Крымский оборотень

Потолок был старым другом. Пожалуй, единственным, кто видел меня в любом состоянии и молчал. Он был испещрен трещинами, похожими на речную дельту на старой карте. Где-то там, в желтых разводах от давнего потопа, можно было разглядеть Африку, если достаточно долго вглядываться. Я вглядывался. Делать было больше нечего.

Четыре утра. Или уже пять. Какая, к черту, разница, если сон – это роскошь, доступная тем, у кого есть завтра. А мое «завтра» уже лет пять как было точной копией «вчера». Съемная однушка в Залесье, на последнем этаже хрущевки, где летом дышать можно было только в противогазе, а зимой стены плакали конденсатом, словно сочувствуя моему существованию.

Сигарета «Camel Compact» тлела между пальцами. Пепел длинным, серым столбиком держался из последних сил, как и я. Я смотрел на него, и мы играли в игру: кто сдастся первым. Он победил. Пепел посыпался на старую футболку с выцветшим принтом какой-то группы, которую я уже и не слушал. Плевать.

В этой комнате пахло мной. Смесью табачного дыма, вчерашнего отчаяния и дешевого кофе. На стуле валялась гора одежды. На столе – ноутбук, который не открывался уже неделю. Зачем? Чтобы снова увидеть провальные графики какой-то криптовалюты, в которую я вложил последние деньги? Или открыть вордовский файл с недописанным рассказом про… я уже и забыл, про что. Все мои начинания имели одну общую черту – они заканчивались, так и не начавшись. Блогерство, веб-проекты, попытки «заняться спортом». Все это превращалось в пыль, оседающую на подоконнике.

Я поднял руку и провел по лицу. Пальцы наткнулись на привычную кривизну носа – память о драке в училище, где мне пытались доказать, что читать книги – это «не по-пацански». Потом – на сплюснутое правое ухо, сувенир с тех же времен. И шрам на указательном пальце, от разбитой бутылки «Балтики», когда мы в пятнадцать лет отмечали что-то очень важное. Наверное, пятницу. Весь я был коллекцией таких вот отметин. Карта моих поражений, выгравированная на теле.

В голове всплыл образ Юли.

Ее смех. То, как она морщила нос, когда я закуривал очередную сигарету.

Как говорила: «Денис, у тебя все получится, я верю, у тебя талант». Она верила. А потом устала. Или лгала. Женщинам нужен результат, а не вечный потенциал. Она ушла к парню на белой «Toyota Camry». Он не читал умных книг и не рассуждал о философии, зато у него был свой бизнес по установке кондиционеров. Все честно. Кондиционеры приносят прохладу и деньги. А мои мысли приносили только головную боль. Сначала мне, потом ей.

Телефон на столе завибрировал. Я даже не посмотрел. Скорее всего, Рустем. Спросит, жив ли я, и предложит поехать на море. Рустем вроде был хорошим другом. Настолько хорошим, что его прагматизм и вера в лучшее иногда вызывали у меня физическую боль. Он не понимал, что море не лечит. Оно лишь подчеркивает твою ничтожность на фоне его величия.

Пачка «Camel» была пуста. Это стало проблемой. Единственной реальной проблемой, которую нужно было решить прямо сейчас. Ночные магазины – островки цивилизации в океане провинциальной тьмы. Ближайший был на Залесской, возле «ПУДа». Туда – минут двадцать пешком, обратно – столько же. Идти не хотелось. Тело, обмякшее от безделья и самокопания, протестовало. Но никотиновая жажда была сильнее апатии.

Я с трудом поднялся. Ноги затекли. В зеркале в прихожей на меня смотрел сутулый парень с голубыми глазами, в которых давно потух свет. Двадцать два года. Возраст, когда одни покоряют мир, а другие – пытаются не проиграть войну с потолком в съемной квартире. Груднев Денис Антонович. Звучит солидно, как будто это имя человека, у которого есть план. У меня же был только маршрут до круглосуточного магазина.

Натянув старые джинсы и толстовку, я сунул в карман последние мятые сто рублей и вышел в подъезд. Запах кошачьей мочи и вчерашнего борща ударил в нос. Стандартный ароматизатор любой хрущевки.

Ночь в Симферополе была прохладной. Октябрь в Крыму – это обманщик. Днем он еще пытается притворяться летом, а ночью сбрасывает маску, и ты чувствуешь ледяное дыхание приближающейся зимы. Я шел по пустой улице Залесья. Это даже не микрорайон, а так, аппендикс города. Село с парой улиц, и вросшие хрущёвки. За заборами лаяли собаки. В окнах горел редкий свет – такие же бессонные души, как я, или те, кто встает на первую смену на завод «Фиолент».

Дорога до Залесской была привычной. Я прошел мимо школы, где меня травили. Каждый угол здесь был якорем, тянущим на дно воспоминаний. Вот здесь мы впервые поцеловались с Юлей. А вот здесь меня избили за то, что заступился за какого-то первоклассника. Город – это не дома и улицы. Город – это слои твоей собственной боли.

На Залесской жизнь была чуть активнее. Проезжали такси, у магазина толпилась молодежь. Я купил пачку «Chesterfield Compact», потому что «Camel» не было, и банку дешевого энергетика. Обратный путь лежал через Ак-Мечеть. Через неё пришёл, через неё возвращаться.

Ак-Мечеть жила своей жизнью. Другой ритм, другие звуки. Из открытых окон кафе доносилась крымскотатарская музыка. Возле мечети стояли мужчины в тюбетейках. Воздух пах самсой и крепким кофе. Я всегда чувствовал себя здесь чужим, туристом в собственном городе. Прошел мимо рынка, мимо шиномонтажек и маленьких магазинчиков. Цивилизация. Шумная, живая, настоящая.

Но была одна проблема. Между Залесской и Ак-Мечетью до моего Залесья лежал разрыв. Метров двести, может, триста. Участок трассы, где город внезапно заканчивался. По бокам – густой, неосвещенный лес, сквозь который, словно скелеты доисторических чудовищ, торчали опоры ЛЭП. Днем это была просто дорога. Ночью она превращалась в портал в какое-то другое измерение. В детстве нас пугали, что в этом лесу живут маньяки. Мы, конечно, смеялись. Но никто из нас не ходил здесь по ночам в одиночку.

Я остановился на краю этого разрыва. Сзади гудела Залесская, впереди, далеко, мерцали огни Ак-Мечети и где-то за горизонтом моё Залесье. А между ними – этот черный, звенящий тишиной коридор. Машины проезжали, но редко. Их фары на секунду выхватывали из тьмы кусок асфальта и стволы деревьев, а потом снова проваливались в никуда, оставляя за собой еще более густую темноту.

Я достал сигарету, закурил и шагнул в темноту.

Первые пятьдесят метров было почти нормально. Свет от Залесской улицы еще падал на спину. Но потом я вошел в зону полного мрака. Единственным источником света был красный огонек моей сигареты. Уши, привыкшие к городскому шуму, начало закладывать от тишины. Тишина была неправильной. Не спокойной, а напряженной, звенящей. Слышно было только, как гудят под напряжением провода на столбах ЛЭП. Низкий, монотонный, вибрирующий гул, который проникал прямо в череп.

Я ускорил шаг. Сердце забилось чаще. Это просто нервы, Денис, говорил я себе. Просто самовнушение. Тысячу раз здесь ходил. Днем.

В лесу справа что-то хрустнуло.

Я замер. Прислушался. Ветер. Наверное, просто ветер качнул ветку. Я сделал еще шаг. Снова хруст. Уже ближе. И громче. Это был не звук ломающейся под ветром ветки. Это был звук чего-то тяжелого, наступающего на сухие листья.

Я остановился и вгляделся в темноту. Ничего. Просто черная стена деревьев. И этот гул ЛЭП. Может, белка? Или еж? Бред. Какие, к черту, ежи. Звук был таким, будто кто-то большой и неуклюжий ломился через кусты.

Я выбросил сигарету и почти побежал. Адреналин ударил в кровь, прогоняя остатки апатии. Страх. Первобытный, липкий, животный страх. Я не оглядывался. Я просто бежал, глядя на далекие огни Ак-Мечети, как на спасительный маяк.

Шум сбоку стал громче, он двигался параллельно мне. Рычание. Низкое, утробное, от которого волосы на затылке встали дыбом. Это был не лай собаки. Собаки так не рычат. В этом звуке была ненависть, голод и что-то древнее, чего мой мозг просто не мог обработать.

И тут оно выскочило.

Я не успел его рассмотреть. Это была просто тень, огромная, черная масса, которая сбила меня с ног с силой товарного поезда. Я ударился головой об асфальт, и мир на секунду погас. Когда сознание вернулось, я лежал на спине, а оно нависало надо мной.

Вонь. Удушающая вонь мокрой псины, гниющего мяса и озона, как после грозы. Я видел только силуэт на фоне ночного неба. Огромный. Не человек и не зверь. Два глаза горели тусклым, желтым огнем. Из пасти, полной чего-то, что казалось игольчатыми зубами, капала слюна.

Оно не рычало. Оно хрипело. Звук шел откуда-то из глубины грудной клетки, и от этого звука у меня свело все внутренности. Я попытался закричать, но из горла вырвался лишь жалкий сип. Тело парализовало от ужаса. Я мог только смотреть в эти желтые глаза и ждать.

Оно опустило голову к моему плечу. Я почувствовал горячее, зловонное дыхание на своей шее. Потом – острую, невыносимую боль. Клыки вошли в мою плоть, как раскаленные ножи. Я задергался, захрипел, чувствуя, как рвется кожа и мышцы. Мир сузился до этой боли и вони. Это конец, пронеслось в голове. Вот так глупо. Не от алкоголя, не от несчастной любви, а в пасти какой-то твари на ночной трассе под Симферополем.

И в этот момент, когда я уже прощался с жизнью, мир взорвался светом и звуком.

Резкий визг тормозов. Яркий свет фар, ударивший прямо в глаза чудовищу. И оглушительная музыка. Что-то из русского рэпа, с басами, от которых дрожит асфальт.

Из-за поворота, со стороны заправки «ATAN», боком, в управляемом заносе, вылетела старая ВАЗ-2109 вишневого цвета. Машина, выравниваясь, чуть не врезалась в нас. Тварь, ослепленная и напуганная, отскочила от меня. Она издала визгливый, яростный вой и одним прыжком скрылась в лесу.

Двери «девятки» распахнулись. Оттуда, шатаясь, вывалились трое. Молодые крымские татары, лет по восемнадцать. Пьяные в дым.

– Э, ты видел? Видел?! – кричал один, самый высокий, обращаясь к водителю.

– Что это за шайтан был? Собака, что ли? – вторил ему второй.

Водитель, парень с глупой улыбкой на лице, подошел ко мне. Это был Шукри. Мы не были друзьями, так, шапочно знакомы по району.

– Э, братишка, ты живой? – он склонился надо мной. Его лицо расплывалось. – Что за хуйня тут была? Мы думали, собака на лошадь напала.

Я ничего не мог сказать. Я лежал в луже собственной крови, смотрел на их пьяные, недоумевающие лица и ничего не понимал. Боль в плече была адской. Кровь заливала толстовку. Мир плыл.

– Надо его в больницу! – крикнул кто-то из них.

– Ты с ума сошел? А мусора? Мы же бухие, без прав, с травой в крайнем случае бля! – ответил Шукри.

– Ну да, пусть копыта откинет тут, а нас потом пусть совесть мучает!

Они спорили над моим телом, а я проваливался в темноту. Последнее, что я помнил – это как они, кряхтя, затаскивают мое обмякшее тело на заднее сиденье старой «девятки». Вонь бензина и дешевого ароматизатора-«елочки» смешалась с запахом моей крови. Дверь захлопнулась. Мотор взревел. И мир окончательно погас. Потолок в съемной квартире казался сейчас самым безопасным местом во вселенной.

Сознание возвращалось урывками, как плохой сигнал Wi-Fi. То вспышка света, то обрывок фразы, то волна тошноты. Я лежал на чем-то липком и твердом. Заднее сиденье «девятки» было продавлено до пружин и пахло так, будто на нем прожило несколько поколений собак. Музыка все еще орала, но теперь казалась далекой и искаженной, словно доносилась из-под воды. Басы вибрировали сквозь мое тело, отдаваясь тупой болью в каждом ушибе.

– Куда мы его везем? Я тебе говорил, надо было его там оставить! – это говорит один из тех, что сидели спереди. Голос у него был панический.

– Завали ебало, Эмир! – рявкнул Шукри. Его пьяная удаль испарилась, сменившись испуганной злостью. – Оставишь его, а он сдохнет. И что потом? Нас же первых найдут. Скажут, мы его сбили и бросили. Сядем, как пить дать.

– А если в Семашко привезем, тоже сядем! От нас же несет за километр! И права у тебя батя забрал.

– Та остынь ты, я знаю одного человека. Он поможет. У нас на Каменке.

– Кого? Дядю Рефата? Он же ветеринар! Максимум у лошади роды примет, и лапку собачке перевяжет.

– Он раньше в Афгане служил, в медсанбате. Людей тоже штопал. И лишних вопросов не задает, в отличие от тебя. Ему главное, чтобы заплатили, кому сейчас легко? Некому.

Каменка. Ветеринар. Афган. Слова путались в голове в какой-то сюрреалистический салат. Я попытался пошевелиться, но плечо пронзила такая боль, что из глаз посыпались искры. Я снова отключился.

Следующее пробуждение было от холода. Машина остановилась. Дверь открылась, и в салон ворвался ночной воздух, пахнущий дымом и сырой землей. Мы были где-то в глубине частного сектора. Узкая, неасфальтированная улочка, глухие заборы. Шукри и Эмир вытащили меня наружу. Я почти не мог стоять на ногах, они подкашивались. Они вдвоем, как мешок с картошкой, потащили меня к низкой калитке.

Дом был старый, обложенный белым кирпичом. В окне горел тусклый желтый свет. Шукри несколько раз неуверенно постучал. Через минуту дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял пожилой, совершенно седой мужчина в застиранной майке и трениках. Лицо у него было морщинистое, как печеное яблоко, а глаза – маленькие, колючие, смотрели устало и без всякого интереса. От него пахло спиртом и табаком.

– Чего вам? – прохрипел он.

– Дядя Рефат, салам алейкум, – пролепетал Шукри. – Помощь ваша нужна. Человеку плохо.

Старик перевел взгляд на меня. Его глаза на секунду задержались на моем окровавленном плече. Он ничего не спросил. Просто кивнул в сторону дома.

– Заносите. На кухню. И не следите мне тут.

Кухня была маленькой и до тошноты стерильной. Старый деревянный стол был накрыт медицинской клеенкой. В воздухе висел тяжелый запах йода и чего-то сладковатого, похожего на формалин. Рефат жестом приказал усадить меня на табуретку. Эмир и второй парень, имени которого я так и не узнал, остались топтаться у порога, боясь войти дальше.

– Сними с него это, – Рефат кивнул на мою толстовку.

Шукри с трудом стянул с меня пропитанную кровью одежду. Когда он это сделал, все ахнули. Даже старик нахмурился. Рана была страшной. Не просто укус. Это были четыре глубоких, рваных отверстия от клыков, и кожа вокруг была разорвана, словно ее провернули в мясорубке.

– Медведь? – спросил Рефат, надевая резиновые перчатки. Его голос был спокоен, как у механика, осматривающего сломанный двигатель.

– Собака… большая, та и какой медведь, они же здесь не водятся, – промямлил Шукри.

– Не ври мне, – отрезал старик. – Я видел, что делают собаки. И что делают медведи. И что делают люди. Это ни на что не похоже. Вы, сопляки, влезли в какое-то дерьмо. Мне плевать, в какое. Но если сюда приедут менты, я скажу, что вижу вас впервые. Ясно?

Шукри судорожно закивал.

– Дай ему водки, – приказал Рефат. – Полстакана. Чтобы не дергался.

Эмир принес из машины початую бутылку.

Я от водки отказался, но Рефат посмотрел на меня так, что спорить расхотелось. Я залпом выпил обжигающую жидкость. Горло свело спазмом, но в голове на секунду прояснилось.

И тут начался ад.

Рефат взял пинцет и начал промывать рану перекисью. Боль была такой, что я вцепился в края табуретки, ломая ногти. Перекись шипела, выталкивая из раны грязь и сгустки крови. Потом он взял какую-то изогнутую иглу и толстую, похожую на леску, нить.

– Держать его, – бросил он Шукри.

Шукри и Эмир вцепились в мои руки. Я смотрел, как игла входит в мою кожу. Каждый стежок был как удар током. Я скрипел зубами, чтобы не закричать. В глазах потемнело, пот заливал лицо. Мир снова сузился до этой маленькой, стерильной кухни, запаха спирта и лица старика, который методично, без всяких эмоций, сшивал куски моей плоти. Он работал молча, сосредоточенно. В его движениях не было сочувствия, но была уверенность человека, который делал это сотни раз.

Через вечность, которая на самом деле длилась минут двадцать, он закончил. На плече красовался уродливый, грубый шов. Он залил все это йодом и наложил тугую повязку из бинта.

– Две тысячи, – сказал он, снимая перчатки. – И чтоб я вас больше не видел. Антибиотики купите в аптеке, самые сильные. И скажи ему, – он кивнул на меня, – чтобы не пил неделю. Минимум.

Шукри вытащил из кармана мятые купюры и протянул старику. Его руки дрожали.

Обратная дорога прошла в полной тишине. Музыку никто не включал. Эмир и второй парень молчали, уставившись в окно. Шукри вел машину аккуратно, словно трезвенник со стажем. Весь их пьяный кураж испарился без следа. Его место занял страх. Они столкнулись с чем-то, чего не было в их картине мира, где самые страшные вещи – это менты и злой отец.

Они высадили меня у моего подъезда. Шукри вышел из машины вместе со мной.

– Слышь, Дэнчик… – он замялся, не глядя мне в глаза. – Ты это… никому ничего не говори. Скажи, упал. Или подрался. С собаками сцепился, в конце концов. Но про то, что ты видел… молчи. Понял? Люди не поймут. Подумают, мы обдолбались.

– Что это было, Шукри? – прохрипел я. Голос был чужим.

– Я не знаю, – он вздрогнул. – Шайтан какой-то. Я ничего не видел. И ты ничего не видел. Вот деньги, на лекарства. – Он сунул мне в руку несколько купюр и быстро сел в машину.

«Девятка» рванула с места и скрылась за углом. Я остался один. Ночь уже начинала светлеть, на востоке небо стало серым. Я, шатаясь, поднялся на свой этаж. Ключ в замке повернулся с трудом.

Я вошел в квартиру и рухнул на пол в прихожей. Мой мир. Моя вонючая, безопасная берлога. Я лежал на холодном линолеуме, смотрел на пыльные плинтуса, и в голове была абсолютная пустота. Не было мыслей о Юле, о деньгах, о проваленных проектах. Все это стало мелким и незначительным.

Мозг отчаянно пытался найти рациональное объяснение. Бешеная собака. Очень большая. Может, алабай, сбежавший с боев. Или волк, забредший в город из гор. Но я помнил глаза. Желтые, осмысленные. Помнил рост. Силуэт. Это был не волк и не собака.

Боль в плече пульсировала в такт сердцу. Я медленно, превозмогая боль, встал, дошел до кровати и упал на нее, даже не сняв окровавленные джинсы. Тело трясло в ознобе. Веки были свинцовыми.

И я уснул.

Но это был не сон. Это было падение в горячечный бред. Мне снился лес. Не тот, у трассы, а другой. Древний, темный. Я бежал сквозь него. Не на двух ногах. На четырех. Я чувствовал, как мышцы перекатываются под шкурой, как лапы впиваются в мокрую землю. Запахи. Тысячи запахов, которые сливались в одну симфонию. Запах прелых листьев, запах страха маленького зверька, затаившегося в норе, запах лунного света на поляне. Я видел в темноте так же ясно, как днем. Каждый лист, каждую травинку.

Потом картинка сменилась. Желтые глаза, смотрящие на меня. Но теперь в них не было ненависти. Было узнавание. Признание. Словно я встретил кого-то из своего вида. И снова боль. Но уже другая. Не рвущая, а ломающая. Я чувствовал, как трещат мои кости, меняя форму, как растягивается кожа. Я хотел закричать, но из глотки вырвался только вой. Протяжный, тоскливый вой, полный боли и одиночества.

Я резко проснулся.

В комнате было светло. Солнце било в окно. Я лежал в той же позе, в которой уснул. Все тело ломило, как при сильном гриппе. Во рту был привкус крови и железа. Я сел на кровати. Плечо все еще болело, но боль была… другой. Не острой, а тупой, ноющей. Словно рана была не вчерашней, а недельной давности.

Я встал и подошел к зеркалу в прихожей. На меня смотрел тот же Груднев Денис Антонович. Бледный, с кругами под глазами. Но что-то изменилось. Взгляд. Он стал более пристальным, сфокусированным. Я присмотрелся к своим голубым глазам. Вокруг зрачка, по самому краю радужки, проступил едва заметный желтый ободок.

Я моргнул. Наваждение. Просто от недосыпа и стресса.

Я осторожно размотал повязку. Шов, наложенный ветеринаром, выглядел отвратительно. Кожа вокруг него была воспаленной, красной. Но сами края раны… они словно стягивались. Затягивались прямо на глазах. Я провел пальцем рядом с раной. Кожа была горячей.

В животе заурчало. Дикий, животный голод, какого я не испытывал никогда в жизни. Я открыл холодильник. Там стояла вчерашняя кастрюля с борщом. Я взял ее, сел за стол и начал есть. Прямо из кастрюли, холодной. Ложка двигалась с бешеной скоростью. Я не чувствовал вкуса. Я просто закидывал в себя еду, пытаясь утолить этот пожар в желудке.

И в этот момент зазвонил телефон. На экране высветилось: «Рустем».

Реальный мир настойчиво стучался в дверь. Но я уже не был уверен, что нахожусь по эту ее сторону. Я посмотрел на свое отражение в темном экране телефона. И мне показалось, что оттуда на меня смотрят два тусклых, желтых огонька. Я сбросил вызов. Разговаривать не хотелось. Хотелось есть. И бежать. Куда-то в лес.