Кровь и Воля. История Мурома

Осенний холод пробирал до костей, но дело было не в нём. Воняло страхом, гнилой листвой и покорностью. Сырой туман, тяжёлый, как мокрый саван, цеплялся за бороды мужиков, собравшихся на площади. Они стояли, понурив головы, избегая смотреть на тех, кто был их хозяином на этот день — на дружинников князя Святозара.

Они стояли в центре, у общинного амбара, словно сытые волки посреди стада овец. Лощёные, откормленные, в промасленных кожаных доспехах, натёртых салом до блеска. Их взгляды были ленивы и полны презрения. Старший, рыжебородый Глеб, здоровенный, как годовалый бык, брезгливо ткнул носком тяжёлого сапога в тюк лисьих шкур, размазав по ним комья грязи.

— Это что за обноски, Миролюб? — пророкотал он, и его голос, казалось, заставил вибрировать стылый воздух. — Моль поела, пока до нас несли? Или вы решили, что князь такой тканью свою боярскую задницу подтирать станет?

Старый охотник Борислав, принёсший шкуры, съёжился и побледнел под въедливым взглядом гридня. Лицо его было похоже на печёное яблоко, сморщенное и серое.
— Лучшие, гридень, клянусь Велесом. Зверь нынче пугливый пошёл, худой... Шкуру не нагуливает...

Глеб не дослушал. Движение было коротким, свистящим и будничным. Костяшки пальцев, защищённые толстой кожей перчатки, врезались в лицо старика с отвратительным влажным хрустом. Борислав рухнул в жидкую осеннюю грязь, как пустой мешок. Он захрипел, зажимая ладонями разбитое в кровь лицо, выплюнул кровавый комок, в котором блеснул белый осколок зуба, и заскулил, как побитый щенок.

— Значит, ищи лучше, пёс! — рявкнул Глеб, вытирая перчатку о рубаху другого мужика. — Князь ждёт дани, а не твоих оправданий! Следующий!

Родомир, перекидывавший мешки с зерном в общую кучу, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Глухая, привычная ярость, холодная и тяжёлая, как камень на дне реки, поднялась из живота к горлу. Он заставил себя дышать ровно. Не сейчас.

Он видел, как Ратибор, один из дружинников — молодой, смазливый, с заносчивой ухмылкой на холёном лице — проходил мимо Зоряны. Она несла вёдра на коромысле, и её стан покачивался в такт шагам, заставляя льняную рубаху туго обтягивать сильные бёдра и высокую грудь. Ратибор провёл по ней липким, оценивающим взглядом, будто выбирал кобылу на торжище, и, обойдя сзади, грубо схватил её не за руку — за сочную, упругую ягодицу, больно сжав пальцами.

— Ух, какая ягодка в этом болоте выродилась! — прохрипел он ей на ухо, и от него пахнуло перегаром и луком. — Может, хватит воду таскать? Поедешь со мной в гридницу, будешь подо мной визжать, а не над вёдрами кряхтеть?

Он мерзко хихикнул и попытался впиться губами ей в шею. Зоряна вскрикнула — не от страха, а от омерзения. Её тело напряглось, как натянутая тетива. Она с силой развернулась, коромысло мотнулось, и полное ведро с ледяной колодезной водой окатило гридня с головы до ног.

Ратибор на миг замер, ошарашенно хлопая мокрыми ресницами. Грязная вода стекала по его лицу, за шиворот, смешиваясь с грязью на кожаном доспехе. Хохот, до этого доносившийся от других дружинников, резко смолк. Лицо Ратибора, только что бывшее заносчиво-похотливым, побагровело и исказилось такой злобой, что казалось, он сейчас загрызёт её.

— Ах ты, сука деревенская! — прошипел он, отбрасывая в сторону мокрую прядь волос. Его рука метнулась к рукояти меча, но тут же передумала — бить мечом безоружную девку было слишком даже для них. Вместо этого он сжал кулак, чтобы врезать ей по лицу, чтобы сломать этот гордый, непокорный взгляд.

— Оставь девку, Ратибор! — пророкотал спасительный рык Глеба. Он стоял, не оборачиваясь, пересчитывая кольца мехов. — Не для того мы здесь. Я тебе что сказал? Сперва золото, а блядство — потом. Всегда успеется. Захочешь — возьмёшь её, когда обратно поедем. Никуда не денется.

Угроза, произнесённая лениво и буднично, была страшнее самого удара. Она означала, что это лишь отсрочка, а не спасение. Ратибор опустил кулак, но злость в нём кипела. Он отпустил Зоряну, злобно зыркнув на неё, а затем его взгляд впился в Родомира, который сделал полшага вперёд, всё ещё не выпуская из рук тяжелый мешок с зерном. Родомир не двигался, но всё его тело превратилось в сжатую пружину.

Их взгляды встретились над головами покорно стоявших людей — холодная, немая ярость Родомира против спесивой, униженной угрозы дружинника. Ратибор криво усмехнулся, проводя языком по губам, будто уже пробуя на вкус и кровь Родомира, и слёзы Зоряны. Он молча отвернулся, сплюнув себе под ноги.

Гнёт был не в мешках зерна и не в шкурах куниц. Он был в этом праве сильного — праве ударить старика, праве схватить любую женщину, праве отнять жизнь и честь просто по прихоти. Гнёт был в унижении, которое текло по венам гуще, чем кровь.

Сбор дани продолжался под аккомпанемент унижений. Дружинники, чувствуя свою безнаказанность, рылись в погребах и амбарах, отбирая не только то, что положено в дань, но и всё, что приглянулось. Бочонок лучшей медовухи, предназначенный для осеннего праздника, был тут же вскрыт. Гридни пили прямо из него, передавая по кругу тяжелый глиняный ковш, хохотали, рыгали, и их пьяные голоса разносились над притихшей деревней. Один из них справил малую нужду прямо на мешки с зерном, которые сам же только что и отложил в сторону.

Воздух звенел от напряжения. Мужики стояли, опустив головы и сжимая бесполезные кулаки. Женщины старались держаться подальше. Казалось, ещё одно слово, ещё один взгляд — и хрупкое стекло покорности разобьётся, и прольётся кровь. И в этот самый момент, когда напряжение достигло пика, из серой, туманной пелены, окутавшей лес, донёсся звук.

Это был не человеческий крик и не рёв зверя. Пронзительный, дикий и хищный вой боевого рога вспорол тишину. Звук, который в этих краях означал только одно.

Смерть.