Кровь, иприт и изумруды

I

Ночь окончилась дождем, который не принес облегчения.

Холодный октябрь молотил по земле с не меньшим остервенением, чем бомбардировки. С точностью пулеметного огня ритмично лупил по тишине окопов. Пули или капли — для тех, кто погиб во время вчерашнего авианалета, все одно.

Сапоги Байрона хлюпали в жидкой грязи при каждом шаге. Он крался через узкую траншею к основному блиндажу, протискивался через развороченные взрывом крепежные брусья... Туда, где враг так и не успел принять бой.

В тусклой пелене утра, даже сквозь заляпанные линзы противогаза, Байрон мог видеть как отпечатки его ног заполняются красными лужицами. Не кровью — землей, столь полной железа, что добавлять в нее еще казалось кощунством. Позади, небольшой отряд повторял его путь, совсем как в детской игре «Саймон говорит».

Саймон говорит: «ступай аккуратно». Траншея — обычно не минное поле, но вчера летчики и артиллерия щедро отсыпала фрицам и снарядов. Винтовки заряжены, пальцы на курках... шепотки фильтровались сквозь толстую резину, а глаза цепко следили за тонким туманом, что висел у самого дна окопа. Штыки так и прыгали из стороны в сторону, прямо как носы гончих в поиске добычи. Его «телохранители».

За поворотом он увидел краешек темно-серой шинели. Байрон шумно выдохнул и поднял правую руку. Они пришли.

II

Кайзеровцев накрыл авиационный фугас. Воронку Байрон не видел, и возможно разрыв случился выше у бруствера. Но для тех, кто держал оборону у западной ветки лаза и капонира, это уже не имело значения.

Большинство далеко уйти не успело, так и повалилось у блиндажа. Пять, восемь... четырнадцать солдат, хлынувших прочь от смерти. Еще больше, он знал, было в самой землянке. Кто-то осел прямо у насыпной стенки, чуть не обнимая ее, кто-то уткнулся лицом в рытвину, полную алой воды, а кто-то, самый шустрый, в панике полез не на тот край, и повис, запутавшись, серо-красным тряпьем на колючке.

Байрон не спешил — вставал на колено у каждого тела, аккуратно брал солдата за лицо и сдвигал шлем на затылок. Пробормотав заклятие, прижимал щупы Сигила из внутренней стороны своей ладони к безвольной, восковой плоти лба мертвеца.

В спину кололи неодобрительные взгляды, не менее острые, чем складки новой формы или вражеский штык. Пока он занимался своим черным делом, его испорченный бомбежками слух все равно улавливал чуть припорошенные вежливостью оскорбления, выжатые между зубов и сигарет.

И все же, он шел вперед, оказывая павшим уважение которое они, скорее всего, не получали будучи живыми.

Он чувствовал себя пустым.

Выскобленным до нутра. Байрон потерял счет этим полям, этим траншеям. Менялся хлеб в пайках (становился тоньше и серее), менялся виды вокруг (города словно облезали, тощали, выставляя ребра мостов наружу), весна сбрасывала шкуру на лето, а потом вымирала с первыми сентябрьскими ветрами.

Однако что-то оставалось неизменным и пугающе надежным: воронки от минометного огня, дым и гниющее человеческое мясо вокруг. Зажеванное, а потом выплюнутое самое землей обратно, ибо такую скверну она принять не могла.

А еще он видел равенство. То, о котором кричали голоса в радио и писали в газетах, но вывернутое наизнанку войной.

Газ не разделял по вере или цвету, греху или набожности. Он отбирал одинаково у всех. Байрон не раз видел как Моровые Драконы низко парят над вражескими окопами, так, что изрыгаемые из их пастей тяжелые облака иприта погребальным саваном окутывают позиции немцев, а с кончиков когтистых крыльев льется расплавленный свинец чешуи.

Ланкаширские фузилиеры должны быть благодарны, думал Байрон еще когда его секция во главе с младшим капралом Иеремией Хиггинсом вышла к окраинам Бриггена. Благодарны ему и звену Королевского летного корпуса за этот подарок — за гору трупов, по которой он сейчас лез вверх. По молодым парням, что в последние секунды цеплялись друг за друга, за свои ружья, пытаясь вынырнуть из ловушки, в которую превратилось их убежище.

Рука одного из солдат свешивалась с края траверса — бледная, скрюченная в грязи, как дохлый краб, сдуру выбравшийся из моря. Незрячие глаза собирали дождь, блестели оловянными монетами для перевозчика на том берегу. Газ... смерть от него была мучительной, но тела оставались целыми. Не то, что после артиллерийской мясорубки

Именно поэтому «Келпи-8» были здесь. После того как все тридцать с лишним Сигилов были протравлены на услужливо подставленных лбах, Байрон приступил к ритуалу.

Опустился на колени в грязь, не обращая внимание на то, с какой жадностью полы его флэкшинели начали впитывать воду. Секция, все одиннадцать человек расположилась неподалеку — часть солдат просто присела на привал, часть вместе с капралом полезла в блиндаж, посмотреть, не завалялось ли у кайзеровцев тушенки, масла и, вдруг, каких-то важных документов для разведки.

Байрон тем временем открепил с пояса гримуар и нож. Глядя в набухшее грозой небо, обратился к Великому, привычно запрашивая о предназначенной силе.

Закатал рукав шинели и кителя под ней. Осторожно, чтобы не разбередить все порезы, размотал бандажи и, вскрыв кончиком обсидианового ножа клинка старую рану на предплечье, принялся чертить Сигил Алеф на куске сосновой доски, который рядовой Фред Лэнси притащил для его нужд.

Мазал, чертил кровью по парадоксальным линиям и скручивающимся на себя символам, бормоча связующее заклинание, запуская щупы сознания за грань... в грань, в щель, где бытие становится сном, где свет останавливается и превращается в не-тьму, где реальность расползается, как старая паутина, а в ее прорехах смотрит на него сам Великий. Без одобрения, без суда, но с тягой и желанием.

Что-то другое водило его сухим языком — воля, чувствовал Байрон, что была не целиком его.

Воля визжащих снарядов, воля сгоревших деревень, воля заикающихся пулеметов. И он подчинился ей. Как всегда, уходя под нее, как под темно-зеленую, свинцовую воду, позволяя себе тонуть и растворяться.

Ведь это было его природой. Стиггиец, высокородный... осиянный светом нездешних звезд.

Заклятием и Сигилом Алеф он ловил их. Выуживал то важное нечто, что сшивало мертвых немецких солдат с этим миром. Как опарыша из раны, зажимал в кулаке и вливал вместо это свое, заполняя лакуны ран и предсмертного ужаса. Ощущал каждую связь мурашками на руке и смотрел, как солдаты медленно моргают, когда наполненные и скрепленные силой Сигила тела начали отвечать на его приказ.

Заклинание, казалось, работало само по себе. Так лесной пожар запитывает себя от горящего подлеска и тянется дальше, за новым топливом.

В едином порыве мертвые солдаты стряхнули с себя паралич смерти и поднялись. Что-то напряглось у Байрона внутри. Сопротивление, ничтожнейшее, но ощутимое, пока Сигил разъедал остатки воли восставших. В мутных глазах он — и только он — мог прочесть их отвращение, их горе и страх... но не мог извиниться.

Не мог искупить то, что он делал. Его окровавленные пальцы продолжали судорожными движениями вырывать солдат из истомы смерти. Заставляли поднять то оружие, что они побросали когда газ взял свое.

Выстроиться в шеренгу, все в кровавой рвоте на сыром фельдграу. Раззявить черные от цианоза рты в тщетных попытках вдохнуть ненужный более воздух.

Разорвать связь с гранью было как дернуть больной зуб. Сладко рвались струны внизу живота. Быстро свернув заклинание, он втянул щупы и отер кровь с руки на шинель, где застарелое пятно уже привычно приняло новую порцию чужой влаги. Байрон, ваэрлоэгх Их Королевских Величеств, встал на ноги и радостью перевел взгляд — с осуждающих мертвых лиц на живые. Пусть те и сморщились в гримасах наспех прикрытой неприязни.

Сзади на плечо легла рука, сжала и настойчиво развернула худого, как траншейная крыса, Байрона. Под козырьком шлема-блюдечка блеснули водянистые и хитрые голубые глаза младшего капрала Хиггинса. И хотя морщинки на обветренном лице капрала были полны дружелюбия и бодрости, Байрон не верил Хиггинсу ни на грош.

— Они готовы, сэр ваэрлоэгх?

В кои-то веки Байрон был рад что противогаз скрывает его лицо. Прикосновение липкой резины, от которой чесалась и шла прыщами кожа, даже было приятным. Он машинально отер стеклышки противогаза.

— Да. Все тридцать два целехоньки и при оружии.

Хиггинс с одобрением похлопал его по плечу и вышел вперед, теперь уже не боясь наступить на труп или оскользнуться на мокрых досках. Оглядел восставших немцев, и придерживаясь руками за ремень, качнулся на пятках с видимым удовольствием.

— Отлично, просто превосходно, сэр Рон! Не дождусь когда эти сучьи дети пойдут на Бригген. Что за зрелище будет, а? Они же может даже и не догадаются! Подумают, что это их парни, откроют, мать их, объятия — а никто из наших и не умрет. Вот так и надо!

— Слава Их Величествам и Великому, — С подсвистывающим акцентом бросил Байрон в спину капрала и тот съежился. Ну точно устрица на которую капнули лимоном! Резко оглянулся на ваэрлоэгха. Притворного дружелюбия на обрамленном рыжим волосом лице как не бывало. И все же, он смотрел Байрону не в глаза, а в стекла противогаза. Мышца под изъеденной оспинами щекой дернулась — и расслабилась. Капрал не дурак.

— Слава Великому Лорду Изумрудов и Тьмы! — Гаркнул он. Рядовые в разнобой повторили. Решимости в этих словах не звучало, ну да Байрон и не должен был следить за моралью. Он кивнул для проформы и принялся счищать налипшую на сапоги грязь о край траншейного отмостка.

Младший капрал, тем временем, втянул поплывшую было на рыжие усы соплю и жестом дал знать, что перекур окончен и секции пора в путь.

— Там деревушка, Штайн-что-то-там, — Хиггинс похлопал себя по груди. Под шинелью захрустела карта. — Мили три на северо-запад, расквартируемся на ночь.

Смоливший одну сигаретку за другой пулеметчик Барри Фоксмейер, «Лис», как его прозвали в «Келпи-8» за фамилию и отсеченный шрапнелью кончик носа, отлепил щеку от приклада своего «льюиса».

Его благодушное, пусть и хитрое выражение лица развеялось, как дым. Красный, по-звериному заострившийся нос Фоксмейера недовольно шевельнулся; пулеметчик громко сплюнул в сторону и пробормотал что-то вроде «сучьи дети, да уж».

— Опять в марш? — Словно получив карт-бланш на жалобы, театральный вздох издал и Генри Смолшир, радист. Низенький и плотный, как крот, он жил от привала к привалу. Байрон его понимал, сам он полевую станцию таскать на своем хребте не захотел бы. — А джерри там нет?

— А тебе что, Кнопка? С нами и так целый отряд мертвечины идет. Пусть фрицы гадят со страху, а не мы, — усмехнулся Хиггинс. — Отряд, в путь!

Через полчаса, когда рюкзаки наполнились трофейными консервами, а мертвецы разобрали патроны к своим «геверам» и гранаты, секция двинулась на выход из окопов.

Они поползли вверх по лесенками и насыпям вперемешку с восставшими — «Келпи-8» давно уже привыкла к мертвым солдатам.

Не давеча как в июне они шли от самого Лунвилля в Сарбург с целой компанией, поднятой аж из Коммерси... Стояла жара, коей Байрон не знал все двадцать восемь лет своей жизни. Он мог поклясться на глифах Рильекха, что звон тучи голодных мух, которых они собрали с половины Франции, перекрывал даже нестанный гром немецкой артиллерии. Поначалу, словно изнеженные французские леди, они прокладывали внутрь противогазов смоченные одеколоном марлечки, но одеколон быстро кончился и пришлось просто привыкнуть.

В столкновениях и налетах, кто-то из восставшего войска неизбежно выбывал из строя, и он с другими ваэрлоэгхами 11-го кавалерийского батальона, часто поднимал новых и свежих воинов. Однако часть мертвого войска все равно гнила прямо на марше. Расползалась под солнцем, как масло.

Да, тогда экспедиционные силы Их Величеств напоили и накормили исстрадавшиеся от засухи французские поля досыта.

И все же кто-то, ловко карабкаясь по жирной, чавклой глине рядом с ним — он не успел рассмотреть, кто именно — походя прошипел «тварь стиггийская». Ну, вот и благодарность.

Правда, Байрон на такое уже не особо реагировал. Болтали, в западной Франции случалось всякое и похуже. Не все в «Келпи-8» боялись и презирали его.

Например, они с Лисом-Фоксмейером вполне приятельствовали, ведь пулеметчик нес смерти больше, чем кто бы то ни было в их отряде. Кровавая жатва отвердела его душу достаточно, чтобы стиггиец воспринимался еще одним боевым товарищем. Томми Малкин, щуплый, но смертоносный снайпер-шотландец, до войны учился на химика в Университете Абердина, и бывало, находил удовольствие в беседах с единственным высокообразованным членом отряда.

Или вот, уже наверху, когда они вышли на тракт к той деревушке, с Байроном поравнялся самый молодой рядовой, Джек Хейли.

Устало пробивавшийся через облака свет бился о линзы, на секунду обнажая взволнованные глаза под ними. Хейли не снимал противогаз — так сильно боялся иприта, и шланг устройства болтался у него на груди как хобот истощенного и очень грустного слона.

— М-мм, сэр Байрон, сэр? Разрешите спросить, сэр?

— Да, рядовой?

Джек нервно, совсем по-кроличьи поежился. Он оглянулся на неуклонно идущих вперед мертвецов, на пики их касок, частоколом вздымавшихся за отрядом, и его голос упал до конспиративной хрипотцы:

— Вы... вы меня тоже поднимите?

— С чего так решил?

— Ну... — юнец запнулся. Его пальцы нервно забарабанили по грязной рукоятке «энфилда». — Разве не ваш долг отправлять всех обратно, сэр? Чтобы мы победили?

Губы Байрона под противогазом сжались в жесткую линию, облепили вязкой слюной острые зубы.

Чем меньше сражалось живых, тем меньше и мертвых выходило на фронт. И хотя Объединенное Королевство официально заявляло, что ваэрлоэгхи Их Величеств, Владык Земель Альбиона и Стиггии, поднимают только трупы врагов, все знали, что это красивая ложь. В этой нескончаемой войне на счету был каждый солдат.

В смерти, у каждого был равный шанс вновь взять карабин и быть отправленным на убийство своего друга, брата, отца. И он давал им этот шанс.

— Это зависит.

— От чего?

— От того, насколько цело твое тело, рядовой. Насколько ты хорош в смерти. Толку с тебя, если тебе взрывом ноги оторвало?

Слова ваэрлоэгха подействовали на мальчишку как пуля в живот. Хейли скрючило. Байрон не мог этого видеть из-за маски, но он был уверен, что Джек стал белее самого Мрачного Жнеца, что некоторые пилоты рисуют на борту своих «Сопуитов».

Хейли сбился с шага, чуть не запнулся о корягу на земле.

— П-пожалуйста, сэр, не посылайте меня обратно. — Еле слышно пробормотал он и резко ускорился в попытке нагнать остальных рядовых «Келпи».

Байрон не поспешил за ним. Наоборот, остановился, и закинул голову к небу, чтобы редкие капли дождя застучали по линзам противогаза.

Вздохнул до самого пупа, погружая себя в монотонный шепот уходящего ливня. Убедился в том, что мертвые продолжают идти, маршируя черными фигурками на фоне зубчатой стены леса, и что шепот на самом деле — их.

Рана на руке ныла, но Байрон радовался боли. Без нее, жизнь и смерть были бы слишком похожи. Иногда он не был уверен, что есть в мире что-то кроме тауматургии и боли, что отделяет одно от другого.

Мертвые шли вперед, и он шел с ними.

III

Войск Кайзера в безымянной деревушке, которых так боялся радист, не было.

Вместо них — три земляных улицы, разваленная до основания прицельной бомбардировкой церковь-кирха, несколько ферм и трактир. Горстка местных жителей, в основном женщин, худо-бедно изъяснявшийся на английском староста-трактирщик в битых очках и молчаливый, чернявый коновал.

Жители даже не сразу поняли, что в поселение вошли чужие, так все были заняты своими делами.

Большая часть «Келпи», включая Хиггинса и Кнопку-Смолшира, оккупировала крохотный трактир «Еichen Schatte». Фред Лэнси, увидев пенек сгоревшего дуба у входа заржал и не мог остановится, пока Фоксмайер не дал ему затрещину. А вот Байрон с двумя рядовыми, Эдди Тайреллом и Бобом Донахью, сразу же пошли с коновалом на окраину деревни, к коровьим стойлам одной из крупных ферм.

Уговорить Хиггинса дать ему двух солдат для охраны не составило труда. Бросать мертвых посреди деревни, на виду у людей и под дождем, младший капрал тоже не хотел, равно как и оставлять без охраны.

Они вдвоем, еще в старом составе «Келпи» были в Диезе. Тогда жители городка, осмелевшие оттого, что «поганый стиггиец» не принялся жрать всех новорожденных, подпалили театр, в котором Байрон расположил свое «войско».

Кажется, Байрон тогда кого-то показательно казнил, прямо на городской площади, и... Он не помнил. Не хотел помнить. Хиггинс, наверное, помнил. Потому и невзлюбил его.

Пока коновал гонял коров в сгущающихся сумерках, а Байрон мысленными нитями разводил мертвых фрицев по стенками хлева, увещевая тени угрозами и посулами, под навес ворвался Донахью. Неуклюжей, медвежье-косолапой походкой засеменил к нему.

Розочки, от спешки и усилий расцветшие на его широком плоском лице, горели в темноте не хуже спичек.

— Ваэрлоэгх Байрон, сэр, разрешите-говорить-сэр, там это, — Он шумно втянул воздух толстым носом, восстанавливая дыхание, и ткнул пальцем в сторону деревни. Высокий и тощий как жердь, Тайрелл, поставленный Байроном у входа в сарай, утвердительно кивнул и крепче перехватил винтовку. — Местные пришли.

Инстинктивно, длинные пальцы Байрона оплели рукоять кинжала на поясе. Морда противогаза хищно потянулась за жестом рядового. Неужели...

— Что? Деревенские бунтуют?

— Да нет, нет, сэр... — Донахью затряс головой так рьяно, что его шлем чуть не слетел. Засопел и принялся сбивчиво объяснять. — Там бабы одни, ну пятеро, что ли. Лопочут на своему, фрау эти. Грят, ну насколько я понял, что у них сыновья в кайзеровской армии, забрали месяца два на фронт, писем нет! И вот они хотели бы...

Байрон все моментально понял. Часть его хотела сказать Донахью и Тайреллу, чтобы они пальнули в воздух пару раз и разогнали женщин, но тут его взгляд упал на мертвецов. Бесстрастные и все же, искаженные предсмертной агонией, они не просили ничего, но... какой в том вред?

— Только посмотреть, рядовой.

Поначалу все шло неплохо. Четверо женщин — не так, фрау, — зашли в коровник, робко всматриваясь в полумрак.

Пожилые, кажется, ни одной моложе сорока. Одеты небогато: выцветшие юбки, замызганные передники, волосы уложены под чепцы без особой заботы. А чего ради, в прифронтовой деревне, где будни обещают только мрак и голод?

По-немецкие рубленные и суровые черты, чуть подкопченные остатками августовского солнца. Ни капли мягкости, грубый лен вместо шелка. Или он слишком строг, и это след того, как много приходится брать на себя женщинам в отсутствие своих мужчин?

Байрон властно махнул рукой к стене, призывая пройти и посмотреть. Глаз на него они не поднимали. Кто-то испуганно всхлипнул. Одну из фрау повело когда она разглядела ближайшего к ней солдата, и, без приказа, Донахью бросился к ней, не дав упасть в обморок.

А он стоял столбом, силясь распутать клубок мыслей у себя внутри.

Незаметно для себя Байрон отвык воспринимать женщин как-то иначе, чем как разбитых фарфоровых кукол. На третий год войны они слились в общий комок грусти и покорной сломанности, начисто лишенный индивидуальных черт... ускользающий слепок матери, которой он не знал и знать не мог.

На другом краю восприятия обосновались грубо хохочущие проститутки, к которым его бывало заносило общим солдатским прибоем. Удивительно, но они противоречили сговорчивым нежным феям из кино и водевилей. Со стиггийцем остаться наедине готовы были только самые смелые или отчаявшиеся, и такие требовали от него многое... Забирали свое в обмен на дрожащий огонек удовольствия.

В те редкие минуты уединения, когда его человеческая часть раздирала себе ногтями нутро и просила излияния, он пытался соорудить себе ласковый образ, хотя бы и черно-белый. Спаять его с той девушкой, что однажды весной в Лондоне, еще до войны, в кафе «Марджери» светло улыбнулась ему из-под полей шляпки.

Ее зеленые глаза обещали то, что он так и не получил.

Все уходило от него, как пена на воде. А из глубин всплывала, разворачиваясь и кольцуясь, тугая скользкая удавка великой воли. Напоминание о предназначении, ядом покрывшее кожу, проступающее под ней щупами и гребнистыми иглами. Теми самыми, что как сказал отец, он пробил утробу своей матери при рождении.

Женщины дошли почти что до конца строя, и Байрон уже было решил, что все обойдется, что их сыновей и внуков среди поднятых им солдат нет, как...

Дикий вопль взорвал хлев.

Глубокий и сильный, полный надрывного горя, он противовоздушной сиреной прошелся по внутренностям Байрона, заставив стиггийца и двух рядовых вздрогнуть всем телом.

Фрау в синем переднике, бросившаяся к одному из трупов в дальнем углу сарая, все кричала и кричала. Слова потеряли разрывы, слились в сплошной нечленораздельный вой.

Ее руки быстро-быстро ощупывали холодное и оскаленное в риктусе лицо мальчишки, трепетали подстреленными птицами по груди. Искали пульс или пытались запустить его сердце. Потом старуха обняла его, впилась и потащила было прочь, но... Проще сдвинуть арктические Глифы, чем заставить мертвеца ходить против воли ваэрлоэгха.

Трое остальных на секунду растерялись, охнули в унисон, но быстро опомнились и кинулись к подруге, увещевая на переливчатом немецком. Все зря. Немка держалась за свое сокровище с тупым равнодушием приговоренного к казни.

Октава за октавой, рыдания нарастали.

Ну, все... Байрон приблизился. Попытался развернуть женщину к себе и отцепить ее от мертвеца мягко и с почтением — и вдруг увидел, как изъеденная пятнами словно кукушкино яйцо, рука метнулась к кобуре солдата за его «фроммером». Нет!

Желчью по внутренностям вмиг разливалась злоба. Байрон сжал зубы и залепил женщине такую пощечину, что она кубарем покатилась в солому. Остальные застыли, вжались в стену сарая — ну чисто куры перед хорьком, словно горе и страх обратило их в соляные столбы из еретической книги Библос.

— Erich, mein Erich!

Это горе. Вот такое оно, сказал себе Байрон, глядя как старуха с трудом пытается одновременно и встать, и убрать прилипшие к алой щеке волосы, и собрать юбки. Не то великолепное безумие, обещанное Откровением, а тупой, растравляющий душу ужас. Что она хотела сделать этим пистолетом? Может, окончить не-жизнь сына? Свою — тоже, по сути, не-жизнь? Его, Байрона?

Зачем он ее ударил? Сердце стиггийца кольнула совесть и он прошипел через противогаз на ломаном немецком:

— Фрау... Фрау. Ist nich, soll die nicht seine...die ist nich mehr dein Sohn. — Слова выходили туго, будто в рот забилась земля.

Он обращался не к женщине, потерявшей сына, а теперь увидевшей его движимый чужой волей труп. Нет, с таким же успехом он мог обращаться к неведомому созданию на другой планете, через миллионы миль пустого пространства.

Из этого странного ступора он вышел только тогда, когда Донахью, неплохо говоривший по-немецки (и, на взгляд Байрона, лучше чем по-английски, что было ожидаемым для ирландского отребья, насильно забритого в войска Их Величеств), отстранил его и присел перед немкой, предложив фрау свой платок.

Широкое лицо осветилось улыбкой, настоящей и открытой. Новое чувство — зависть — заместила Байрону и злобу, и сожаление. На такое он не был способен.

— Попрощаться, да? Только попрощаться. — Проворковал Донахью, метая в сторону стиггийца молнии.

Горло сдавило колючим ошейником. Байрон коротко мотнул головой и вышел на улицу.

IV

В трактире «Тень Дуба» так весело трещал камин и так вкусно пахло хлебом, что можно было подумать, что снаружи нет стылой осени, войны и ходячих трупов. Что «Келпи», сборище закадычных друзей, просто зашли после тяжелых трудов в доках пропустить по заслуженной кружечке.

Из мороси и эха женских криков Байрон вступил в теплый желтый свет газовых фонарей, в мир мягких кресел и, возможно, жареной свинины. Всюду плясали веселые отсветы стеклянных бутылок и висюлек хрустальной люстры.

Пахло едой, пахло... жизнью. Он прикрыл глаза, размышляя, как часто вот так заканчивались его сны, перед тем как он просыпался на жестком банкете в крысином лазу и сжимался в комок от свиста немецких мин.

Открыл их снова, увидел рядовых «Келпи-8» за стойкой и за столиками. На мгновение ему стало стыдно, что он притащил сюда с улицы грязь, холод и обрывки чужого горя, но тут рядовой Чарли Эгертон с размаху всадил ему в руку стакан пенистого пива и широко улыбнулся.

— Вы только посмотрите, сэр! — Веснушчатое лицо минометчика сияло. — Вот это прием, а?

Смерть это лучший командир. Управлять восставшими легко — в них мало что сопротивляется призыву. Все, что они могут — лишь шептать свое отрицание, тенями шныркать на периферии зрения, пока их тела прошивают пули и перемалывает шрапнель. А живые, с ними не так. Ими управлять надо с умом. Удобрять приказы подачками, подслащивать горькое лекарство.

Кто-то (скорее всего, Кнопка — он любил технику как иные почтальоны любят голубей) запустил стоявший на подоконнике фонограф. Звуки женского голоса, в котором Байрон узнал мяукающий тембр Кристины Вальдорф, и легкая задорная мелодия наполнили трактирчик.

Ноты раскачивались в воздухе, прыгали и плыли, потрескивая, когда игла фонографа проскакивала по затертой пластинке. Чарли и владелец «Тени Дуба», пожилой немец с бриллиантово-седой пылью на висках, тащили из погреба новую бочку.

Лэнси в сотый раз перечитывал письмо невесты, а Хиггинс стоял над радистом, уже разложившим свою станцию, и что-то тихо ему диктовал.

Бережно придерживая стакан пива, Байрон, уже избавившийся от своей мокрой шинели, присел за стойку рядом с Томми Малкиным.

Поймал на себе внимательный и умный взгляд седовласого владельца «Тени». Тот оценил уродливый мешок противогаза, а потом его взгляд скользнул вниз, на форму и нашивки.

За треснутыми стеклами очков расширились глаза, и лицо немца, прежде подчеркнуто-сдержанное, вдруг исказилось отвращением, как гладь пруда под листопадом.

Староста увидел лычки ваэрлоэгха. Изумрудные полосы, рассеченное зрачком око.

Понятно, немецкие газеты мало чем отличались от королевских...

Байрон взялся за фильтр маски, оттянул ремни на затылке и медленно, растягивая представление, стянул противогаз с головы.

Со шлепком положил его на стойку и бесстыдно воззрился на немца. Шальная, злая мысль: «ну, посмотри на людоеда и демона из бездны, бюргер», не хуже выпивки щелкнула по мыслям, дерзко выбивая из них всю ту беспомощность и отчаяние, что отравляли его в последнее время.

Тот выдержал секунды две и, заметив что Хиггинс жестом просит еще раз открыть краны с хмельными сокровищами, поспешил наполнить стаканы и разорвать дистанцию с Байроном. Но тот все равно увидел, что старика трясет.

Байрон пригубил пива. Кислое. Живое.

Щупами провел по отполированной десятками и может, тысячами пьяниц, столешнице. Впитал остаточные эманации посетителей: полнокровную радость рождения сына, полынную горечь разбитого сердца, сомнение и триумфы. Сделав более смелый глоток, Байрон огляделся вокруг и решил, что не очень-то все отличается от его любимого паба в трущобах Сент-Джайлза.

Только картины типично немецкие, до отвращения слащавые — тучные пейзажи и розовощекие детишки. В его «Желтом Короле» из всех украшений были только рыбацкие трофеи да разделочные ножи. Сети и крюки.

Повернув голову, он увидел что сидевший рядом Малкин, высунув кончик языка от усердия что-то пишет в толстую тетрадь.

Узкое лицо стрелка с по-французски изящными усиками и неровным шрамом под носом от зашитой заячей губы, сложилось в ту паучью сосредоточенность, с которой снайпер рассматривал в прицел иного фрица. С таким видом он обычно размышлял, всадить ли ему пулю в сердце или — чтобы помучался и собрал вокруг себя приятелей — в брюхо. Но никаких кайзероцев вокруг не было. Байрон не удержался от любопытства и вытянул шею, заглядывая рядовому через плечо.

Малкин рисовал. Вначале Байрон не понял что это, а потом сообразил — да это же кирха! Но точно не местная.

Набросок выходил объемным, очень реалистичным, несмотря на то, что стрелок орудовал тупой графитовой палочкой. Немудрено. Чтобы расплескивать бесполезные мозги кайзеровских солдат по снегу да по траве, с восьмисот футов и прямо в «жареную курицу» на каске, нужно, чтобы глаз с рукой крепко дружили.

— Очень красиво, рядовой Малкин. Но ведь это не местная.

Стрелок так увлекся, что сперва не распознал подсвистывающий голос стиггийца, а потому кивнул и объяснил:

— Ага. Бриггенская. Я ее в прицел с холма еще вчера рассмотрел. Точка ведь для стрелка отличная — высоко, а вокруг поля и поля! Надо будет чтобы Кнопка в Корпус радировал, следует сразу с ней разобраться...

И тут до него дошло. В глубине серых глаз, в которых Байрон не привык видеть ни жалости, ни сомнений, а только ледяной расчет, вдруг предательским пузырьком пробулькнул страх... Но Томми был не из трусов и поэтому, когда он посмотрел на Байрона, самообладание уже вернулось к нему. Снайпер вздохнул и виновато ухмыльнулся.

— А-а, простите, сэр. Мне верно, не стоило... — Рука с графитовой палочкой, почеревшая пальцами не хуже байроновской, разве что от графита и пороха, а не от заклятий, зависла над листом. — Может нарисовать на ней пламя? Пепел?

В ответ Байрон осторожно взял Малкина за предплечье и отвел руку стрелка в сторону, чтобы тот ненароком не испортил свое творение.

— Нет, что ты. Рисунок прекрасный. Конечно, само здание в глазах Их Величеств и Великого — это еретическое извращение, но это... — он указал на тетрадь. — Это ведь искусство. Покуда ты не молишься библасскому «богу», все хорошо. Я бы и сам хотел что-то написать или нарисовать об этой войне.

Приложив ко рту палочку, Малкин хорошо поставленным голосом процитировал:

— И сказал Пророк в Песках Убара: «Да когда придут они, пусть всякое безумие благом будет принято, и будет воля одна, но во множестве. Да соединится дым с огнем, да будет власть крови вечна, как в пустоте, так и в глубине звезд, в бездне снов Великого».

— Да ты знаешь «Откровения Аль Акзара» лучше меня, рядовой Малкин! — Байрон поднял бокал пива, отдавая честь теологическим познаниям снайпера.

Малкин хихикнул, явно не веря похвале.

— Нет, не сказал бы. — Графит оставил черный след под носом и на подбородке. — Я, грешен, отлынивал от храмовой службы, сэр. Но вот, подумалось тут — вспомнилось, точнее, что наш жрец, кровепомазанный Кайл Маттерхорн, говорил когда война только началась. Что, дескать Великий любит победы, потому что победа — это парадокс. Я не совсем понял, что это значит, сэр. Поясните, сэр? Маттерхорн, он ведь человек. И мне любопытно...

— Хм. Я думаю, жрец имел ввиду то, что Вселенная стремится к разрушению. К смерти. Когда люди воюют, они умирают и все умирает вместе с ними — таков естественный порядок. Это ересь Библоса. Но — нет. Победы, торжества жизни вопреки мерзкому «порядку вещей», не должно быть. Это малейшая вероятность, которую мы вырываем из пасти бытия... И она радует Великого. То, чего не должно быть.

— Вот как!

Набравшись смелости, снайпер облизнул пересохшие губы и, понизив голос, спросил:

— А правда что вы, сэр, видите Великого во сне? Ведь в храмах так говорят.

Видел ли он Великого? Был ли он Великим, Его маленькой щепоткой, затерянной в множащихся гранях сбывшегося и нет? Червем в Его огромным мозгу? Ах, сны Байрона, как и все его естество, плясали безумную джигу на мачте тонущего боевого корабля, и даже КИВ «Бешеный» по сравнению с Великим, он что? Лишь точка на поверхности Его глаза, пылинка, чей удел — страдать и исчезнуть.

Его сны были полны, да, как и писано, «дыма и крови». А еще — изумрудной глубины, в которой он срывает с себя опостылевшую, тяжелую кожу и тонет, тонет, тонет в пучину безумного единства. Отдается ему так, как не отдастся ему не одна женщина, как не отдаются ему трепыхающиеся искры мертвецов.

— Бывает. Когда Он сам того хочет.

— И каково это?

— Мог ли бы ты описать боль кому-то — или величайшее наслаждение, которое ты испытывал в своей жизни — бесчувственному камню? Или рассказать слепцу, что такое изумрудный цвет так, чтобы он воочию увидел его, рядовой Малкин?

— Никак нет, сэр, — теперь снайпер смотрел на него чуть ли не с благоговением. — Но то, что Он с вами говорит...

Байрон ухмыльнулся было, но сдержался, чтобы лишний раз не тыкать в расположенного к нему солдата их несомненной разностью.

Интонация, восхищенный взгляд... Чего таить, приятно. Байрон подумал, каково же было в Объединенном Королевстве, пока кровь Стиггии не разжижилась? Предания о тех временах хранили те Высокородные Старшие, кому он был не чета. Но одно дело рассказы Старших, какими бы подробностями они не пестрели, а другое — увидеть все самому. Их Величеств, ходивших средь людей, раздающих дары.

Да, услышать что-то вроде «тварь стиггийская» в свою сторону, еще несколько веков назад, он скорее всего бы не смог. А если бы и услышал, ничто в нем не смогло бы помешать сотворить из смельчака образчик для анатомического театра прямо на месте.

Глотнув пива, вместо усмешки Байрон повел плечами.

— Я не сказал, что Он говорит.

Малкин понимающе кивнул и принялся сворачивать тетрадь. Указал графитом на небольшое собрание в углу трактира.

— Зато вот младший капрал Хиггинс никогда не затыкается, да, сэр?

V

— Командование 11-го Ланкаширского батальона хочет, чтобы мы в составе 2-ой компании атаковали через три дня. Их накрыла немецкая авиация у Лидхофена, м-да. Мост в клочья. Попробуют успеть к нам подтянуться, но говорят, Бригген все равно надо брать, как есть. Городское водохранилище питает весь кусок западного фронта, выбьем джерри из города, считай пол-дела в шляпе.

Хиггинс и оба минометчика, водитель Питер Уотерфилд, Лэнси и Фоксмайер, и, конечно, радист, сгрудились вокруг карты, которую еле уместили на одном из круглых столиков. Белая скатерть уже покрылась пятнами чернил.

Младший капрал водил по бумаге циркулем, хмыкал и что-то записывал в полевой блокнот с видом человека, хорошо скрывающего свою некомпетентность. Наблюдавший за планированием и вставлявший ценные советы насчет деревенских трасс Уотерфилд не забывал при этом отдавать должное пиву. Пил громкими, нервными глотками и периодически громко рыгал. Никто его за это не решался жюрить. Новой машины взамен увязшей в болотах Жермена ему пока не выдали, значит, налегай за двоих пока можешь.

— А что там? Что за срочность?

— Развездка говорит, два или три фламменфлейшера. Их-то и надо убрать, чтобы ланкаширские копьем метнулись в Бригген, а дальше оттуда в Линдхофен. А иначе потери будут, у-у-ух, — Кнопка вздохнул. — Ребят освежуют без поддержки дохликов... И еще. Их Величества вышлют Морового к нам в подмогу.

Слово «фламменфлейшер» высосало из трактира весь воздух, сделало тени непроницаемо-черными, а свет очага — тусклее. Вот значит, что. В Бриггене хексенстрикер Кайзеровского рейхсвеера. Несколько солдат покосились на Байрона, явно оценивая, сдюжит ли их ваэрлоэгх перед вражеским тауматургом и его порождениями.

— Почему не Летный корпус? — К группе подошел Малкин, таща на плече свою P14 и оттирая графит с подбородка.

— Господа летчики Их Величеств — ценный ресурс. А мертвых в это время года урожайно. — Мрачно хохотнул из угла Лэнси, и староста-трактирщик покосился на него с ужасом. Английского немец не знал, однако недобрые интонации из уст двухметрового головореза, были понятны и ему. Что дорисовала фантазия, оставалось только гадать.

Байрон поморщился.

— Хотят закидать мясом. Штабные тактики. Будуарные генералы, чтоб их... Тех восставших, что я поднял, идти в атаку на флейшеров может не хватить.

В ответ Кнопка совершенно по-грызуньи шмыгнул носом, отметая опасения стиггийца.

— Вторая компания, как я понял, несет тяжелые потери, сэр. На передовой наберете еще.

— Не хотелось бы набирать из своих, рядовой Смолшир.

— Лучше пусть мертвые, чем живые, да, сэр Рон? — Промурлыкал капрал Хиггинс. — Хотя, вам-то что до нас, а? Чудная забота, вдруг так.

— Все окажемся в их рядах.

— Все, да не все. Кто-то — позже, кто-то — раньше...

Пламя танцевало в глазах младшего капрала Хиггинса, а Байрон думал о чучелах диковинных зверей Нового Света, что он видел в Музее Естествознания в Лондоне. Несмотря на стекло, из которого были сделаны звериные зрачки, в них сохранялась, как прах гнилозубой души в поднятых им мертвецах, угроза.

Такая же угроза была и во взгляде Хиггинса.

А него в ушах так и стоял вой той щуплой женщины, что целовала посеченное осколками лицо мертвого сына. Вой, в котором и лучший переводчик немецкого не смог бы вычленить цельного слова. Щупы в его ладонях вибрировали от исходящих из Хиггинса миазмов концентрированной злобы.

— Как скажете, младший капрал.

Вой, пронзительный, как песнь предназначенной тебе пули. Говорят, что своей-то и не услышишь, но Байрон в это не верил. Услышишь. Точно так же, неглупый стиггиец узнает о том, что в близких сердцах зреет убийство.

— Что-то тон у вас, сэр Акхзагет ирм Байрон...

— А что вам до моего тона, сэр младший капрал Хиггинс? Не стоит озадачивать себя мыслями не по рангу. В глазах Великого Лорда Изумрудов и Тьмы, разница между мертвой и живой плотью ничтожно мала. Дым, фикция. В бой пойдут все — и вы в том числе.

— Ты на что намекаешь, тварь? — Хиггинс начал разворачиваться. Поджарое тело налилось напряжением, щеки — яростью. Капрал потянулся к своему штыку, и у Байрона в груди заныла старая рана.

Все это уже когда-то было. Или должно было быть.

Хиггинс ткнул ему в живот длинным лезвием. Вроде бы резко, но как-то неуклюже из-за выпитого пива.

Нога Хиггинса поехала на гладком полу, и стиггиец легко ушел в сторону. Жилистая кисть Байрона перехватила руку капрала с зажатым в ней штыком за оголенное запястье.

Отвратительно зашипело горящее мясо.

Хиггинс заорал так, будто коснулся только что отстрелявшегося артиллерийского ствола. Штык, кувыркаясь, полетел наземь, но сдаваться капрал не стал. Вместо того, чтобы вырвать руку, он дернул Байрона на себя и одновременно левым кулаком заехал стиггийцу прямо по лицу.

Перед глазами Байрона сверкнули черные звезды. Крики вокруг словно затянуло под соскочившую иглу фонографа. В носу и скуле вновь что-то хрустнуло.

Ах, хорек рыжий, даже два раза успел!

Брызгая кровью из расквашенного носа, Байрон повалился назад.

Сжираемый злобой, он забился в руках пулеметчика Фоксмейера как сторожевой пес на привязи, лягаясь с такой силой, что одним из пинков отшвырнул стол с картами через весь трактирчик. Малкин еле увернулся, прикрыл голову от полетевших во все стороны щепок, а Хиггинса уже крутили Лэнси с Эгертоном.

— Эй, эй! Какого черта! — Уотерфилд метнул испуганный взгляд на вжавшегося в ряды бутылок трактирщика. — Нам же пива не нальют больше!

Что-то темное, скребущее ржавыми когтями по позвоночнику, всколыхнулось внутри Байрона. Обычно он топил это под илом сознания, под тем, что он считал пристойной человечностью, но сейчас... Сейчас, глядя в гаденькие бессмысленно-прозрачные глазенки Хиггинса, он сам ухмыльнулся.

На сей раз во весь рот, так широко, что в ярком свете обломками хрусталя сверкнули слюдяные зубы.

Скользкий, как речной угорь, Байрон боком вывернулся из хватки Фоксмейера. Вздох — и клинок вулканического стекла уже у него в руке. Хиггинс, обхватив опаленное запястье, с вызовом вытаращился на него. По горчичной форме у него на груди растекалось дымящееся пятно — кровяная капель из носа стиггийца.

— Ну же, лэдди, приберегите это для фрицев в траншеях, а! Хигги, ну полно вам!

Из носа Байрона вновь хлынуло. Цельный сгусток смачно шлепнулась на пол. Красное... да, красное, но все в черных мелких «зернышках», подрагивающих по своей воле, как живые.

Солдаты некоторое время смотрели на странную кровь, потом Лэнси и Маклин, дружески похлопывая младшего капрала по плечу, не без труда потянули его куда-то в дальний угол трактира, может и в нужник.

Байрон сбросил с себя руку Фоксмейера, опустился на ближаший стул и зашарил по карманам в поисках какого-нибудь тряпья. Не нашел — все бандажи оказалось, уже пущены на руки, и тут пулеметчик протянул ему стянутое со стойки полотенце. Все еще раздуваясь от негодования, стиггиец взял его и увидел, что Фоксмейер пялится на него.

— Что-то хочешь сказать, рядовой? — Глухо рявкнул Байрон из-под тряпки, но спустя секунду пожалел о своей грубости.

Фоксмейер всегда к нему хорошо относился, с момента формирования «Келпи-8». Опытный солдат, по документам, воевавший аж с 1915-го.

Лис-счастливчик, болтали, заговоренный. «Лисья лапа».

Его жгли тауматургическим огнем, били штыком в замерзших окопах Мона. А в других, близ Люксембурга, он просидел чуть ли не месяц, пока товарищи гнили вокруг. Перенес тиф, после которого его вновь бросили в пекло. Если кого-то другого это все уничтожило бы, то Барри Фоксмейер просто вжился в войну. Пропитался ей и окопным фатализмом. Даже его нос, поправленный осколком так, что лицо приобрело перманентно бандитское выражение, только добавил ему внимания дам.

Зря он подумал, что такого, как Лис, можно пронять полупьяной стычкой в отряде, занятом подниманием мертвецов.

— А-аа. Да нет, сэр. Просто, знаете, сэр, я должен сейчас сказать, — он смущенно почесал щетинистую щеку. — Это... хорошо, что вы с нами. Что на передовой, воюете, э-э... У меня, значит, у сестры жених, тоже на фронте. Ну так вот, его мертвяк от кайзеровского свинца спас, поднятый одним из ваших, высокородных. Значит, не зря оно все. А то, что говорят — ну вот, что в некоторых полках там кого-то из ваших режут свои же втихаря, это, ну как при Сомме еще было... так с нами такого не будет, не бойтесь. Капрал не хотел мертвых обидеть. Или там вас, сэр. Это все война, проклятая.

— Я знаю, — нос уж просто тупо ныл. Звезды померкли. — И я не хотел сказать, что все умрут. Просто...

— Да, деревенские, я понял. Донни сказал. Нехорошо вышло, да. Я тоже матушку свою представил, что б она сделала? Хотя, хех... она бы мне скорее отругала, что я в этом холодном блюдце хожу в сентябре, а не в добром шерстяном кепи.

Байрон вяло улыбнулся под тряпкой.

— А откуда мать? Ты сам?

— Ливерпуль, сэр.

— При море. Хорошо. — Он отер нос, уставился на то, как в полотенце растет дыра. — Постараемся, чтобы такого не вышло. Чтобы поругала за то, что ты припозднился домой, рядовой.

— И мы для вас постараемся, сэр Байрон. Даже Хигг... даже младший капрал Хиггинс. Уж поверьте.

Фонограф в углу запнулся. Игла сбилась или закончилась последняя мелодия. В тишине, под бормотание Кнопки щелкала в углу радиостанция.

Верил ли Байрон в то, что Хиггинс хотел его убить или планировал это?

Или просто желал верить в это, поскольку пружина, сжатая у него внутри — этой страной, людьми, «проклятой войной», как выразился пулеметчик — хотела распрямиться?

Или же, может быть он просто невольно ухватил за крыло обрывок воспоминания из того французского городка, где младший капрал воочию увидел, что Байрон такое на самом деле... и той темной штуковине в его кишках захотелось вновь испить его ужаса?

VI

Золотая фольга на тисненных буквах бликовала, из-за чего то одни, то другие пропадали из виду. То J, то N. Прямо как разные мысли, что роились в еще гудящей голове Байрона, покуда он вертел упаковку трофейных Juno Josetti в руках.

Мысли, которые сами приходят, когда стоишь под козырьком у входа в «Тень Дуба» и пускаешь колечки в сизые сумерки, ожидая следующий марш.

После начала войны он узнал, что немецкие сигареты ему нравятся больше английских. Он сам удивлялся своему вкусу, ведь считалось, что в колониях Их Величеств лучшие плантации, а немцы довольствуются остатками. Наверное, грубый табак просто эффективнее перекрывал послевкусие от солдатских пайков и скверные похлебки на крысиных костях из полевых кухонь.

Эту пачку он особо берег. Не так часто ваэрлоэгху выпадает шанс убить врага в прямом бою, а тогда, в Гризоне, так и вышло.

Немцы добрались до их траншей, пикоголовой ордой под грохот с неба ворвались в лазы... а в окопах трауматургу развернуться трудно.

Те Сигилы, что успеваешь вспомнить в суматохе боя, как правило бьют по площади. Против врага это, несомненно, достоинство, а вот против своих — ох, не очень! Однажды он стал свидетелем того, как колючие лозы вражеского хексенстрикера развернулись в слишком узком повороте и распотрошили троих кайзеровцев в фонтан красно-сизых лоскутьев. Конечно, вместе с пятью шотландскими стрелками для которых они и предназначались, но вряд ли бедолаг, прикрывавших стрикера, это утешило в посмертии.

Так что того немца, дородного и в жиденькой блондинистой бородкой, он убил прямо руками. Самолично впечатал локтем по затылку в бруствер и коротко ударил кинжалом в бок. Пробил китель, а потом серией быстрых колющих располосовал живот, купая руки и щупы в крови.

Взял тогда с остывшего трупа только сигареты. И повел на марш, а как же.

Соткавшись вдруг из дыма и воспоминаний, через улицу пробежала тень. Байрон опустил сигарету и всмотрелся в синеватый туман. Напротив стояла молоденькая девушка в какой-то нелепой мужицкой куртке. Два полных ведра с водой в руках.

— Du bist ein Styggianer, nicht wahr? — голос звонкий, твердый.

Он сделал два шага из-под навеса, чтобы свет газового фонаря упал на лицо. Вода плеснула на землю, подчиняясь дрожи в руках, но потом фройлян собралась с духом и кинула на Байрона снисходительный взгляд поверх по-детски вздернутого носа. Увидела корку засохшей крови и ее губы разошлись в полу-улыбке. Будто это она чуть не сломала ему нос, а не капрал Хиггинс.

— Hast du die Toten ins Dorf gebracht?

Тлеющий огонек сигареты заставил его горизонтальные зрачки вытянуться узкими щелями через ярко-зеленую радужку. В деревне слухи распространяются быстро. Вдалеке принялись лаять собаки с заброшенной псарни.

Байрон пожевал сигарету, помедлил.

— Ja.

Немка переваривала ответ чуть ли не минуту. Ее лоб морщился, а Байрон смотрел на нее, на тоненькую косу, выглядывающую из-под расшитой косынки. Гадал, красива она или нет, пока фройлян решилась и не плюнула в его направлении:

— Bastard, damit du im Feuer von Muspel brennst!

Стиггиец смеялся так, что от этого звука вмиг притихли горластые деревенские псы. По прихваченным льдом лужам застучали прочь каблуки.

Нет. Он не сгорит. Не в этом огне.

VII

Бросок на Бригген начался вечером, через два дня, и Байрону поначалу даже показалось, что все идет неплохо.

Они соединились с тремя остальными взводами 2-ой компании ниже в долине, и с конвоем на «Бэдфордах» стали месить грязь к лагерю капитана Пикмена, который разбили уже на самом краешке фронта.

Оттуда до города было рукой подать, и эта самая рука, принявшая вид 11-го батальона Ланкаширских фузилиеров, уже осаждала город с правого берега реки. Инженеры навели понтоны, и мало-помалу войска Их Королевских Величеств просачивались на окраины Бриггена, пробуя на стальной зуб выдержку кайзеровских прихвостней.

То ли ситуация изменилась, то ли Кнопка что-то перепутал, но Корпус в броске тоже участвовал.

Бомбардировок, правда, так и не случилось. Вроде бы из-за того, что холмистый рельеф города не располагал, но изредка на рассвете он видел одиночные силуэты «Дельфинов» и «Фейри» над обугленными кронами елей.

В лагере же творился форменный хаос.

Первым просочился слух, что в ближайшее время со стороны Меца должна была подойти Вторая Танковая, и командование готовилось принять их в расположение.

Еще шептались, что полевым врачам и тауматургам дали команду вытаскивать лишь легкораненных. Тех, кого можно сразу вернуть в строй, а остальных следовало пускать на «корм» стиггийским ваэрлоэгхам.

Байрона, едва успевшего поесть и поспать после прибытия в лагерь, повели в огромный тент на отшибе — и увидев его наполнение он подумал, что возможно, в слухах была определенная правда.

Внутри тент оказался завален трупами до самого верха. Подданные Их Величеств и поганые кайзеровцы лежали голова к голове вперемешку с кусками льда, но на ломающемся хребте фронта таким мелочам уже никто не придавал внимания.

Байрон тоже помалкивал. Измазался в крови так, что пришлось просить бочку для мытья, зато приведенные «Келпи-8» мертвецкие силы выросли вчетверо, почти до ста восставших. Второй стиггиец по фамилии Вескер якобы уже находился на острие копья в районе разрушенного Галльского моста через Суут-Рейн. Именно поэтому на них, на 17-ый капитана Шервина и «Келпи», повесили взятие высоты у той самой кирхе, что так любовно вырисовал Малкин.

При поддержке пикменской артиллерии, размещенной в ближайшем лесу, им надлежало оттягивать мертвецами внимание фламменфлейшеров и подавлять окруживших Бригген фрицев.

И какое-то время оно даже удавалось.

«Келпи-8» спрятали грузовик в орешнике и окопались в длинной, но неглубокой «лисьей норе» у перелеска, почти на уровне спорной высоты.

С одной стороны — близко к восточному хвосту ланкаширских укреплений, с другой — в мягком подбрюшье врага, так, чтобы связь Байрона с восставшими оставалась прочной.

Земля уже промерзла, и когда наконец «нора» была окончена, Байрон уже не чувствовал рук от холода. Началась обычная перебранка — «ну и что вы сэр, за тауматург, раз печку зажечь не можете?» Рядовой Стиглер отравился консервами и его рвало целые сутки, отчего нора пахла, как свежий могильник.

Вечером 20-го октября Кнопка подтвердил команду, но то, что фронт шевельнулся, а потом и ожил ощетинившейся штыками зверюгой, было понятно и без телеграфа.

Словно две своры собак, срываясь на хриплый от злобный кашель, залаяли гаубицы по обе стороны. Воздух заполнился черными кляксами разрывов, тоннами смертоносной стали и химии. Сидя в содрогающемся от ударов блиндаже, Байрону казалось, что снаряды ищут именно его. Он притих и замкнулся на целые сутки.

Растянувшись цепочкой по редкому перелеску, в ночь на 22-е октября, мертвые солдаты небольшими группами пошли на штурм.

Дождя, увы, не было. Байрон любил атаки в ливень. Мертвецы ходят быстро и тихо, но дождь дополнительно развоплощает восставших, перекидывая их в настоящих призраков.

Как бы то ни было, они шли вперед. Накрывали позиции немцев из «стоксов», летели в траншеи водопадом штыков и пулеметным шквалом, а сзади уже напирали отряды 2-ой компании. Приказы Байрона для запертых в гниющие оболочки теней были скупыми и жестокими — травить и резать, стрелять и жечь, а фраг-гранаты беречь для фламменфлейшеров.

Иногда, когда его восставшие доходили до небольших, изолированных перекопов, начиналось самое веселье. В дыму и пороховой взвеси, немцы часто принимали мертвецов за своих. Ведь они и были, когда-то, «своими». С риском для жизни зазывали попавших под плотный огонь товарищей укрыться, выдавая свои траншеи... подпуская так близко, что уже кроме пуль и штыков ничем и не отобьешься.

И только лишь на расстоянии нескольких ярдов, увидев под под козырьками касок мутные бельмеса, и курящиеся дыры на шинелях, фрицы осознавали свой промах. Слишком поздно. Резня была безжалостной. Небольшие окопы захлебывались кровью, а мертвые шли дальше. Их рвали снаряды, сминали окопные палицы, но что поднятому солдату рана? Что дыра в груди, вспучившаяся вывороченными ребрами?

Воля ваэрлоэгха говорит — «встань и иди».

Вскоре, через несколько часов непрерывного напора, у небольшого фермерского поселения на окраине Бриггена, там, где немцы основательно зарылись с деревянными капонирами и блиндажами, взвод восставших все-таки прорвал оборону.

Байрон знал, что кто-то из мертвецов перехватил пулеметное гнездо и развернул оружие на обороняющихся, добавив в какофонию боя чавканье стальных жерновов, дробящих плоть. Затопил защитников своим же свинцом.

То тут, то там, вырастали дымные столбы разорвавшихся химических мин из артиллерии поддержки.

Казалось, еще немного — и высота будет взята. Даже Малкин отличился, вступив в снайперскую дуэль: как он и предсказывал, с колокольни полуразрушенной церкви вел огонь немецкий стрелок.

Еле-еле Байрон дотянулся до него Сигилом Съад, слабым, годным лишь на то, чтобы сбить сердце и глаз, но Томми Малкину хватило и того. Всадил пулю в горло замешкавшегося джерри, и над полем боя поплыл низкий бас колокольного звона.

А потом... потом появились «танки» немецкого хексенстрикера. И волна крови, криков и ужаса повернулась вспять.

Фоксмайер сунул Байрону бинокль.

— Ублюдки, вон они полезли.

Байрон, наполовину высунувшись из земляной дыры, прильнул к окулярам.

Стоило ему навести фокус, как в тридцати ярдах от «норы» лупанул снаряд, сыпанув по линзам землей и древесной трухой. Стиггиец втянулся глубже в укрытие, и картинка заметалась. Мелькнула церковь с отбитым крестом — крыша, покрытая металлом, горела на закатном солнце, ослепляя его. Байрон отрегулировал увеличение, повел бинокль вниз и увидел их.

Прикусив щеку изнутри, он подавил ругань. Или вскрик.

Фламменфлейшер катился по выжженой земле у траншейной линии как гигантское омерзительное насекомое. Собранный из кусков человеческих тел, сплавленных воедино тауматургией в подобие мягкого панциря и натянутых на колесно-гусеничную основу костей, он блестел ихором и покрывающими его внутренностями.

Обманчиво уязвимый. Бесконечно смертоносный.

Пушка «клинкового пламени» вращалась на плоской, идущей жидкими судорогами башне, как живая — да она и была живой. Рыскала в поиске добычи. И фламменфлейшер находил ее.

От «Огненного мясника» нельзя скрыться, кроме как в самой глубокой траншее или в воде. Тауматургическое пламя, острейшая сеть из тысяч эфирных клинков, с легкостью прошивала даже кирпичные стены, оставляя их невредимыми, но поражая укрывшихся за ними людей.

Там, где он, Байрон-ваэрлоэгх, брал контроль над остатками духа и дергал за мертвую плоть, словно за ниточки марионеток, хексенстрикер поддерживал подлинную, но искаженную жизнь фламменфлейшера.

Не направлял его волей Великого, а отпускал ересь с поводка.

Чем питалась эта противоестественная тварь, Байрон не знал и не хотел знать.

Грехами их «бога»? Страданием каждой ее части, что желала исторгнуть боль на все, что попадало в поле зрение воспаленных, проклюнувшихся по корпусу черных окуляров? Единственное, он знал, что добровольцев пойти на «сборку» не было. Сырье хексенстрикеры брали из тюрем... и из запасов военнопленных.

Чуть сдвинув бинокль, Байрон проследил, как гигантский комок пульсирующего мяса, лапок-отростков и костей, шустро покатил к домикам к востоку от церкви.

Еле заметным разрядом призрачных игл сверкнула пушка и несколько солдат, судя по форме, из взвода Майфилда, распались в тысячи мокрых ошметков так и не добежав до деревенского пруда. Всего и осталось от них, что скользкие мешки, желудки вперемежку с легкими, распластанные и истекающие паром на мерзлой земле.

Холодное и липкое пламя снимало кожу и плоть, как кожуру с ошпаренного кипятком плода. Свежевало заживо, оставляя за собой изуродованное, вопящее месиво, которое фламменфлейшер, переехав костяными траками, впитывал в себя.

Танк чуял живых тем же гнусным образом в эфире, что и Байрон мог ощутить присутствие человека и в миле от себя.

Вот трое солдат спряталось за высоким, футов восемь, основанием разбомбленной водонапорной башни, ожидая, что фламменфлейшер пройдет мимо.

В окулярах они предстали крошечными фигурками — лиц не разобрать — но Байрон точно знал, что испытывают солдаты. Смертный, безотчетный страх, тот, что лишает воли и стирает разум из головы. И надежду. Что нечто, сам Великий, обратит свой взор на ничтожную букашку и избавит ее от страшного конца.

Но, чему не суждено сбыться, того и не будет. Тварь остановилась на узкой тропе, завертела связанной из кишок пушкой и дала разряд прямо по основанию водокачки.

Сухую траву вокруг залило алым. Байрон отдал бинокль Фоксмейеру.

Рядом с ним, над краем «лисьей норы» возникла лопоухая физиономия Хейли.

— Я однажды видел кусочек формы наших кавалеристов в таком. — Убито сообщил Фоксмейер. — Поганая смерть. Или не-смерть.

— Сэр Ф-Фоксмейер, зачем же вы говорите такое? — Юнец позеленел. Если бы его не стошнило раньше, он бы точно выдал свой ланч обратно, когда речь зашла о флейшерах.

— А чтобы ты, рядовой, не вздумал лапки свои хилые поднять, абы чего случится, а? — Он подмигнул Байрону.

— Да кто ж это удумает?

— А что? И такие бывают на этой войне. Вот кому точно не светит сдаться нашим пикоголовым друзьям и стать верноподданным Кайзера, его Стервятничества, так это господину Байрону.

Под коркой грязи на лице пулеметчика и тенью шлема-блюдца, Байрон не мог разглядеть, серьезно говорил Фоксмейер или нет.

Однако, по сути он был прав. Он ведь не солдат. В плен его не возьмут, и даже в фламменфлейшер побоятся такой материал зашить. Нет, в руках кайзеровцев у стиггийца один путь — вскрытая на месте глотка, и полевой душ из керосина. Пламя Мусспельхейма, да.

— Ничего, Джеки, восставшие их прикончат. Ты смотри, не обмочись только, запасную форму никто не взял.

В каком-то роде, Фоксмейер не ошибся.

Шептали мертвецы, шептал Байрон. Паутина в его голове опутывала сознание полу-сном, в котором исходящие на ничто мертвецы, на обрубках ног и рук, ползли к вражеским «танкам» самоубийственными и обреченными волнами.

Он гнал их кружными путями, приказывал обходить с флангов, переть на фламменфлейшеров со всех углов по рытвинам и заболоченным фермерским огородам.

Свежующие разряды сметали их, как мокрые листья, но каждая волна подходила все ближе и ближе... на точный бросок гранаты, на прицельный выстрел из миномета.

Вот кто-то из мертвецов-фрицев бросился под сочащееся кровяной смазкой брюхо и рванул cвою «толокушку» так, что фонтан разорванной плоти взметнулся на вверх поверх почерневших голых крон. Красный столб ихора был хорошо виден даже в сумерках.

Вскоре, минут через десять после первого, рванул и второй «танк». Фламменфлейшер опрокинулся в воронку от снаряда с разметанным нутром, и глянув в бинокль, Байрон убедился, что несмотря на корчи серповидных ножек на траках, флейшер был мертв.

Байрон подумал было, что все. Они смогли, прорвались-таки к церкви. Был еще и третий фламменфлейшер, но с двумя уничтоженными, о координации немцам можно было забыть.

И вот тогда, атака окончательно захлебнулась.

Из-за окраин Бриггена, со стороны ткацкой мануфактуры, скрытые до поры, заработали дальнобойные гаубицы рейхсвеера, оснащенные тауматургическими калькулосами. Истощенные к тому моменту силы Байрона и 17-го взвода под прицельным огнем начали таять с ужасающей скоростью.

Фрицы садили точно по мертвецам, сминая строи восставших минами с вязким таум-пламенем, что липло к одежде и мясу и не сбивалось ничем. Огонь. Конечно, они использовали огонь. Выжигали все, до чего могли дотянуться. Скоро вся дуга фронта рядом с «Келпи» полыхала в ночи.

Мертвецы горели ярко и безмолвно, как снопы сена. Стреляли и резали, пока огонь не слизнул всю ту плоть, что движет костьми. Выполняли свой долг до конца.

А попавшие в ловушку солдаты 2-ой компании, что поднялись наверх к высоте и западнее к мосту Бриггена, долго вопили сквозь железную бурю, прося скорой смерти. Или отрицая ее.

Третий фламменфлейшер ускользнул.

VIII

— Мне надо обратно, — Байрон, отдавливая ноги солдатам, лез через фургон трясущегося на ухабах «Бедфорда» к водителю. — Рядовой Уотерфилд, разворачивайтесь. Там есть трупы... там много немцев, которых флейшер не трогал!

Кто-то схватил его за ремень портупеи и потащил назад, отчего он больно плюхнулся обратно на скамью. Уставился в разъяренное, покрытое пятнами, что твой морской спрут, лицо капрала Хиггинса.

— Да ты не в своем уме! — Заорал он, в тщетной попытки перекричать гаубичный грай. Слюни вперемешку с кислым страхом полетели в лицо Байрона. — Мы смещаемся ближе к ланкаширцам, там трехсотярдовый тоннель с капониром! Переждем, пока подтянется Вторая. Джерри прут, хочешь кишки себе на их штык намотать, стиггиец? А осколок в харю? Краше не станешь!

— Контроль... — прохрипел Байрон, ощущая как с расстоянием в мозгу натягиваются и с мерзким бессильем лопаются жилы, питающие приказы мертвым, как электрические провода. — Я теряю контроль! И танки, флейшеры... где-то там кайзерский обер-хексенстрикер. Чувствую его. Мне надо быть ближе.

— Я тебе вот что скажу, сэр Рон, ты...!

Байрон так и не узнал, что же хотел сказать Хиггинс, потому что в следующую же секунду окружающая реальность треснула. Он успел кого-то ухватить — кажется, костистое предплечье Лэнси, — увидеть, как юлой завертелся вокруг него поломавшийся на стеклышки калейдоскопа, фургон... и сразу же ударился об него, вспоров щеку кромками чужого крика.

IX

Озаренное огнем горящих домов и полей, зенитными всполохами и трассерами артиллерии, небо на Бриггеном дрожало и гнулось как плавящаяся линза.

То и дело о землю что-то бухалось. Если бы Байрона спросили что именно, он бы уверенно сказал, что это сама луна раскололась в небе на куски вонючего французского сыра и сейчас они шваркают вниз, чтобы наказать всех и вся.

Чья-то рука с силой не солдата, но пахаря, вцепилась Байрону в плечо и потащила прочь от перевернувшегося грузовика.

Запахло паленым, псиным волосом. Совсем рядом... его флэкшинель?

По тучам серебристыми ручьями разбегались молнии. Между вспышками, что на мгновение выворачивали мир в негатив, Байрон увидел, как в черной бездне открывается необъятный изумрудный глаз. Вокруг, до самого горизонта, это око обрамили чудовищные щупы. И оно, в свою очередь, видело его. Байрона.

Глаз подмигнул ему.

Щель, трещина, что засасывает в себя миры. Вот туда ему и надо.

Он глянул вверх и вбок на своего спасителя... ровно чтобы увидеть, как пулеметная очередь срезает плечо и лицо Дика Смитсона, за один удар сердца окатывая стиггийца теплым крошевом из зубов и кусочков плоти.

Но ему уже нет до этого дела, потому что земля встала на дыбы и бросила его вверх. Бывает, так опытные кухарки шмякают об стол тесто, когда хотят приготовить особенно пышный пирожок. Почему он сейчас думает об этом? Звуки, прежде раздельные и понятные, вдруг решили произвольно растягиваться и сжиматься, гуляя под черепным сводом Байрона низким, неземным набатом.

— Сэр Байрон? Сэр ваэрлоэгх? Вы живой?

Следуя за искаженным голосом, он посмотрел вправо. В тонком луче света от уцелевшей фары грузовика Байрон увидел Донахью. Тот сидел на земле с широко раскинутыми вбок ногами и пытался собрать вывалившиеся меж ними внутренности. На одной ступне не было сапога.

«Бэдфорд» горел так сильно, что освещал все вокруг не хуже сигнальной ракеты. Из фургона, как блохи из дохлой собаки, высыпались немногие выжившие члены «Келпи-8». Кому-то, как радисту Кнопке, все равно не повезло — он с визгом катался по земле в шаре пламени, но огонь добычу отпускать не хотел и пожрал заживо маленького человечка. Жрал и жрал, пока крики не перешли в стон и не затухли.

А Питер Уотерфилд даже и не выбрался из грузовика. Истончился до спичечного силуэта на фоне огромных языков пламени, доверху заполнивших водительскую кабину.

— Ж-х-живой...- выдавил Байрон и закашлялся. Почувствовал, как что-то неправильно двигается в груди. — О-они под-ж-х-имают. Раз точ-чно пх-попали в нас.

— Знаю, дружище, знаю. Поэтому нам надо идти. — В поле зрения врезался начищенный шлем Фоксмейера. Из под него блеснули глаза, такие черные от еле сдерживаемой истерики, что на секунду Байрону показалось, что тьма и безумие сейчас польются из них, как керосин. Подожгут все вокруг, включая и его. — Посмотрите, сэр. Сейчас.

Байрон послушно посмотрел, куда указывал пулеметчик: на фоне зарева, в лесной проплешине, что переходила в поле дальше в долине, виднелось какое-то угловатое строение. Тот самый капонир и линия траншей, кажется, в полумиле от них.

Мимо уже бежали, но ваэрлоэгх не успел выкрикнуть предупреждение смутным фигурам. Знакомые люди вдруг на секунду перестали быть людьми и превратились в головоломки из дыма и огня.

Откуда-то из низины, справа от той узкой тропы, по которой ехал «Бэдфорд», застрочил пулемет. Фигурки задергались, ведомые его неумолимым ритмом.

Вот Хейли, неловкое собрание длинных худых ног и рук, лопнул как воздушный шарик, набитый кровавым тряпьем. Вот за ним скосило и Лэнси — он нырнул вперед, с грацией балеруна Королевского театра раскинув руки, но в высокую траву приземлился уже без головы.

Дальше хлысты очередей вновь прошлись по грузовику. То ли немецкий солдат видел кого-то из выживших, кого не видел Байрон, то ли все это было для того... О, Великий Лорд Изумрудов! На миг «Бедфорд» будто провалился внутрь себя, а потом вывернулся наизнанку высоким снопом искр и горячей стали — сдетонировал ящик «миллзов», лежавший в фургоне.

От ударной волны Байрон вновь завалился на бок. Попытался натянуть себе воротник шинели на голову, прикрываясь от посыпавшегося сверху металла и золы. Спешно засучил ногами, отпихивая себя от грузовика и светового пятна пожарища, в котором он стал отличной мишенью.

— В овраг, Барри, катись! — Закричал он, срывая глотку в кровь.

Бросив попытки встать, стиггиец на карачках пополз в сторону, в спасительную траву, к Хейли.

Сознание в голове плескалось как разбитой чашке, вытекало с каждым шурхающим взвизгом пуль. Но там, где сдался рассудок, работал нюх. Он чуял кровь как породистый пойнтер, и через пару ярдов таки наткнулся ботинок павшего солдата. Зашарил руками по земле, сощурился, когда нащупал еще теплые, скользкие обрывки — все, что осталось от рядового Хейли.

«Все, лэдди, как ты и хотел — не вернешься в строй», подумал Байрон, и, зубами стащив перчатку с руки, запустил жадные щупы в лужицу крови.

Кто-то шумно дыхнул ему в ухо.

— Нас убьют сейчас, сэр. — Просипел Фоксмейер, прижавшись к плечу к Байрону. — Сраный ублюдок из «бергманна» палит. Слышите, паузы какие?

Конечно, Фоксмейер не зря это сказал. Уж он-то понимал. Паузы — пулемет клинит после нескольких очередей. Байрон перевернулся на спину и выставил вперед окровавленную руку чтобы щупы поймали эманации стрелка.

Тут же над макушкой хлестнуло жаром близкой погибели, и Байрон выругался как последней доккер. Паузы!

Так, так, так... вот биение мысли, мстительный азарт и страх, страх и восторг, они ползут во все стороны сладкой плесенью от сгнившего яблока, интересно, похож ли он на того парня с черным от кровоизлияния лицом в деревне... Присутствие фрица Байрон ощущал как огонек свечи, задуваемый сильным ветром, но этого было достаточно, чтобы понять направление и приблизительное расстояние.

Пулемет вновь ожил, разбрызгивая вокруг себя вероятности раздробленного черепа или выпущенных кишок. С каждым выстрелом требуха в животе Байрона сжималась. Смешно, будто сведенные смертным ужасом мышцы остановят добрый кусок свинца!

Но было, было нечто, что остановит. Даже не нужно доставать гримуар. Сигил Хет пришел к нему сам как заученный телом прием из восточных искусств.

Сплетясь в сложной конфигурации с щупами, многосуставчатые пальцы стиггийца натянули эфир и на момент, даже человек рядом с ним увидел тонкие, нефритовые линии вытканные на воздухе.

Над ним и Фоксмайером развернулся тауматургический щит — студенистая, пронизанная венами, темная пленка. И вовремя! Через мгновение снаряды, которые разметали бы им им зубы и мозги по лесной подстилке, угодили в мембрану как мухи в вязкую смолу.

Тяжелые пули на миг застыли в сгустившемся воздухе в паре футов от двух англичан, а потом рассыпались в пепел и железную пыль.

Не мешкая, Байрон с громким хрустом сжал пальцы, и пленка схлопнулась, свернулась — стрельнула тонкими черными волокнами куда-то через перекопанную взрывами дорогу.

Страх немца вдалеке достиг своего пика, и... исчез. Свеча погасла, проклятие дошло до жертвы.

— Пошли, пошли! — Байрон нашел в себе силы толкнуться обратно на колени, и вот уже не Фоксмейер, а он сам грабастает товарища за ворот и тащит его в прочь.

Они побежали. Темнота с грохотом дергалась и плыла, крошилась под их ногами в колдоебины и канавы. Чудом Байрон не сломал лодыжку. Остатки крови Хейли струились по его руке, слишком быстро впитываясь в щупы, и он то и дело отбрасывал жалкие блюдца тауматургических щитов в стороны. Больше наугад, чем по настоящим целям. Вторя ему, Фоксмейер стрелял куда-то одиночными из своего «уэбли» и сыпал ругательствами.

И, когда им уже почудилось, что капонир стал ближе, на них снизошел гром. Нет, не гром. Стена грома, вулкан! Бешеные трубы и литавры Везадота возвестили — сё конец.

— Моровой! — истерично заорал последний выживший за их спинами. Оглянувшись назад, Байрон увидел что за спиной снайпер Томми Малкин, озаренный призрачно-зеленым огнем, на бегу напяливает на лицо противогаз. — Дракон летит! Газы!

Перед ним, заслоняя кусок луны над перелеском, зажглись глаза-прожекторы. Вниз излился свет, странный и резкий. Он исказил тени, делая их глубокими и живыми, отчего стиггийцу показалось, что он угодил в огромный аквариум.

«Не летит, Томми. Он, сука такая, падает!» собрался было крикнуть Байрон и ринуться прочь, но его словно мотылька пригвоздили колья этого больного фосфорического сияния.

Циклопическое, собранное из гибких сегментов тело с вывороченными наружу ребрами-орудиями и тлеющим, как гнилушка, трауматургическим резервуаром, пробеснуло на миг в рвущих его на части молниях и вновь скрылось в тучах.

Свозь клубящуюся дымом пасть, через зубы-мечи, раздался рев, от которого Байрону захотелось немедленно закопаться под землю.

Это не было похоже не на клекот биплана-истребителя, ни на вой животного. В этом звуке Байрон услышал крик горящего заживо Питера Уотерфилда, задохнувшийся вопль немца, набравшего полные легкие фосгена и искрящийся скрежет металла о металл.

Боль, которая принадлежала ни человеку, ни машине, ни мертвецу. Всем сразу. Боль, понятная ваэрлоэгху. Мучительно прекрасная.

Моровой Дракон падал на Бриггенские поля.

X

Два года назад, в Лилле, Байрон вместе с 17-ым увидел как Дракон — не Моровой, но Железный, терзает немецкий цеппелин.

Это было как гриф сцепившийся с черепахой. Ну что неповоротливая сигара, пусть и с орудиями, могла противопоставить гигантской твари, собранной из железа и огня, заряженной злой силой тауматургии?

Когти полосовали обшивку, шипастые хвосты били в иллюминаторы, как копья и широкими ударами сбивали наросты автопушек.

На раскрашенных в валлийские цвета стальных лапах крови не видать, но Байрон не сомневался, что она там была: Железный Дракон выхватывал членов экипажа из разодранной гондолы и давил их, швырял крошечные фигурки оземь.

А потом, закончив резвиться, выдохнул струю сжижженого пламени на воздушный корабль.

Дирижабль вспыхнул, будто бумажный фонарик и сгорел дотла за считанные секунды. Кости его остова сыпались оземь на войска внизу. Это был не бой, а казнь. Глядя на то, как цеппелин медленно клюет носом о Лилль, французы обезумели так, что Байрон чуял это даже с сухими руками.

С тех пор, даже на большой высоте, там где любой предмет превращается в крохотную точку, он не путал Дракона ни с чем.

Это полет не стрелы и не пули, не истребителя или бомбардировщика — но огромного нетопыря.

Дракон не парит величественно на воздушных потоках, ловя ветер как птицы или бипланы, но воет и рычит, резко меняя направление силой десятиметровых крыл и укрепленных на спине масляных движителей. Насилует ветер и эфир.

Нет, это не создание природы, со скулежом подстраивающееся под нее. Тауматург не ждет милостей, сам диктует природе, что ему нужно. И в этом великолепие его творений.

И Дракон летит. Стремительно, в выбросах густого жирного дыма, быстрее любого «Фоккера» или «Альбатроса», несет в бронированном брюхе смерть. Казейровские пилоты, те сумасшедшие смельчаки что отваживались бросить вызов творениям Альбиона, сажей выпадали на города и поля внизу.

А теперь, он мог наблюдать, как это чудо инженерии и биологической селекции, бьется в конвульсиях, угодив в перекрестный огонь немецких «шестнадцаток» над Бриггеном.

Освеченные трассером снаряды кучно секли по крыльям. Тщетно сопротивляясь стальному вихрю, крылья-полотнища беспорядочно молотили воздух, машину крутило по небу... Вдоль распахнутых ребер и резервуару прошлись огненные бичи, немедленно расцветшие зеленовато-оранжевыми клубами взрывов, и Моровой Дракон начал терять высоту.

Байрон стряхнул свой транс и побежал. Двое остальных солдат рванули за ним.

Огромная как дом, или тот же цеппелин, объятая тучей ядовитого газа и пламенем своих ран, махина быстро приближалась.

С зубодробительным треском ломая тонкие деревья, Дракон валился в поле и перелесок, на них. Солдаты как тараканы под сапогом прыснули в сторону, на ходу натягивая противогазы.

Удар. Утробный гул раненой, полуживой машины. Байрон почувствовал его ногами, споткнулся... по оголенному лбу над маской полоснул горячий воздух, еловые иголки и песок.

Грохот от столкновения Дракона с землей заполнил собой все, миллиардом озлобленных ос забился под череп.

Стиггиец вцепился в пулеметчика и они вдвоем упали на колени.

— Зенитки... — пробормотал Фоксмейер.

Рядом с задыхающимися, свистящими вздохами, рухнул и Малкин. Не сговариваясь, троица смотрела вперед, на холм у церкви. Там, догорая и истекая смертельными парами, корчился дракон.

Дым и газ, смешавшись с пламенем, врастал в ночное небо как гриб-поганка, такой же бледный и ядовитый.

— Точно на кирху рухнул. — сказал снайпер.

Несколько минут остатки «Келпи» приходили в себя. Навалилось дурное оцепенение. Вероятно, их действительно контузило — например, Байрон не мог вспомнить что же было между тем, как он почувствовал, что «Бэдфорд» переворачивается и тем, как его растрясывал Дикки Смитсон. Воздух, циркулирующий между его маской и нагрудным фильтр-мешком быстро стал спертым, вонял железом из рассеченной щеки.

На его руки налипли хвоинки, но не было сил достать бандажи и отереть их.

Томми, щурясь сквозь грязное стекло осматривал винтовку, Фоксмайер ругался, считая патроны к Уэбли и охал, трогая ребра слева подмышкой.

Потом встал и повернул голову к Байрону. В линзах его противогаза играло пламя Морового.

— Капонир, — напомнил он, поправив портупею. — Пойдемте, пока тихо. Может, кого-то и потравило там. Мы идем, сэр?

— А... — Байрон мотнул головой в сторону Бриггена, где, безучастная к их неудачам и смертям, продолжалась война. — Что ланкаширцы и Вторая компания? Шервин? Без Дракона... и там еще один фламменфлейшер еще. Их же сомнут! Пикмен потеряет город, а значит и наступление у Линдхофена тоже. Сотни... может тысячи солдат умрут.

— Мы отвоевались на сегодня. Сэр. — В голосе Фоксмейере слышалась не только усталость веков. Еще сталь. Упрямство.

Байрон не мог поверить своим ушам. Они что, хотят бросить бой? После всего этого?

Да, Хиггинс, скорее всего был мертв, но он ваэрлоэгх. Стиггиец, в конце концов! Рядовые должны подчиняться, должны... Только сейчас он заметил, что Фоксмайер держал револьвер у бедра, а у Малкина винтовка болталась не за спиной, а лежала по-боевому на сгибе руки. Снайпер где-то потерял свой «броди» и теперь, несмотря на холод, его лоб и коротко обритый скальп под ней, блестели от пота.

— Я могу поднять Дракона. — Слова вывалились изо рта сами собой, прежде чем он все хорошо обдумал. Байрон испугался. Теперь оба солдата смотрели на него, как ему казалось, особенно пристально. Из-за противогазов точно не сказать, но... Проклятая кровь, она почти высохла! — То есть. Я думаю, что могу. Я... должен попробовать. В Драконах есть живая плоть, а значит, я обязан. Хотя бы на несколько минут удержать, чтобы бросить его на водохранилище.

Ткнув дулом винтовки в безвольно свисшие руки ваэрлоэгха, снайпер покачал головой.

— Сомнительно, что без крови вы сможете. При всем уважении, сэр. Я еще студентом побывал в Гаэр Лох, на верфи Их Величеств при совершении Железного Дракона. Столько китовых костей... Но не в том суть. Тогда королевские маринеры казнили человек сто, чтобы тауматург запитался для ритуала. Где вы видите тут сотню рабов?

— И к тому же, тут почти миля. А то и две, скажи, Том? До церкви-то. До чертиков недобитых джерри между нами, да еще и фламменфлейшер.

— Там тоже наши товарищи! — Прорычал Байрон. — Под огнем флейшера и той артиллерии! Ну же!

— Сэр Байрон, «Келпи-8» больше нет, — продолжал увещевать пулеметчик. — Дойдем до укрепления, дождемся своих. Может, в капонире есть радиоточка? Том, ты ведь смог бы набить коротенько?

— Смог бы.

Барри Фоксмейер, старый лис, был прав. «Келпи-8» уже, по сути было. И не было никогда. «Восемь» значило не номер отряда среди других «Келпи». Секции приписывались индивидаульно к каждому стиггийскому ваэрлоэгху. Где-то были «Баньши», «Пикси», «Вирм» и другие. А «Келпи» всегда была его, Акхзагета ирм Байрона, секцией. И это был его восьмой за войну, отряд.

— «И пройду я по плато Лэнга, и не убоюсь я себя», рядовой Малкин?

— Все погибли. Нам нужно найти безопасное место. — Фоксмейер развел руками. — Вы ранены, не так ли, сэр?

— А ведь вы давали присягу.

— Простите, сэр. Там же все в хлоре или в чем там, — Малкин показал на облако вдали, а потом вновь перехватил винтовку поудобнее. Голос его, пусть и искаженный маской, мрачно понизился. — Какой человек сунется в газ, пусть и свой?

Слова «а я и не человек», горькие от полуправды, Байрон сказать почему-то не смог. Его будто перенесло вновь под ту вселенскую трещину, в которую Великий смотрел мир и на него самого.

Он почувствовал, что задыхается. Будто глотнул газа, и сейчас его легкие изойдут рвотой и кровавыми осклизками, ведь...

Вот о чем подмигивал ему глаз. Подсмеивался улыбками мертвецов над тем, как он бился все эти года — словно рыба на крючке человечности. Память о том французском городке, о том, что он сделал. Кулак Хиггинса. Шепот за спиной. «Тварь». Крики женщины, обнимающей труп сына-убийцы. Вынутые из-за окровавленного лацкана серого кителя сигареты. Сигилы, цветущие невозможной геометрией на кончиках его щупов.

Тонул, но продолжал цепляться, пусть крючья и немилосердно рвали нутро.

И вот за что все это. За то, чтобы слова, которые поддерживали в нем тепло, обернулись дымом.

Помощь, честь, обещание. О, как он врал себе, как рад был обмануться, страдать и сочувствовать, считать, что сны — это всего лишь сны.

Это было забавно, и так, так больно. Вдалеке его ждал Моровой Дракон, и какая-то часть Байрона знала, что вот уж эта тварь не просто не отвергнет его дар, но примет с благодарностью. Сто человек или больше отдали свою жизнь за ее бытие. Десятки тысяч сейчас проливали кровь за силу Их Величеств, за Великого, ожидая воздаяния за свою жертву.

Столько лет он считал, что убил свою мать, но может, все было не так? Может, это мать умерла ради того, чтобы он, Акхзагет ирм Байрон, жил? Красивая цена.

Да, вот чего не хватало всему этому. Отсутствующее начало, давшее ему жизнь.

Жертва и воля к жертвенности. Теперь была его очередь принести ее.

Плечи Байрона поникли. Расслабились руки с цепкими пальцами-когтями, с щупами у вен. Он промолчал, и снайпер отвернулся, приняв тишину за согласие.

Фоксмейер грустно высвистел что-то — неужто то кабарейную мелодию из той таверны? — и вытянув шею, поглядел в горящие несобранным урожаем поля. Жатва сорвалась.

Как он сказал тогда Томми Малкину?

«Их Величества, а значит и Великий, любят победы. Почему? Они парадоксальны». Да, парадоксальны. На грани. В грани. Грани жизни, смерти... и Его воли. Победа — это восставший мертвец, грудью идущий на штык.

Под тонкой шкурой человека, стиггиец алкал безумия. И, спустя столько лет, победы. Барри ведь сказал, что они постараются?

Он ступил за спину пулеметчику. Тихо, как мертвец. Вулканическое стекло, поймав на себе ночной ветер и жар битвы, бросило отблеск прямо в линзу его маски.

— Нет. Это вы простите меня, друзья. — Прошелестел Байрон и нанес отточенный годами практики удар.

Если бы. Нет, несколько молниеносных ударов. Тычок по шее, а потом в правую почку Фоксмейера, жестоким резом короткого клинка пропоров бок до печени. Одним шагом переступив к повернувшемуся было Малкину, рывком потянул за подбородок сзади и оголил бледное горло для ножа.

Кровь широкой дугой брызнула, преломившись в свете Морового из рубина в черноту. Из рук снайпера в грязь выпала винтовка, с которой солдат, не расставался и во сне.

Они умерли не сразу. Байрон перевернул их лицом вверх — так кровь лучше стравливалась в прижатую к ранам на шее походную флягу и можно было творить ритуал. Позволив затихающим сердцам дотолкать драгоценную жидкость в сосуд, он напоследок искупал в ней ладони. Фоксмейера гнуло и колотило: отходил он тяжело, в агонии, как и ожидал Байрон от боевого товарища.

Малкин тоже тянул к ваэрлоэгху скрюченные пальцы, пытаясь добраться до него и задушить, но стиггиец перехватил руку и прижал ее груди снайпера. Из-под маски с паром выходили влажные хрипы.

— Прости, Томми. Так надо.

С их последними вздохами пришел черед гримуара и Сигила Алеф. Напоенные не его отравленной кровью, а свежей и чистой силой двух здоровых мужчин, Сигилы въелись в лбы и Байрон почувствовал, как прогибаются под путами пепельные остатки воли их душ.

Противогазы он не снял. Ни к чему это. Он и так помнит их лица, их глаза.

Через пару минут, выровняв дыхание, Байрон встал. Отряхнул грязную шинель, облизал руки. Повесил обратно на пояс нож и гримуар. За ним встали и солдаты. Шагнули ровно, как псы на привязи, за ним — вперед, к светящемуся изумрудному мареву вдали. К мертвому Моровому.

Все пожертвовали свое.

Подчинился Фоксмейер, подобравший пулемет у мертвого джерри. Подчинился Малкин, готовый вновь взглянуть в прицел своей P14, бить и калечить, без сомнений и промаха. Подчинится и Дракон.

Под противогазом Байрон осклабился — свободно и безумно, как когда-то, возможно, улыбались чистокровные стиггийцы, сходя в Альбион.

Подчинится война.