Креста нет

ll those years ago.
George Harrison

За окном зима, но если выйти из квартиры в подъезд, пробежать, звонко стуча шлёпанцем по бетонным ступенькам, приотворить деревянную, подрассохшуюся, крашеную в коричневый цвет дверь – за нею вспыхнет июньский полдень, превысокий, выше неба и звёзд за ним...

Вечером у взрослых игра в козла за столом под фонарём, мужики в семейных трусах, в блеклых, застиранных майках, в полосатой пижаме дворовый интеллигент. Пиво, беленькая под бескозыркой, но только для задору, понемногу. Ночные мотыльки, мошки, обжегшись на «ильичовой» обманке, густо сыплются из-под жестяной фонарной юбочки на головы игроков, на стол, под азартно забиваемые костяшки, то и дело попадают в передаваемый по кругу стакан, вызывая дежурную шутку о «закусоне», взрывы смеха из густых клубов ядрёного и сладкого папиросного дыма... Хлёсткий удар по доске с полплеча, торжествующее: «Рыба!» Крик из окна, из жолтого квадрата за веской гущей чорно-зелёной листвы:

- Пятро, Пятро!.. Дрейку домой гони!

«Дрейка» – твой закадычный дружок, Андрей. «Пятро» его отец, он коренной пролетарий, слесарь на заводе. В самую жару ходит в замасленой робе, уверенно топает кирзовым – голенища коротко обрезаны – сапогом. А голос – Андрейкина бабка, мать его отца, сухая, маленькая, но с каким-то необыкновенно сильным горлом, через которое она может прокричать всю Вселенную, со всеми её галактиками и чорными дырищами, и везде будет слышен этот голос, этот призыв:

- Пятро, Пятро!.. Дрейку домой гони!

Жив ли он ещё, твой «Дрейка»?

Так должно быть жив. У Бога мёртвых нет. Вот ты сидишь с ним под старым, в три мальчишечьих охвата вязом, в вязкой темени, на корточках, и вы растягиваете на двоих «богатый» бычок беломорины, и едкий дым дерёт горло, щиплет глаза, и душа, ещё вам обоим не известная, пацанская ваша душа летит на волю, и вам оттого весело, и вы, давая фистулу, дружно смеётесь, давясь смехом хохочете, как будто и вправду у Бога мёртвых нет, потому всё – Бог, а Бог всегда и при любых обстоятельствах, пускай вовсе скучно и без веселий, однако жив.

- Пятро, Пятро!.. Дрейку домой гони!

А откуда «гони»? Где вы «сховались» – одному Богу известно.

И вправду ведь: обежишь дом – за одним углом весна, в другую сторону и за другим – осень. А из дома всё зима: маневровый тепловоз, сцепка пассажирских, вечнозелёных вагонов, и вдруг, за ним, пыхтя, пуская пегие клубы дыма из пузатой трубы, – паровоз. Пропыхтел от тебя, замершего в восторге, в метре, обдал облаком белого пара, свистнул зябко – пар повис райским облаком на хрустальных ветках, облёг собою мёрзлое деревцо, просиял...

А вот осень заугольная, самое начало, сентябрь. Асфальт, выгородки на асфальте из досок, внутри бурыми катышами картофель, вываленный из серых мешков, раскатанный на просушку, в налипших комьях земли...

Или весна. Лужи, ледок, солнце. Асфальт, меловые линии – лествицей, параллельно одна другой, метрах в десяти от крайней – кирпич, обломок, на нём пустая, мятая консервная банка: «пекарь». Игра такая: подбираешь палку поувесистей, щуришься целясь, с размаху швырь её – попал? Не-а? Неужто не видать?..

Это не та жизнь, это что-то прочее. Ты помнишь, как умирал? Почти не помнишь, память отказывает в полноте жизнесмерти, чтоб целиком – со звуком необоримой, изводящей, жестокой, до потери сознания, боли. Звук боли стёрт. Осталось её движение – глухой, шершавый, размеренный шаг. Значит ты всё-таки умер?..

Монах на дворике. Скуфейка, порыжелый, штопанный подрясник: виды видные, дали дальние, горы горние. Подворье монастыря, филиал Царствия Небесного, спрятавшийся в пекле городского, столичного центра с толчеёй и гомоном; подворье и филиал, которые кирпич и бетон испитых, по семинянечью нашей истории, стен. Кто сей? Чего он пялится из остолбенелости своей в блекло-бельмясые небеса? Службу забыл? Бога сыскал? Обрёл жизнь вечную?..

- Драсьте!

Молчит, не шелохнулся – пялится.

Смерть и страдания нужны, чтобы близкие могли проявить милосердие, вочеловечиться, может быть. Потому, другого случая у них как бы не было в жизни, и если этот пропустят – всё, конец испытанию. Если оно есть. Если – было.

Так научают, а правда ль? Поверни – целиком, с лицами, вглядись в научающих.

Но ведь кто-то же умер, кто-то же умирает в этом лучшем из мiров всякое мгновенье живой его жизни? Я правду говорю? Правду. Так вот, что же сам-то этот «мгновенно» и миллионолико умирающий, умирающий столь страшно, коряво, неловко, на измученной слезе, с надсадным, сдерживавшимся по капли и всё же рванувшим выкриком – он-то что?..

Тумбочка под телефоном, в ящичке, под телефонным справочником – толстеньким, в дерматиновой накладной обложке, должен лежать тяжолый медный крест.

Нет его!

Голоса в кухне, голоса за окном, голоса во дворе, голоса...

В раю креста – нет.

***
У смешливца и умницы в живых, у молчуна в покойниках Саши Иванникова прочлось:

Мудрость Творца соразмерна
Жизни как преступленью;
Чтобы забыть сомненья,
Достаточно не помолиться.
***
И это правда: в раю креста нет.