Кубинец. Том II

День выдался омерзительным. В Гаване каждый день как лотерея: сегодня тихо, город дышит ленивой жарой, завтра — где-нибудь бахнет, и воздух начнет звенеть от напряжения. Но сегодня было не так. Сегодня было просто тошнотворно. Не об этом я думал, когда давал согласие Красной Бороде служить в DIER. Последнее расшифровывалось как Департамент разведки повстанческой армии.

После бегства Батисты, после того, как старый режим рассыпался в прах, новое, коалиционное правительство лихорадочно формировало свои структуры. BRACO, одиозная спецслужба диктатора, была ликвидирована, её бывшие сотрудники либо бежали, либо были арестованы, либо, как шептались в кулуарах, «исчезли». На смену им пришли новые люди, новые ведомства, новые названия. DIER, под руководством Красной Бороды, был одним из них. Его задача была понятна - “защита завоеваний революции”. На деле это означало сбор информации, проверку лояльности, поиск агентов Батисты, коих осталось во всех ведомствах масса, — словом, всё то, что всегда сопровождает период становления новой власти.

Разговор с Бородой был очень простым.

- Луис! - сказал Мануэль, вызвав меня курьером в здание генерального штаба DIER. - Людей катастрофически не хватает, а ты себя хорошо зарекомендовал, плюс за тебя поручился Педро. Наши цели и задачи разделяешь. Беру тебя работать в департамент. Мне срочно нужен адъютант. Видишь, какой завал?

Борода кивнул на огромную стопку документов, что скопилась на столе. Собеседования не получилось - раздался телефонный звонок, Мануэль начал орать в трубку, что DIER не отвечает за саботаж на верфях. Если рабочие не вышли на смену, то он ничем помочь не может. Пока не может - департамент только формируется.

Я взял со стола несколько попавшихся документов, пошел работать. В обед мне выдали удостоверение, пистолет, заставили принять присягу новому правительству. А что делать? Аптека была закрыта, Люсия куда-то запропала, я еле сводил концы с концами. Зарабатывать где-то на жизнь надо было.

Мои служебные обязанности были далеки от героических приключений. Я сидел в маленькой, душной комнатке, сортировал первичные документы, набивал на пишущей машинке одним пальцем служебки для Красной Бороды, выполняя, по сути, секретарские функции. Ни в каких специальных операциях я не участвовал, чему был безмерно рад. Мой опыт с банком, с последующей поездкой в Гису оставил не самые приятные воспоминания. Я устал от постоянного напряжения, от необходимости притворяться, от риска быть пойманным или убитым. Мне хотелось стабильности, тишины, возможности спокойно заняться своим делом. Найти их. Тех, кто отнял у меня всё.

А еще меня просто изматывала дорога на службу. Тридцать километров в одну сторону! Больше часа от моего дома. Надо было умудриться не опоздать на омнибус, который раз в час, а то и реже, ехал до Центрального парка. Оттуда пересесть на городской автобус, который ехал до Марьянао, а потом пешкодралом до военного госпиталя Колумбия, в котором располагалась штаб-квартира DIER. А вечером - то же самое в обратном порядке. Хорошо ещё, что автобусы шли через новый тоннель под бухтой: без него дорога растянулась бы ещё сильнее.

***

Сегодня был особенно противный день. Пришлось обрабатывать пачку анонимок с доносами. Вроде не этим занимается Пиньейро. Может, их нам даже ошибочно принесли. Десятки грязных листочков, исписанных кривым почерком, полных обвинений, клеветы, мелких обид. Соседи писали друг на друга, коллеги — на коллег, бывшие друзья — на друзей. Все грехи, реальные и вымышленные, всплывали на поверхность. Пришлось регистрировать. Каждый донос, каждую фамилию, каждое обвинение. Я видел в этих бумагах отражение самого низменного, что есть в человеке — зависти, страха, желания возвыситься за счёт другого. Это было отвратительно. И всё это нужно было систематизировать, проверять, обрабатывать. От одной мысли о предстоящей работе меня мутило.

Я досидел до конца рабочего дня, чувствуя себя опустошённым. Голова гудела от потока чужой грязи, глаза болели от мелкого почерка. Мне срочно нужен был отвлечься, забыться. И я решил по дороге домой зайти в бар. В Марьянао, богатом районе, этого добра было навалом. Ближайший назывался "Эль Флоридита". Не очень большой - шесть столиков, но самое то, чтобы отвлечься от всего.

На улице было еще светло, но солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в нежные оранжево-розовые тона. Воздух, после душного кабинета, казался относительно прохладным, пах морем и еще чем-то неуловимым.

"Эль Флоридита" встретил меня шумом и гомоном. Двери были распахнуты настежь, и изнутри на улицу выплескивались звуки сальсы, звон бокалов, громкий смех. Внутри, несмотря на ранний вечер, было уже многолюдно. Бармен, ловко жонглируя шейкерами, смешивал коктейли, его руки мелькали в отсвете неоновых вывесок. Столики были забиты, люди стояли плотными группами, оживленно переговариваясь. Свободные места были только за длинной барной стойкой, тянувшейся вдоль одной из стен.

Я протиснулся сквозь толпу, стараясь не задевать никого локтями. Наконец, добрался до стойки, нашёл небольшое свободное пространство. Огляделся. И тут мой взгляд упал на конец стойки. Там, чуть в стороне от основного шума, сидел бородатый мужчина. Он был одет в простую, с коротким рукавом, рубашку цвета хаки, такую же, какие носили многие местные, но на нём она сидела с какой-то особой, непринуждённой элегантностью. Его борода, коротко стриженная, была серебристой, как и волосы. Лицо, покрытое морщинами, носило следы долгого пребывания на солнце.

Но что привлекло моё внимание, так это его занятие. Перед ним стояла старая, но явно ухоженная портативная печатная машинка «Роял», у нас на службе точно такие стоят. И он печатал. Быстро, ритмично, его пальцы порхали над клавишами, словно ласточки над водой. И самое удивительное: он не смотрел на бумагу. Его взгляд был устремлён куда-то вдаль, поверх голов толпы, словно он видел нечто, недоступное другим. Он печатал вслепую, с такой уверенностью, будто слова сами выходили из-под его пальцев. Это было завораживающее зрелище.

Любопытство взяло верх над усталостью. Я подошёл ближе, устроился на свободном стуле рядом с ним. Бармен, поймав мой взгляд, вопросительно кивнул.

— Дайкири, — сказал я.

Бармен ловко смешал коктейль, поставил передо мной бокал. Я сделал глоток. Прохладный, освежающий, с лёгкой кислинкой. Именно то, что мне было нужно. Я снова посмотрел на мужчину. Он продолжал печатать, его взгляд всё так же был устремлён вдаль.

— Вы писатель, сеньор? — не удержался я, нарушив тишину между нами.

Мужчина медленно повернул голову. Его глаза, голубые и проницательные, остановились на мне. В них читалось одновременно и лёгкое удивление, и привычное равнодушие человека, которого часто отвлекают от дела.

— Можно и так сказать, — ответил он, его голос был низким, чуть хрипловатым, с лёгким акцентом. — А вы, молодой человек?

— Я Луис. Служу в DIER.

Вообще, нам запретили раскрывать, где мы работаем и обязали носить штатские костюмы, но сейчас меня почему-то прорвало.

— DIER, значит, — усмехнулся он. — Тайная полиция с новым названием. Ну и как там у вас? Новая метла по-новому метёт? Меня зовут Эрнест.

Я замер. В голове что-то щёлкнуло. Борода. Акцент. "Эль Флоридита". Дайкири. Имя. Он не очень-то похож на портрет с обложки журнала “Богемия”, в котором я прочитал “Старик и море”, но что-то общее есть, конечно.

— Вы… Эрнест Хемингуэй? — мой голос дрогнул.

Он улыбнулся, его глаза чуть прищурились.

— Допустим. Надеюсь, вы просто так ко мне подсели. Я своих взглядов на происходящее не скрываю и молчать не планирую!

Ни про какие взгляды Хемингуэя я слыхом не слыхивал, поэтому промолчал, потягивая коктейль. О чем бы нейтральном спросить? Да вот же! Слепой метод печати. То, что мне сейчас нужно больше всего.

Разговор завязался сам собой - спросить про печать было отличным ходом. Мы поговорили про десятипальцевый метод, потом про местные коктейли. Все было легко благодаря тому, что Эрнест под вечер уже поднабрался рома, был расположен поболтать о том о сем.

Постепенно разговор стал интереснее, глубже. Мы говорили о Кубе, о политике, о людях, о борьбе. Он спрашивал меня о моих впечатлениях, новой власти, о Фиделе, настроениях в городе. Я, стараясь быть максимально откровенным, но при этом осторожным, делился своими наблюдениями. Рассказывал о несправедливости, о надеждах и разочарованиях. Хемингуэй слушал внимательно, иногда кивая, иногда задавая наводящие вопросы. Его взгляд был цепким, проникающим, словно сканировавшим меня, пытаясь выудить из моих слов что-то большее, чем просто информацию. Как будто он уже писал о тебе.

Алкоголь, принятый на голодный желудок, быстро начал действовать. Я почувствовал лёгкое головокружение, мысли стали путаться, но при этом приобрели какую-то острую ясность. Мой внутренний Симон Григорьев, затаившийся где-то глубоко, начал просыпаться, подталкивая меня к давно мучившему вопросу.

— Сеньор Хемингуэй, — начал я, чувствуя, как слова сами вырываются наружу, — я совсем недавно прочитал ваш рассказ «Убийцы».

Он кивнул, и его взгляд стал задумчивым.

— Старый рассказ.

— Да. И меня очень затронула его главная тема. Месть. Что вы думаете о ней? О её природе?

Я смотрел на него, ожидая ответа. Этот вопрос, мучивший меня так долго, теперь стоял ребром. Моя клятва, данная в газовой камере, висела надо мной как дамоклов меч. Я искал оправдания, объяснения, возможно, даже отпущения грехов. Я хотел понять, прав ли, желая отомстить. И как далеко могу зайти.

Хемингуэй отложил стакан, повернулся ко мне, облокотившись на стойку. Его взгляд был серьёзным, но не осуждающим. Он сделал паузу, словно собирая мысли, а затем начал говорить. Его голос был неторопливым, каждое слово казалось весомым, отточенным, как камень, обточенный морскими волнами.

— Месть, Луис, — начал он, — это как жажда. Она может быть сильной, всепоглощающей. Ты чувствуешь, что не можешь жить без того, чтобы её не утолить. Она жжёт внутри, не даёт покоя, отравляет каждую мысль. И когда ты наконец-то добираешься до источника, когда ты пьёшь она даёт лишь кратковременное облегчение. А затем наступает ещё большая пустота. И ещё большая жажда. Пьешь и не напиваешься. Понимаешь?

Он взял свой дайкири, сделал небольшой глоток. Я внимательно слушал, впитывая каждое слово. Он говорил не как проповедник, а как человек, видевший многое, испытавший многое.

— В «Убийцах», — продолжил Хемингуэй, — Ник Адамс пытается предупредить Оле Андерсона, что за ним пришли, что его убьют. Но Андерсон ничего не делает. Он просто лежит в постели, ждёт. Он знает, что его убьют, и он принимает это. Почему? Потому что иногда человек просто устаёт от борьбы. Устаёт от страха. Устаёт от мысли, что он должен что-то делать. И тогда он просто сдаётся. Месть требует сил. Она требует постоянного напряжения, постоянной готовности. А когда ты постоянно готов, напряжён, то перестаёшь жить. Становишься рабом своей жажды.

Я почувствовал, как что-то внутри меня сжимается. Он будто про меня говорил. Раб своей жажды.

— Но если ничего не делать, — сказал я, — если просто лежать и ждать разве это не трусость? Разве это не означает, что зло победит?

Хемингуэй покачал головой.

— Не всегда, Луис. Не всегда. Иногда бездействие — это не трусость, а мудрость. Или усталость. Или просто понимание того, что есть вещи, с которыми ты не можешь справиться. Что есть силы, которые тебя превосходят. И тогда остаётся только принять свою судьбу. И уйти достойно. Или нет. Некоторые пытаются бороться, даже когда знают, что обречены. Но это уже другая история.

Он посмотрел на меня, и в его глазах появилось что-то похожее на сочувствие.

— Месть никогда не приносит удовлетворения, Луис. Она лишь создаёт новые циклы насилия, новые страдания. Ты убиваешь одного человека, и его братья приходят за тобой. Ты убиваешь их братьев, и их сыновья приходят за тобой. Это бесконечная цепь, из которой очень трудно вырваться. Единственный способ порвать её — это перестать сражаться. Перестать мстить. Но это, Луис, самое сложное. Отказаться от неё это требует гораздо большей силы, чем сама месть. Нужно умереть и родиться заново.

Я сделал ещё один глоток дайкири. Похоже надо что-то заказать поесть. Иначе развезет.

Писатель снова посмотрел на меня, его взгляд был глубоким и проницательным.

— Ты интересный парень, Луис. Я это вижу. Что-то такое у тебя в глазах... Ты можешь выбрать свой путь. Но выбирай его мудро. Потому что твой выбор повлияет не только на тебя. Но и на тех, кто рядом. И на тех, кто придёт после.

Я сидел молча, переваривая его слова. В голове звенело.

Хемингуэй поднялся со стула, двигаясь чуть резковато, будто стараясь не ошибиться. Наверняка он выпил порядком сегодня. А пока разговаривал, не очень и заметно было.

— Мне пора, Луис. Было приятно поговорить.

— И мне, сеньор Хемингуэй. Спасибо.

Он кивнул, затем протянул мне руку. Я пожал её. Его ладонь была крепкой, мозолистой, как у человека, привыкшего к тяжёлому физическому труду.

— Удачи тебе, Луис. И помни: иногда самое сложное — это не бороться. А остановиться. Эй, Пабло, спрячь мою пишущую машинку! - крикнул он бармену. - Я пришлю за ней кого-нибудь.

Он развернулся и, не оглядываясь, пошёл к выходу, растворяясь в шумной толпе "Эль Флоридиты".

Я сидел ещё некоторое время, допивая свой дайкири. Слова Хемингуэя эхом отдавались в моей голове, смешиваясь с музыкой, с шумом бара, с запахом рома и сигар.

***

Домой я поехал на такси. Гулять так гулять. Дороже, конечно, чем на автобусе, зато быстрее и без пересадок. И на ноги никто не наступает. Может, попросить Пиньейро выделить мне служебный автомобиль? А что, я не последний человек, адъютант главного инспектора Департамента операций. На “Кадиллак” не претендую, согласен даже на “Форд”. Я улыбнулся. Такое в голову только спьяну прийти может.

К счастью, таксист попался молчаливый. За всю дорогу он произнес всего пару-тройку слов, да и то, обращался не ко мне, а к народу Кубы через опущенное стекло. Мне после встречи с писателем разговаривать ни с кем не хотелось. Я всё сидел на заднем сиденье, и вспоминал его слова о прекращении борьбы. Цель есть, и пока она не достигнута, останавливаться нельзя. Зачем я тогда здесь? Если расслаблюсь, хватит одного воспоминания — посиневшие тела на полу газовой камеры — и станет ясно: ничего не закончилось. Где-то те, кто был виновен, смеются. Ходят в кино по воскресеньям. Пьют пиво в тех же забегаловках. Пусть они сгниют в лесочке, пожираемые муравьями и мухами. Тогда, может быть, мне действительно будет позволено остановиться.

Из дум меня вырвал голос водителя:

- Заснул, что ли? Вот твой дом, с зеленым забором. Этот?

- Да, извините, - пробормотал я, протягивая ему деньги.

- Ну спокойной ночи тогда, - буркнул таксист, и, едва я хлопнул дверцей, поддал газу.

Я подошел к калитке, открыл ее, и шагнул во дворик. Надо будет подправить забор, а то после “золотого нашествия” кое-что тут на соплях держится. А ну, сколько народу туда-назад шастало, носили ящики. Кстати, полы выдержали нагрузку. Хотя отмывать пришлось долго…

Сунул ключ в замочную скважину — и застыл. Ключ не поворачивался. Я же утром закрыл на четыре оборота, помню точно. Обокрали? Сердце слегка ёкнуло. Что думать, сейчас посмотрю. Тихо открыл дверь и вошел. Нашарил на подоконнике спички, поставил поближе свечу, и открыл коробок.

- Долго же тебя ждать приходится, Луис, - вдруг услышал я из спальни.