Куда делся Пацурай

Сердце бухает жарким молотом и хочет выпрыгнуть из пересохшего горла, которое еще больше сушит мороз. Под шапкой пот, на спине пот, картинка в глазах прыгает, снег визжит под ногами, рюкзак прыгает по спине, минус не чувствуется совсем, хотя внутри кишки крутит и холодит. Добегался…

…Случилось, в общем-то, именно то, к чему все должно было прийти: потерял бдительность, не понял и допустил ошибку. Теперь он остался один против шестерых. А на него хватило бы и половины. Было понятно, что парни Тазика от удачи не отвернутся, выловить врага одного и отлупить смертным боем без риска для себя редко получается.

Терять зубы и залетать на месяц-другой в больничку не хотелось совершенно. Могло быть и хуже – говорили, что радищевские на том берегу Ангары перестарались и Толю Бормана так отоварили по башке, что он после выписки ходит косо, мычит и роняет слюни. Отоварки не видел, а вот результат видел: бывший уважаемый пацан Борман выглядел из рук вон плохо.

Пару раз за последние несколько месяцев получалось. Оказавшись без поддержки лицом к лицу с Тазиком и его командой, удавалось сигануть через забор или вовремя добежать до своих. Теперь везение всё вышло и получилась лажа. Его назначили главной дичью.

Подвела любовь к фирмовой музыке. Поехал на Шмидта, взять на точке у барыги пластинку на обмен. В рюкзаке был увернутый как младенец в две картонки и тряпки Deep Purple, уже переписанный у Борьки Электрона на бобины. На точке первым увидел Пижона из вражеской шоблы, с ним кого-то со спины неузнанного. И Пижон его увидел, закрутил башней, понял, что повезло и враг в одиночестве. И началось. Культурненько начали обходить, зажимать куда потише.

Изображать героя он не стал. А когда засвистели и издалека нарисовался Сига, главный ихний мордоворот, оглобля со снулым лицом умственно отсталого и еще какой-то хрен с ним – все стало понятно и страшно: их не меньше четверых, за каким-то бесом все оказалась на Шмидта и пощады не будет. Ноги в руки и мотать.

Расчет был – выбежать к вокзалу, там полно народа. Ноги голову спасут. Уж в толпе-то бить не будут, не полные отвязки, а там уже можно как-нибудь оторваться-затеряться, если шмыгнуть вверх, на Профсоюзную вымотав их бегом. Только парни тоже не пальцем деланые: одеты хорошо, мороз нипочем, да и азарт греет не хуже беленькой, так что аккуратно расставились по парам, отсекая от подъема и погнали, не теряя его из вида.

Дальше все просчитывалось как два пальца об асфальт. Сунется в электричку – сообразят, что к чему, зайдут следом и измордуют в тамбуре. На трамвае не уехать, вежливо сядут рядом, дальше другого берега не прокатиться, там неизвестно, что хуже и для него, хотя и для них… Прорваться совсем мало шансов. Пока бежал, стало ясно – не четверо, шестеро их. Тоскливо подумалось: «Эх, наших бы сюда… Длинный, Лом, Глух – где ж вы все, когда так надо…»

Чтобы хоть не мерзнуть и выиграть немного времени, зашел в вокзал. Трое, тяжко дыша (дыхалка ни к черту, уже вся скуренная), но злобно улыбаясь, зашли следом. Всем все было понятно. Это были Пижон, Сига и тот хрен, незнакомый.

За окнами уже засинело. Осмотрелся. Прапор с командной призывников, у окна – дембеля в начесанных для форса шинелях, какие-то то ли туристы, то ли геологи в телогрейках со стопудовыми рюкзаками, командировочные, ну и свои, иркутские, электричку ждут, всякой твари по паре короче. Зима, день короткий, скоро станет совсем ночь и немногочисленные рыжие фонари не справятся с холодной тьмой. Темнота — это хорошо, можно и оторваться.

Начал думать. Обругал себя за глупость: ведь сам же себя загнал в бутерброд. Трое тут, в вокзале, лыбятся, пальцем манят, трое снаружи стоят, носы об стекла плющат. Выходить некуда, кроме как на перрон или к ним. С перрона как раз, через двери, ограниченная как скобками двоими в одинаковом, заходила внутрь балакающая по-своему пестрая группка, у всех до единого на шее висят фотоаппараты.

«Туристы. Япошки что ли, на бурятов похожи…», - пронеслось в голове.

И разом там же кое-что звонко щелкнуло. Тээкс… Это ж Владивосток-Москва. На вокзале стоянка полчаса и еще потом две минуты на Сортировочной. А Сортировочная – это ж Ново-Ленино, почти родное!

И доехать как барин, эту шоблу в поезд не пустят. А его – пустят. Потому что умный и дерзкий, потому что в кармане у него лежит правильный ключик-треугольничек, черт знает какими путями попавший когда-то в руки и застрявший в них. Полезная оказалась вещь, пригодилась не только по чердакам шариться. То, что он подходит одним концом к внешней двери вагона, а другим ко внутренним было известно точно, еще летом катался так «зайцем» на Байкал.

Выглянул в свободную от морозных узоров дырку в окне, спасибо, кто-то прочистил. У вагонов столбами стоят проводники. Народ потихоньку грузится, согласно купленным билетам. Хорошо, хорошо… А правильно он зашел на вокзал, ой как правильно.

Поэтому он спокойно встал и пошел, обвинтившись обок опекаемой кучки азиатов. Тазиковские удивились, привстали, а он продолжал идти. На улице стало понятно, какой спертый в вокзале воздух: мороз колючим шампанским лился в глотку. Посмотрел направо, посмотрел налево – так, надо направо. Вон вагон-ресторан, его никто не палит, проводники в двух соседних народ сажают, смотрят билеты. Вот и отлично, вот и замечательно.

План был простой и наглый, потому безотказный. Зайти в вагон и сныкаться в сортире, пока поезд в городе, а потом на Сортировочной за те самые две минуты спокойненько выйти. И пускай ищут ветра в поле. Поэтому он еще раз глянул по сторонам – никто не смотрит - и скользнул между вагонами под платформу

Прополз на карачках под поездом, шпалы даже на морозе воняли дегтем, прошелся вперед, подпрыгнул, зацепился за поручень, подтянулся и ковырнул замок. Открылось вообще без напряга и вот он уже внутри купейного вагона. Без стука осторожно прикрыл дверь. Дверь на перрон закрыта, ага, никто сюда не сядет.

Осторожно, не делая лишнего шума, пошел по половичкам вдоль дверей. Внезапно одно купе открылось. Вышел худой молодой мужик в каком-то цветастом халате и при этом в диковинном велюровом картузе набекрень. Ну и рожа: бледный, волосы из-под картуза торчат, такого огненно-рыжего цвета, что будто крашеные, брови с изломом, одна выше другой, один глаз светлый, один темный. Иностранец, сразу видно. Покосился на зашедшего в вагон, глянул в окно.

- So, it’s Irkutsk! God damn, that’s fast, Major Tom…

Зевнул и утянулся обратно в купе, клацнув дверью.

Дальше, ближе к сортиру, стоял еще один мужик в хорошем костюме. По виду – якут или бурят, а по тому, как он с остекленевшими глазами вцепился в поручень и как от него разило выпивкой – нагрузился представитель коренных народов капитально и теперь мучительно пытался понять, как жить дальше, когда землю из-под ног выдергивают.

Обтек и этого по стеночке. Главное не дергаться и идти будто так и надо. Вот и сортир. Другим треугольничком тык, опа, и вот он уже внутри. Там и закрылся.

В малость заляпанном зеркале над маленькой раковиной отразился он сам, Вовка Пацурай, пэтэушник шестнадцати лет от роду. На лицо – сахаляр, каких тут в Иркутске полно, вроде и русский, но с очень явной якутинкой. Глаза взволнованные, щеки горят и от нервов, и от мороза. Говорили, что никакой он не сахаляр, а бабка у него после войны сошлась с пленным японцем, которые тут много чего строили, а потом уехали в свою Японию. Вранье, конечно. Кто пробовал дразнить «японцем», тому без задержки в торец бил.

Фамилия обычная сибирская, почитай от прадеда досталась – что мать, что бабка, записали своих нежданных детей под своей. Пацураев от Красноярска до Читы полно.

Скорее всего, дедом его был какой-нибудь лихой удинец, надул бабке пузо и свалил. Про японца потом наплели - романтика, не так обидно. Мать, пока не изработалась вдрызг, была хорошенькая, как китайская куколка. Отца Вовка не помнил, вроде матрос был, с Ангары. Бухал, ревновал и мать бил, а потом в полынью на Ангаре с борта ссыпался, бульк и с концами, Пацураю двух лет не было. Да и хер с ним.

Вырос Вовка безотцовщиной. А единственное толковое, что досталось от предков, были на удивление хорошие мозги, не в том плане, что был он зубрилой-отличником, а в том плане, что голова по жизни шурупила быстро. В любой механике он разбирался с полпинка, в радиотехнике чуть хуже, практики не хватало. Но на собственный катушечный «юпитер» заработал исключительно сам, помогая в гаражах, кому за рупь, кому за трешник. И, от матери - тихое деятельное упорство.

Ручку подергали. Хрен там плавал, в городе толчки закрыты, танцуйте. Потом снова в коридоре ходили, кто-то разговаривал, потом снова тишина.

Вовка встал на унитаз, оттер от инея окошко наверху. Осторожно посмотрел. Ага - Пижон, Сига и остальные горе-охотнички растерянно бегали по перрону, стараясь при этом не сильно отсвечивать. Заглядывали между вагонами, разводили руками. О, какие люди – тут же был и Балдохай, кривоногий, с зубами через один, второй по мордобойной специальности у Тазика. Пацурай мысленно еще раз поздравил себя с правильным выбором: задумай он играть в героя, они б ему в два счета голову оторвали и в реку кинули.

Внезапно что-то звукнуло. Скосил глаза. Еле различимая в полутемном сортире, сбоку к стене прислонена какая-то черная палка. Она, поехав, и ударилась в угол. Хорошее дело, сейчас ему любая палка в помощь, а на железной дороге все делается капитально, из железа. По возможности бесшумно, Пацурай спустился на пол и взял ее в руку. Палка оказалось неожиданно и странно увесистой, слегка гнутой, из полированного дерева и с двумя тусклыми медными набалдашниками на обоих концах. Когда рука взялась за прохладный, крытый какой-то шершавой шкурой верх, Вовку будто слегка током дернуло, а пальцы сами собой сжались.

То ли от испуга, то ли от возбуждения зашумело в ушах. Да что там зашумело - жахнуло океанским прибоем, когда рваная белая пена взлетает на метры ввысь над мокрыми черными камнями. Он схватился левой пониже, испугавшись, что уронит, и тут пальцы правой руки совершили нечто необычное: когда левая утвердилась и риск падения прошел, помусолив, немного повернулись на овальном теле палки, так что она сама собой влипла в кисть, надежно и уверенно, хрен выдернешь. Тут уж точно смутившись и пытаясь оторваться, он потащил правую руку вверх.

Даже в том свете, что проникал сквозь окошко с вокзала, бесшумно вышедший на несколько пальцев клинок было похож на застывшую плоскую струйку ртути, вытекающую из медной граненой муфты. Голубоватый металл отполирован как оптическая линза, Вовка прижмурил глаз, когда по лицу скользнул продолговатый зайчик. Вдоль лезвия идет ровной волной нежный узор, будто внутри полупрозрачного металла мелкий иней, поблескивающий беловатыми кристалликами. Уже на вид было понятно, что оно острое как дьявольский скальпель, такое острое, что Вовка даже не думал попробовать. Да и попробовал бы, ага – пальцы как примерзли.

«Шашка… Вот это, блин, да! Настоящая!», - мысли вспыхивали в голове яркие и рассыпающиеся в темноту как салют на День Победы.

О том, чья эта шашка, что за шашки бывает от милиции и справедливого советского суда, Вовка даже не думал. Внутри были какая-то спокойная, теплая уверенность: раз я нашел, значит она меня тут и ждала, моя. Шум в ушах заткнулся, мельтешащие перед глазами зеленые огненные мошки тоже куда-то пропали.

«Судьба, во!», - таких высоких слов Вовка от века не употреблял, но тут по-другому и быть не могло. Ежу понятно, что судьба, иначе и не подумаешь. И хер он ее кому отдаст, раз уж она дождалась Пацурая.

Поэтому он еще секунду полюбовался ртутным блеском и так же бесшумно сдвинул части вместе. Голова, зарядившись холодным сиянием, работала не торопясь, но обстоятельно и очень шустро. Ясно, что с находкой, если наткнутся, его так просто не отпустят, будет много шума. И ни до какой Сортировочной он не поедет. Это выбор труса. Есть решение гораздо проще. И, если что, куда как надежнее… Вовка довольно хмыкнул – до того просто и красиво само собой все в уме сложилось.

Поэтому он отмотал у шашки немного плоского шнура, повязанного пониже рукоятки, сделал из него петлю и повесил оружие чуть наискось, под левую подмышку, спрятав все под пальто. Вот так, хорошо.

Вынул из кармана уже спасший его нынче ключ и отомкнул дверь сортира. Выглянул в коридор.

Давешний бурят сидел как куль с говном, боком на откидном стульчике, и спал, растекшись щекой по стенке вагона. «Уработался, болезный, в дугу… Ох и трещать будет у него голова…».

Вовка повторно обошел бухого в нешироком коридоре. Потом прошел мимо пахнущей горящим углем печки, вышел в тамбур. Тем же шпионским манером перешел в другой вагон, выглянув по дороге в дверь. Шоблы на перроне не было. Потолкался с провожающими и отъезжающими, прошел еще дальше, мимо безразлично мазнувшего по нему взглядом железнодорожника.

«Вот и ладушки, сейчас поезд отъедет. У них-то, небось, уже и терпелка кончилась искать меня, у балбесов… Но ничего, сейчас дождутся».

Вот втянулись в вагон разноцветные японцы, выгнали последних провожающих, вместе с Вовкой. Проводники тоже залезли внутрь, встали в дверях с желтыми флажками, неровный строй остающихся замахал. Тявкнул свисток и поезд медленно, по миллиметру, покатился мимо перрона.

Провожающие начали расходиться. С ними Вовка и зашел обратно в вокзал.

Вся шестерка его врагов стояла в зале и о чем-то оживленно спорила. Пижон, Сига, тот самый третий хрен, Балдохай, еще какой-то в сдвинутой на самую маковку шапке, с ушами как ручки у самовара, и, наконец, резко обернувшийся на то, как заткнулся заметивший его Балдохай, еще один. «Зява, ближе к Тракту живет», - узнал Пацурай.

Он спокойно пошел к выходу, пристально и твердо посмотрев Балдохаю, вроде как и в глаза, но и не в глаза, куда-то повыше бровей. Не так уж и легко: перечерченный ранними морщинами, с нечистой бледной кожей, лоб у Балдохая от бровей до волос был в лучшем случае в два с половиной пальца. В этой шестерке он выглядел как главный и, как главный, по мере сил направлял все ее действия.

С чутьем у Балдохая был полный порядок и посыл, который отправили ему неожиданно спокойные глаза Вовки Пацурая, он уловил. Дефицит у Балдохая был с мозгами: почувствовав, что что-то не так, он не допер, что именно и насколько серьезно изменилось. Презрительно дернул правой ноздрей, но замедлился, чуть остыв, пока неторопливый разум прожевывал непонятное.

Вся шестерка молча вела Пацурая глазами, как солдаты генерала, пока их жертва шла мимо. А он спокойно двигался, не поворачивая головы, к выходу. Какого хрена тот, кто должен бежать, сперва незнамо куда пропал, потом из ниоткуда появился, как-то непонятно ведет себя и больше никуда не бежит?

Замерев на секунду перед дверями, Вовка повернулся и еще раз обвел противника взглядом. На этот раз уже безо всяких церемоний и скидок, глаза в глаза, полностью раскрывшись. Ушастый, Зява и Балдохай снова смутились, когда их коснулась тень понимания. Балдохай, уже начавший отчетливо соображать, что началась какая-то дичь, а дичь – это может быть опасно, даже придержал выставленным вбок локтем незнакомого хрена.

Так все могло бы там и закончиться.

Но у остальных с умом, чтобы считать однозначные сигналы и запустить спасительный процесс мышления, был тот самый дефицит, только еще хуже. Сига воспринял взгляд себе в глаза как вызов, на тупой шайбе даже отразилось какое-то оживление, он подался корпусом вперед. И большая часть группы, инстинктивно повинуясь импульсу самого сильного и злого, а не самого толкового, тоже дернулась вперед.

С того момента все пошло по полету стрелы, только вперед. Такова судьба.

Вовка кивнул, принимая их выбор, развернулся, вышел из вокзала и, не торопясь, экономя дыхание, потрусил вдоль по Челнокова в сторону Маяковского. Шестерка, толкаясь и мешая друг другу, быстрым шагом, сбиваясь на трусцу, шла за ним.

По-волчьи закосив глаза, Пацурай проверил обстановку. Машина далеко, трамвая нет, дальше выворачивает на улицу грузовик. Он легко поднял темп еще немного, пересек трамвайные пути и начал подниматься по тропинке, косо проложенной по засыпанному снегом склону, примерно на задах пятой горбольницы.

Пробежав чутка, до ровного места, обернулся. Верхнего света тут не было. Снизу желто светили вокзал и фонари с Челнокова, немного света передавал снег, в воздухе, переливалась бриллиантовой крошкой, висела снежная пыль.

«Очень красиво», - подумал Пацурай, - «Значит – здесь».

Шестерка черными силуэтами вырастала из земли на склоне. Он рванул вперед, уходя от преследователей. На ходу вывинтился из лямок рюкзака, забросив его далеко вперед, на снег. Там мягко, пластинка не пострадает. Левой взялся за полу, правой – раз, раз, раз, раз – расстегнул пальто. Вывернул руку из левого рукава, прижал шашку и взмахом правой отправил одежду в полет как диковинного бурого ворона.

- Ты чо, махаться хочешь, дурик?! – донесся сзади запыхавшийся крик.

«Нет», - сказал себе Пацурай. И резко, так что снег полетел из-под ног, остановил бег, миновав шагов на семь черную, корявую, но упорно не желающую сдаваться иркутскому климату вишню.

Время потекло плавно, как набухает повисшая на краю капля ледяной воды.

Едва погасла инерция движения, он двинулся в обратную сторону. Как и предполагалось, вся преследовавшая его шобла растянулась, распределившись сообразно проворству своих ног и скорости реакции, и расставила себя вдоль утоптанной тропинки. Не идеально, но приемлемо. Чуть придерживая шаг от лишнего размаха, чтобы его собственное движение было ровным, Вовка быстро двинулся сквозь своих противников.

Пижон - ма-аи был точен и с расстоянием начала движения не случилось никакой ошибки - удостоился безупречного по красоте и силе кэсагири-са, прямо из ножен. Пацурай вложил в него энергию движения всего своего туловища. Чебурашковый воротник разошелся как мокрая промокашка, шашка не встретила никакого сопротивления в сукне и ватине, а ключица, ребра и грудина отдались в руку короткими незначительным вибрациями. Одежды, мышц и внутренних органов метеором вспыхнувший в неверном свете клинок вообще не заметил, разделив пуговку на рубашке на две половинки с зеркальным срезом.

Ушастый был быстрее ногами, но медленнее головой, поэтому, когда остальные уже начали тормозить, успел выбежать на второе место. Гяку-кэсагири – Пацурай на подходе развернул запястья, шашка встала граненой спинкой вниз, и хлестнул как плетью последовательно раскрывающейся связкой плечо-локоть-запястье снизу по косой направо-вверх, распрямляя сжатое после первого удара тело. Каждая последующий распрямляющийся сустав его руки умножал скорость, так что металл со злым комариным писком прошел через воздух и почти не замедлился, когда скользнул через карман и засунутые в него рукавицы, ушастому в бок живота чуть ниже ребер.

Оставшийся за спиной Пижон только начинал сипеть вскрытыми легкими и гортанью, полоща горло и захлебываясь собственной кровью, как клинок шашки уже победно выскочил, чисто разрезав ушастому плечо и почти отделив руку, вверх. Повинуясь инерции, полетела косым веером задержавшаяся на гладкой стали пленка крови. В темноте на фоне белого снега капли смотрелись черными. Ушастый сказал «ббрррмпрпль…» и начал оседать винтом, но было уже не до него.

Балдохаю, раз уж клинок оказался поднят, достался мощный, но экономный сёмэнгири. Получилось похоже на касание напитанной тушью кистью: работал самый кончик. Сталь, посланная вниз движением рук, «выжимающих» рукоять, входит по вертикали чуть выше линии роста волос, непринужденно скользит вниз через черепную кость, через оболочки и нежное мозговое вещество под ней, спокойно проходит между бровей, режет, не сломав, ажурные косточки в глубине носа, сквозь нёбо… Последнее, что услышал Балдохай перед тем, как его сознание угасло – оглушительный, во всю голову, противный скрежет металла об зубную эмаль. Клинок, утягиваясь по дуге своего движения обратно, покинул его тело на половине подбородка. Руки успели дернуться вверх, чтобы схватиться за располовиненное лицо, но бессильно упали.

Зява – тот успел и испугаться, и что-то сообразить, и даже начал заслоняться рукой. В рукояти все почувствовалось как два быстрых, почти слитных небольших толчка, один чуть сильнее, другой чуть слабее: тк-тк (кости руки), ф-ф-тк (тело), не остановивших и не замедливших движение. Это не был классический «левый» кэсагири-ю – угол вышел положе – но даже самый взыскательный ценитель не отказал бы удару в совершенстве простоты чистого движения. Взлетела отнятая кисть, в воздухе завихлялось мягкое кольцо срезанного рукава и шипяще свистнула двумя бурными ключиками кровь. Один бил из укоротившейся руки, второй, которому мешал косо рассеченный шарф – в другую сторону, из шеи. Клинок, пройдя через шарф и воротник заношенной водолазки, выскочил из района левой ключицы, а голова почти начисто срезанная, завалилась назад.

Не прерывая движения, Пацурай толкнул ногой оседающего Зяву и пошел на замершего с дурацким видом и разведенным руками Сигу. Тот и при жизни-то не бил рекордов по скорости ума, потому не успел сделать ничего, а смерть зашла в него через брюхо. Выведенный вправо клинок шашки описал полукруг вниз и, подгоняемый доворотом тела в бедрах, когда ноги на мгновение остановились, прочно уцепившись в землю, издал на резе мокрое капустное шипение, идя Сиге поперек туловища. Ёкогири - не самый простой удар, и даже при всей чистоте исполнения, смотрится не очень эффектно. Но работает. Сига хрюкнул и резко свел руки, пытаясь собрать стремящиеся наружу из-под армейского бушлата внутренности.

Тот самый мутный хрен, которого Вовка не знал, оказался последним в очереди. Когда дело начало превращаться из веселой охоты в липкий кошмар, он не только додумался до правильного решения, но даже начал его исполнять: в ужасе полуприсев, развернулся на пятке и сделал скачок в сторону улицы, к жизни. Один, больше не успел: Пацурай не сбавлял скорость. Плотная ткань тихо трыкнула, расходясь, сталь прямым движением прошла сквозь куртку между левой лопаткой и позвоночником, отделив одно ребро, по пути прорезала верхушку легкого и сердечную сумку, цепанула по аорте, прошла через грудину и выскочила на целую ладонь спереди, искрясь отточенным краем. Неизвестный со свистом выдохнул носом и ртом кровавые брызги и, падая на колени, сам снялся с клинка.

Вовка рывком развернулся на месте, поднимая оружие двумя руками над головой для нового удара, если кому-то еще захотелось бы напасть сзади. Но нет, сильных духом не нашлось, а он все сделал на совесть. Разве что Сига еще механически сипло икал, лежа мордой в снегу, пованивая содержимым кишок и мелко суча ногами. Он, как большинство недалеких людей, плохо умирал.

Капля, наполнившись, наконец оторвалась и полетела вниз.

«Хорошо», - сказал себе Пацурай. Прислушался к внутренним ощущениям и кивнул – да, хорошо. Шесть связанных в единый символ черт, проведенных уверенной рукой. Резким движением наотмашь стряхнул с шашки кровь, развернул клинок, шагнул, подобрал кусок отрубленного рукава, и, сдавив пальцами, с силой протащил металл через ткань. Взял наотлет, на вытянутой руке, глянул вдоль – чисто, ни единой царапинки, ни единой помарки на безупречной дуге лезвия. Очень хорошо.

Следы? Чушь, он в валенках. Когда это место найдут, тут такого натопчут... Капли крови на нем? Ну нет, не для того он все делал. По сторонам от тропинки в полутьме налито черным, веерами с брызгами, будто вороньи крылья хлопают, а на нем – ничего. Пальто он загодя сбросил под вишню. Несмотря на оживленность места у вокзала, тут, на склоне, за мертвыми зимой деревьями и кустами никто ничего не видел и по именно этой тропинке в день ходит полтора землекопа. Никаких криков не было – не получилось. Нет, все хорошо, судьба ведет его, внутри уверенно и спокойно. А они сделали свой выбор и встали на пути у Пацурая.

Поэтому он еще раз придирчиво осмотрел шашку и вложил её в ножны. Потом подошел к брошенным вещам, надел пальто, мороз уже прихватывал не по-доброму, подобрал рюкзак, и отправился домой.

168 часов спустя

Пацурай сидел на тахте в своей «пещере», отгороженной шкафом в единственной их с матерью комнате. Шашка, после того случая разобранная, тщательно вытертая пшеничной мукой, смазанная маслом для швейных машинок и протертая насухо, была собрана и аккуратно привязана под тахтой. Править лезвие не пришлось, хотя как это сделать Вовка знал – положить на зеркало самую тонкую крокусовую шкурку, намочить и, аккуратно двигая, держать клинок под правильным углом.

Он сидел с полуприкрытыми глазами, постигая ничто. И потому трель звонка достигла его сознания не сразу. Жавший кнопку был настойчив. С сожалением Вовка вынырнул обратно в этот несовершенный мир, спустил ноги на пол и на правах единственного мужика в доме, пошел открывать дверь.

В коридоре было людно.

Впереди стояли два бурята в хороших пальто. Одного Вовка с удивлением узнал: тот самый, бухарик из поезда. Второй был с сединой в волосах, в явно заграничных очках в тонкой золотой оправе, созерцающий мир из-под спокойно приспущенных век. Сбоку к ним был прилеплен какой-то задрот-ботаник, уже бесспорно русский, на вид невыспавшийся и малость задерганный, с помятым воротничком.

За ними стояла публика покруче. Участковый, дядя Женя Айгин, с ним еще два мента, еще какой-то шустрый, пониже ростом, в кожаной куртке. А за ними, третьим рядом, оставаясь в самом темном месте коридора – еще один тип в сером расстегнутом пальто и сером костюме под ним, с непроницаемо-невыразительным лицом.

Увидев Пацурая, оба бурята синхронно переломились пополам. Вовка почему-то тоже, будто его кольнули в зад, прижав ладони к ляжкам, махнул поклон.

Заговорил бывший пьяный. Оказалось – не бурят, это рокочущее и шипящее наречие, которое он выдавал торжественным напряженным голосом, совсем не походило на бурятский, но было как-то знакомо и почти приятно на слух. Ботаник оживился и забормотал своё:

- Господин Кувана-но-Исэ рад приветствовать уважаемого родственника, которому он приходится эээ… младшим дядей по линии глубокоуважаемого дедушки. Здесь также присутствует глубокоуважаемый господин консул Сато, который готов засвидетельствовать родственные отношения и разрешить вопросы установления подданства, а также подтвердить безусловное право собственности на ряд материальных ценностей. Господин Кувана-но-Исэ предлагает приступить незамедлительно.

Серый гражданин в тени дождался окончания японских речей и ровным голосом, не предлагая, не спрашивая, а информируя о хорошо известном факте, продолжил:

- Что ты натворил, уже понятно. Поэтому прямо сейчас вы с матерью, ее привезем, оба собираетесь. Час на все про все. И в двадцать четыре часа вас со всем барахлом депортируют из СССР в Японию. К родственникам. А товарищи милиционеры тут постоят. Для надежности.

Седой бурят в очках, которому ботаник забормотал на ухо перевод речений серого, крякнул и иронически усмехнулся:

- Пустяки, не обращайте внимания, они все равно не поймут ваших поступков. Вам предстоит многому научиться, чтобы начать новую жизнь, но голова у вас работает хорошо и правильно. Собирайтесь, едемте. Дома лучше.