Кривая розетка Людмилы Сергеевны

Тишина в доме-корабле была не просто отсутствием звука. Она была живой, плотной, звенящей субстанцией, которую вот-вот должны были разорвать в клочья. И Людмила Сергеевна чувствовала это кожей. Она стояла на кухне и смотрела на розетку. На ту самую, кривую, которую она сама когда-то, много лет назад, специально вырвала из стены и прикрутила обратно — неровно, с перекосом, с одним винтиком.

Это была не её причуда. Это была печать.

Вдруг пол под ногами вздыбился, как палуба во время шторма. Посуда в шкафу зазвенела не в унисон, а каким-то диссонирующим, издевательским хором. Из крана на кухне, вместо воды, полилась тихая, щемяще-грустная мелодия — что-то между танго и похоронным маршем. Это играл «Оффенбах», — с тоской подумала Людмила Сергеевна. — Дух всегда был мелодраматичен.

Двери распахнулись, и на кухню высыпали перепуганные жильцы.

— Что происходит?! — крикнул Виктор, сжимая в руке разводной ключ, как древний воин — меч. — Трубы гудят, как сирены Судного дня!
— Это вибрации! — завопил Гриня, прижимая к груди кусок тофу. — Дом вышел из резонанса с вселенной! Надо срочно медитировать!
— Кто-то... кто-то в моей комнате плачет, — прошептала Вера, вся бледная. — И шьёт. На машинке. Но машинка у меня выключена.

Анатолий просто молча приложился к горлышку бутылки, но она была пуста. Он с недоумением потряс её.

Людмила Сергеевна медленно обернулась к ним. Её лицо, обычно обезображенное вечной гримасой недовольства, было странно спокойным и печальным.

— Это я, — тихо сказала она.

Все замолчали, уставившись на неё.

— Это я виновата, — повторила она, глядя в пол. — Я... отвлеклась.

Она посмотрела на букетик увядших гвоздик в стакане на столе. Их принёс почтальон Игорь. Сказал: «Для самой строгой и принципиальной женщины в нашем доме». И она на целый день... перестала ворчать. Она даже попыталась прикрутить эту проклятую розетку ровно. Красиво. Как у людей.

— Что значит «отвлеклась»? — не понял Виктор.

В этот момент из двери своей комнаты вышел дед Лёня. Он не выглядел удивлённым. Только усталым.

— Она отвлеклась от работы, сантехник, — глухо произнёс он. — Перестала делать то, что делала её мать, бабка и прабабка. Перестала хранить этот дом.

Наступила мёртвая тишина. Слышен был только «Оффенбах» из крана.

— Как... хранить? — прошептала Вера.

— Ворчанием, — сказал дед Лёня, уставленно проводя рукой по лицу. — Её ворчание — это не брюзжание. Это... заклинание. Заклинание стабильности. А кривая розетка — это печать. Её предок, строитель этого дома, заключил сделку с его духом. Духом-строителем, озорным и опасным. Дом будет стоять вечно, но кто-то из их рода должен всегда здесь жить и... поддерживать бытовую магию. Ворчать. Чинить. Требовать порядок. Если хранитель признается в этом или перестанет — чары рушатся. И дух вырывается на свободу. Вот он, — Лёня махнул рукой вокруг, указывая на хлюпающие полы и поющий кран. — Развлекается.

Все смотрели на Людмилу Сергеевну с новым, смешанным чувством ужаса и уважения.

— Так... так почему же... розетка кривая? — с трудом выговорил Гриня.

— Потому что дух — существо асимметричное, — пояснил Лёня. — Он не выносит идеальных линий. Кривая розетка — это Подпись под договором. Знак, что здесь всё под контролем, но контроль этот — не человеческий.

В этот момент Анатолий вдруг неестественно выпрямился. Его глаза закатились, из горла вырвался хриплый, не его голос, полный издёвки и старой власти:

— Ску-у-учно мне, хранительница! Мало мне твоего ворчания! Хочу веселья! Хочу хаоса! Дани ново-о-ой!

Это говорил не Анатолий. Это говорил Он. Дух дома. Все отшатнулись.

Людмила Сергеевна побледнела, но не дрогнула.
— Чего ты хочешь? — тихо спросила она.

Анатолий-дух широко ухмыльнулся.
— Выбора! Или этот дом навсегда становится кораблём дураков в море абсурда... или ты отказываешься от своей жалкой человеческой доли. Навсегда. Становишься вечным хранителем. Голосом в стенах. Тенью, ворчащей в пустоте. Забываешь про своего... почтальончика.

Людмила Сергеевна закрыла глаза. Она слышала, как за её спиной задерживает дыхание Виктор, как шепчет молитву Гриня, как плачет Вера. Они были её крепостью. Её экипажем. И её главной уязвимостью.

Она сделала шаг вперёд. Не к духу. К жильцам.

— Нет, — сказала она твёрдо. — Я не откажусь. И дом будет стоять. Но не потому, что я буду одна ворчать. А потому, что они все... — её голос дрогнул, но она продолжила, — ...теперь мои помощники. Каждый будет хранить свой угол. Свою тайну. Свой скелет. Виктор — свои трубы. Гриня — свою... энтропию. Вера — свою тишину. Это и будет новый договор. Не с одним родом. Со всеми нами.

Она повернулась к духу, вселившемуся в Анатолия.
— принимаешь условия?

Дух замер. Анатолий-медиум смотрел на неё пустыми глазами. Казалось, сама материя дома затаила дыхание, ожидая вердикта.

И тогда Анатолий громко икнул, упал лицом в тарелку с холодными щами и заснул.

Тишина. Мелодия из крана сменилась на привычное бульканье. Пол под ногами снова стал твёрдым. Дом с облегчением выдохнул.

Людмила Сергеевна подошла к почтальону Игорю, который как раз зашёл в квартиру, услышав шум, и застыл на пороге в изумлении.

— Извините, Игорь, — сказала она ему тихо, но так, что было слышно всем. — Моя остановка — вот здесь.

Она повернулась к своим жильцам. К своим скелетам. К своей команде.

— Ну что, — сказала она, и в её голосе впервые зазвучали не только привычные ноты ворчания, но и что-то новое — командные, почти ласковые нотки. — Разобрали свои кости по шкафам? Теперь слушайте сюда... Кто последний ел мою сметану? И чтобы к утру розетка на кухне была криво прикручена! По старой методе! Я проверю!

И все поняли. Ничего не закончилось. Всё только началось. Они больше не просто соседи. Они — экипаж.

Почтальон Игорь, выходя из парадной, покачал головой и сказал дворнику:
— У них там, в 23-й квартире, та-а-кое творится... Одна бабка кричит про розетки, мужик пьяный в щах лицом лежит, а другой с сантехническим ключом как будто хочет призрака задушить... Нет, я ещё походию с вашими квитанциями. Тут интересно.

### КОНЕЦ ЦИКЛА ###