительной жалости, которой я так боялся. Это действительно было предложение партнера. Я посмотрел на свои неподвижные ноги, затем на планшет с видео, где экзоскелет совершал плавное, почти живое движение. Потом я посмотрел в глаза этому юному дарованию.

- Ладно, гений, - не удержавшись, съязвил я напоследок. - Где мне подписаться кровью? Ведь твоё предложение так похоже на контракт с дьяволом…