Кровавая роза

Имение «Кленовый холм» давно перестало быть точкой на картах. Дорога к нему настолько заросла, что проводившие проверку земель картографы просто не заметили съезд с тракта. Обозначение имения с карт было удалено. Но расположенное рядом кладбище всё ещё было обозначено небольшим крестиком. Очень скоро старое кладбище тоже перестанет существовать и пропадёт с карт. Там давно уже никого не хоронят, а могилы и склепы без должного ухода просто растворятся в лесной поросли. К ажурным, проржавевшим воротам имения мимо этого места вела лишь звериная тропа, причудливо огибающая холмы.

Но по этой тропе вот уже два года сюда каждую субботу приходила она. Элис. В руках - всегда один и тот же скромный букет: единственный цветок, завернутый в чуть влажную ткань.

Заброшенный сад имения был царством её садовника, старика Бартоломью. Когда-то ухоженный партерный парк, он теперь буйствовал дикими зарослями, среди которых Бартоломью, сам похожий на высохший корень дерева, выращивал лишь один-единственный сорт роз. Розовый куст каждую неделю давал один цветок, которого больше не было нигде в мире. Он назывался «Кровавая роза».

Бартоломью редко говорил. Он копался в земле, его пальцы, похожие на корни, бережно ухаживали за хрупкими стеблями. Цветы были странными и одновременно прекрасными. Лепестки имели цвет старой, свернувшейся крови, почти черные у сердцевины и переходящие в багровые и алые тона к краям. Форма цветков напоминала стилизованное сердце, а в центре виднелась пара тычинок, похожих на крошечные, застывшие в ужасе зрачки. От них исходил сладкий, тягучий и немного гнилостный аромат, как от дорогих духов, которые слишком долго стояли на солнце.

Элис подходила к садовнику. Бартоломью, не поднимая головы, протягивал ей самый прекрасный, самый свежий бутон. Их взгляды встречались на секунду. В его мутных глазах не было ни сочувствия, ни осуждения. Лишь глубокая, вековая усталость.

- Спасибо, Бартоломью. - тихо говорила Элис.

- Он ждёт, барышня… - сипел старик, возвращаясь к своим цветкам.

И Элис шла дальше, через заросший сад, через лес к чугунной калитке, ведущей на кладбище. Оно было намного старше, чем имение. Могилы густо поросли кустарником, ангелы лишились лиц и крыльев. Стены развалившихся склепов выступали неровными кучками, оплетёнными плющом.

Но одна могила всегда была ухоженной. Холмик аккуратно подсыпан свежей землёй, камень очищен от мха. На нём было высечено:

«Виктор Эшборн. Любимому. 1825 – 1858».

Элис подходила и нежно клала цветок на холодный гранит. Потом она садилась прямо на плиту, поджав под себя ноги, как делала это когда-то на подоконнике его комнаты, и начинала говорить.

- Снова я, мой милый. - её голос был нежным, певучим. - У Бартоломью вырос новый цветок. Помнишь, ты говорил, что у меня глаза цвета спелой вишни? Этот цветок такого же оттенка. Того, что был у твоих губ, когда…

Она замолкала, проводя пальцами по шероховатому камню.

- Мне снилось сегодня, что мы снова в Венеции. Тот самый мостик, и ты смеёшься, пытаясь отогнать голубя, который уселся тебе на голову. Ты так смешно смеялся…

Она говорила часами. О путешествиях, о книгах, о планах, которые они строили. Она рассказывала ему последние сплетни, хотя он никогда ими не интересовался. Иногда она смеялась, и лёгкий, серебристый смех, странно звучал среди могильной тишины. Иногда плакала. Тихие, горькие слёзы падали на камень и впитывались в землю у подножия могилы.

Так было год. Каждую неделю. Без пропусков.

Но в этот раз что-то было не так.

Элис пришла раньше обычного, и садовник ещё не срезал цветок. Она застала его за странным ритуалом. Старик стоял на коленях у грядки с «Кровавой розой» и что-то нашептывал. В руке он сжимал маленький, заточенный с одной стороны камень, с которого на корни цветка капала густая, тёмная жидкость. Элис показалось, что это была не вода.

Увидев её, он не вздрогнул. Медленно поднялся и, как всегда, молча срезал и подал ей цветок. Но на этот раз его пальцы дрожали.

- Он сегодня особенно красив. - заметила Элис, вдыхая знакомый сладко-гнилостный аромат.

- Земля просит больше, барышня. - просипел Бартоломью, не глядя на неё. - Корням нужно питание. Они стали глубже.

Эти слова засели у неё в голове, когда она шла к могиле. «Корням нужно питание». Она устроилась на камне поудобнее, прижавшись щекой к холодному граниту.

- Знаешь, Виктор, - начала она. - Барти сегодня странный. И цветок… цветок пахнет сегодня как-то по-особенному. Прямо как твой одеколон, который ты носил в день нашего первого свидания. Помнишь? Ты тогда опоздал на целых двадцать минут.

Она замолчала, прислушиваясь к тишине. И тогда ей показалось, что тишина ответила ей. Не голосом, нет. Словно само могильное эхо прошептало ей в ответ:

«Я... помню».

Элис замерла. Сердце заколотилось в груди. Это, конечно, была игра воображения. Ветер в ветвях старого дуба.

- Я… я тогда так разозлилась на тебя. - продолжила она, и голос её дрогнул. - Я сказала, что ты несерьёзно ко мне относишься. А ты… ты рассмеялся. Сказал, что я слишком драматизирую.

Она сжала руки в кулаки. Непонятная обида, острая, как раскалённая игла, кольнула её в сердце.

- Ты всегда смеялся. Даже в тот последний вечер. Когда я нашла на столе её письмо…

Она закрыла глаза, и перед ней встала та самая сцена. Их гостиная. Дождь за окном. Он стоит, отвернувшись, и смотрит в чёрное зеркало ночного стекла. А она сжимает в руке выпавшее из сюртука письмо, на экране которого ей в глаза бросились слова:

«Скучаю. Когда ты её, наконец, бросишь?»

- Ты сказал, что это просто флирт… - всхлипнула Элис, и её голос стал твёрже. - Сказал, что я не в себе. И ты снова засмеялся. Твоя улыбка… я так ненавидела твою улыбку в тот момент.

Она снова услышала это. Чётче. Явственнее. Шёпот, исходящий из-под земли, из самой глубины могилы.

«Я… знаю».

Элис вскочила на ноги. Она не дышала. Это был не ветер.

- Виктор? - дрожа, прошептала она.

Ответ пришёл не сразу. Словно кто-то набирал воздух в лёгкие.

«Элис… почему?»

Это был его голос. Слабый, искажённый болью и землёй, но это был ОН. Тот самый, бархатный баритон, от которого у неё когда-то подкашивались ноги.

Ужас и безумная, пьянящая надежда схлестнулись в ней. Она упала на колени, вцепившись пальцами в землю.

- Я не хотела! Ты заставил меня! Ты… ты схватил меня за руку, когда я бросила тебе в лицо то проклятое письмо! Ты кричал! Я испугалась! Я просто толкнула тебя… а ты… ты поскользнулся на ковре… и упал… об острый угол камина…

Картина была у неё перед глазами, яркая, как вчера. Его изумлённый взгляд. Алое пятно, растекающееся по светлому ковру. Тишина.

«Ты… позвала… садовника»… - прошептал голос из-под земли, и в нём слышалось невыносимое напряжение.

- Да! Барти… Бартоломью, он всё убрал. Он сказал, что знает, что делать. Он отнёс тебя в сад… и посадил… он сказал, что так ты всегда будешь со мной…

Она рыдала, прижимаясь лицом к земле. А голос под ней зазвучал громче, теперь в нём слышалась не только боль, но и леденящее душу понимание.

«Цветок… Элис… ты знаешь... чем он… его поливает?»

Ледяная пустота заполнила её изнутри. Она подняла голову и увидела тот самый цветок, «Кровавая роза», лежащий на плите. Он казался теперь не прекрасным, а чудовищным. Багровые лепестки пульсировали, будто в них стучала кровь. А тот самый сладко-гнилостный аромат был теперь узнаваем. Это был запах разложения, смешанный с дорогим одеколоном.

«Корням нужно питание». Слова Бартоломью прозвучали в памяти. Питание. Кровь. Плоть. Его плоть. Его кровь.

Она с ужасом вспомнила, как старик все эти месяцы время от времени пропадал, возвращаясь с окровавленным мешком. Говорил, что ловит кроликов, которые губят капусту. Но капусты в саду не было уже много лет. Была только «Кровавая роза».

«Я… чувствую… каждое лезвие… каждую каплю… Чертов подвал... Он… режет… меня… снова и снова… для тебя… для твоих… цветов…» - застонал голос, и в нём была вся вселенская мука.

Элис отползла от могилы, давясь рыданиями. Она смотрела на прекрасный, ужасный цветок и понимала, что это не память. Это пытка. Это её любовь, её вина и его страдания, выросшие в причудливый, душащий багрянец.

Она подняла голову и увидела вдали, у калитки сада, силуэт Бартоломью. Он стоял и смотрел на неё. И впервые за весь год на его лице была не усталость, а нечто иное. Удовлетворённая, древняя, как сам грех, улыбка.

А в голове Элис бился голос:

«Бегииии...»

И доносился тихий, бесконечно длящийся стон. Стон того, кто не может ни жить, ни умереть…