Кровь и пепел

Пергамент шуршал под пером, словно сам отзывался на каждое слово. Старый книжник, седой и сутулый, сидел при коптящей свече в келье с низким сводом. Каменные стены дрожали от ветра, что гудел снаружи, и в трещинах слышался протяжный стон, будто сама земля жаловалась на грядущие бедствия. Он медлил, обмакивая перо в густые чернила, потом, перекрестившись, вывел неторопливые строки:

«В начале шестнадцатого века Европа всколыхнулась, как море в бурю. В каждом граде, в каждом монастыре и на каждом торгу говорили о переменах. Знали все: церковь обросла тьмою неправды и жадности, и нужны великие исправления. Но каковы они быть должны — никто сказать не мог…»

Скрип пера утонул в тишине. Книжник откинулся, устало потер глаза и прислушался. Где-то вдалеке, за монастырскими воротами, завывал ветер и гнал жухлую листву по замёрзшему двору. Казалось, сама природа разделяет беспокойство людское.

Он вздохнул и продолжил, торопливо нагибаясь над пергаментом:
«Говорили учёные люди о Реформации. Одни взывали к строгим законам и чистоте, иные — к новому нраву священников, к отречению от мирской роскоши, иные же — к отнятию власти у Папы, властителя Рима. И поднялся тогда муж по имени Лютер, первый восставший против самой системы неправды. Он взывал не к измене догматов веры, но к освобождению душ человеческих от золотых цепей, которыми Рим сковал и веру, и кошель. За ним пошли князья и государи, возжелавшие власти без посредников папских».

Свеча трепетала, бросая длинные, искажённые тени по стенам кельи. Книжник снова вывел:

«И тогда на Западе стала рождаться иная власть — власть государей самодержавных. Рим же слабел, его руки, державшие Европу, разжимались, и пальцы его осыпались прахом. Но вместе со слабостью рождался новый страх, и имя ему было — Контрреформация».

Он поднял голову, прислушался: где-то лаял пёс, и казалось, его вой смешивался с гулом далёких колоколов. В келье стоял запах воска и старых книг.

Книжник тяжко вздохнул и снова склонился над листом:

«Католицизм, будто древний дуб, пустил новые соки. Иезуиты, мужи хитрые и учёные, шли по городам и селам, обращая умы и сердца. Их слова жгли, как огонь, их хитрость пленяла, их учение казалось новым светом. И вот уже народы воспылали ревностью к старой вере, но та ревность была сродни огню пожарища, пожиравшего всё на пути. Так возродилась сила Папы, и на границах польских начались великие смятения».

Перо заплясало быстрее, будто само стремилось догнать неумолимую судьбу: «В Речи Посполитой король Сигизмунд Ваза, ревнитель католический, ударил не по лютеранам, уже ослабевшим, но по православным, верным церкви восточной. Привилегии их были нарушены, чины и права их умалены, а веру их объявили чуждой. И многие шляхтичи, воины и землевладельцы, из древних православных родов происходившие, ныне услышали веление склонить головы пред Римом. С того дня начались раздоры междоусобные, и страх вошёл в сердца людские».

Книжник на миг оторвался от писания. Он поднял глаза к образу Богородицы, в полумраке едва светившемуся золотом нимба, и прошептал:

— Господи, сохрани нас от этой бури.

И вновь заскрипело перо:

«На площадях Бреста шептались: „Наши храмы отдадут латинянам…“. Народ видел, как снимают с иконостасов святые образы и вешают чужой крест. Старцы и жены рыдали, а юноши и воины стискивали кулаки, клянясь не отдать веры своей».

Чернила легли тяжелее, и линии букв дрогнули, словно и сам пергамент вздрогнул от страшной вести: «И не только в землях польских грозили беды. В Московском царстве грянул иной кризис. Иван Васильевич, прозванный Грозным, утвердил Опричнину и усилил власть свою, но потряс вместе с тем саму землю. Города пустели, деревни вымирали, воины гибли в бесконечных войнах. Народ, некогда бывший опорой царской власти, теперь в страхе отшатнулся».

Книжник прикрыл глаза, вспоминая слухи о тех временах, что доходили до монастырских стен. И снова перо пошло по строкам: «Царь, помазанник Божий, вознамерился вести крестовый поход за веру, но Ливонская война принесла лишь поражение. Не достигнута была Балтика, кровь лилась напрасно. Даже сын его погиб в ссоре с отцом, и казни Божии обрушились на Русь, и весь народ в печаль погрузился».

Старик опустил перо, сложил руки и долго смотрел на колеблющееся пламя свечи. Его шёпот растворился в гуле ветра:

— Два государства, две судьбы… и обе в смятении.

Свеча догорела, шипя, и потухла. В келье повисла тьма, но строки уже были написаны — строки, что предвещали грядущие бедствия. И в тех строках звучало пророчество о том, что кризис и распри приведут к страшному событию — Брестской унии, где судьбы народов столкнутся с оковами чужой веры и кровью защитят святыню свою.