Куда летит сердце. Перо сокола

Долетел Финист до окна, ударился об острые ножи да об иглы и стекла, бился-бился, всю грудь изранил... Тогда Финист сказал громко: «Прощай, моя красная девица! Коли нужен я тебе, ты найдёшь меня, хоть и далеко я буду!»

Вот уж насколько не привечала с первого дня знакомства Улита Буслаевна ныне покойную сноху, но всегда за ней признавала: хороша всё же баба оказалась, повезло младшему брату с супружницей. И красотой женской вышла, и нравом. К старшей сестре мужа обращалась почтительно, дом вела умело, за хозяйство радела; брат ещё говаривал, что и советы дельные по торговым делам была горазда давать. Но в этом Улита уже сомневалась: бабское ли это дело — в негоциации разбираться. Брат вообще на жену свою надышаться не мог, всё ей в глаза заглядывал, единое желание предугадать спешил. Да только и у самого наилучшего яблока на кожуре червоточинка найдётся.

Но как ни хороша была Оляна, как ни приветлива, да всё же была она чужачкой с заморской стороны невесть какого роду-племени, а не местной девушкой, с хорошим приданым, одобренной матерью жениха, о которой всё наперёд известно. Когда только привёз Ждан молодую жену в отчий дом, Олянка честь по чести на все расспросы ответила, что, мол, сирота она круглая и родителей не помнит; бесприданница, потому жила в услужении у бабушки и ковры шёлковые ткала. С мужем так и встретилась, когда он в городе чужеземном диковинки искал, чтобы продать их подороже на земле родной. Да только не поверила в эту побасенку Улита. Ведь нет-нет да оговаривалась братова жена: там слово, тут намек, и совсем невероятная картина со временем стала складываться. У Улиты по всем догадкам выходило, что не приживалкой у старушки жила Оляна, а была богатой наследницей, которую держали под надзором чуть ли не в золотой клетке. И не по обычаю Ждан её сосватал, а купил за триста рублей. Хотя как богатую наследницу продать могли или замуж за простого парня отдать, Улита не представляла, как и не могла помыслить, что у брата, в то время ещё приказчика, нашлось целых три сотни рублей. Поэтому всем кумушкам рассказывала о брате, что увидал он на чужой стороне девицу пригожую да работящую и задумал её в жены взять. А коли ведёт она себя иногда не по чину, так это оттого, что без пригляда сиротой росла, да на чужбине, где всё всегда иначе делается. Рассказывала, а сама не верила. Не верила, но чужие разговоры окорачивала, когда при ней Оляну обсуждать принимались. Да и как не обсуждать: было что-то в ней ненашенское, непривычное, а как в глаза кому посмотрит, так словно в душу заглянет. Со временем пообвыклась Оляна, набралась повадок правильных, да и у шафурок[1] новые причины языки чесать появились. Но как не пришлась Улите сноха по сердцу с самого начала, так до конца это и осталось.

Ждан хоть и стал купцом с грамотой, часто сам с товарным поездом ездил. Был у него дар: умел диковинки разные по заказу находить. Коли кому что редкое требовалось, то к нему на поклон и шли. А так как не понесла Оляна мужу наследника, лишь трёх девочек-погодок родила, то была у Улиты ещё одна причина для недовольства. Хотя брат дочерям радовался, Улита же тайком хмурилась: за прошедшие годы разрослось у него дело, а передавать всё нажитое, получается, и некому будет. Разве что дочерей за нужных людей сговорить. Тем более, что сёстры красавицами росли, родителям на загляденье, пусть и нравом разные. Старшие две больше друг за дружку держались, а младшая — к матери льнула. Да и похожи они промеж собой были так, что могли друг в друга, как в отражение смотреться.

Настасья да Алёна, как подросли, часто в гости к тётке бегать стали, с братьями и сестрами двоюродными играть, а Оляна с Марьюшкой одни в доме оставались. Как сказывала потом Улите старая нянька, они то в куклы играли, то Оляна дочери сказки да былины своей родины рассказывала, а когда Марья подросла, то стали они сны обсуждать: что о чём означает, какую судьбу приснившееся готовит. И это тоже не нравилось Улите, так как она считала, что через сны нечистый бла́зит, а в вещие и подавно не верила; но в семью брата лезть не смела, лишь боялась, что об этом кто из чужих проведает.

Раз в особо суровую зиму Оляна так простудилась, что сгорела от горячки за несколько дней. Ждан страшно горевал, и Улита боялась, что брат вслед за покойной уйдёт, но обошлось. Слово, данное жене, его удержало: дочерей вырастить и в мир выпустить. Уж в каком довольстве жили дочери ранее, так после смерти матери они от отца и вовсе никакого запрета ни в чём не видели.

Со временем задумал брат взять на двор какую-нибудь бобылку половчее, нянюшка к тому времени совсем немощной стала, не успевала за всеми доглядывать. Но Марьюшка воспротивилась и сказала, что сама будет хозяйство вести. А брату что? Как будто мужик что-то в бабских домашних делах понимает? Ему лишь бы всё в доме как при жене было. И тут уж не удержалась Улита: ведь это против всех обычаев, чтобы младшая за хозяйством да за старшими сёстрами приглядывала. Но не стал её Ждан слушать, ведь смотрел он на младшенькую, а видел жену любимую, и ни в чём через это ей отказать не мог. А Настасья с Алёнкой и рады были от дел по дому лытать[2], да только что они в том возрасте понимать могли...

Так и повелось с тех пор, что Марьюшка вместо матери дом вести стала. Да только какой там догляд поначалу выходил? Марья, хоть и была матерью выучена всему, что девица в её возрасте знать должна была, нет-нет да к Улите за подмогой и обращалась. А о том, чтобы у сестриц помощи попросить, или наставлять их или указывать им в чём, и речи не было. Старшие Настасья и Алёна день-деньской прихорашиваются, подарки отцовы перебирают, али в гости прохаживаются, пока младшая по хозяйству с нянюшкой гоношится. Но со времени всё у Марьюшки стало ладиться, Улита даже её в пример своим дочерям ставила. Младшая племянница, в отличие от старших сестёр, была нешумливой, не по годам серьёзной и спокойной. Отца почитала, а тётушкины советы всегда с уважением принимала.

Прошло сколько лет — заневестились сёстры. За эти годы уж отчаялась Улита до брата простую мысль донести: негоже девкам расти без женского догляду, особенно, когда они в самый возраст вошли. В эту пору им не сколько ласка материнская надобна, а строгость. Ведь кто, как не мудрая женщина уму-разуму научит, от ошибок убережет, верный путь укажет. Опять же, старшие отроковицы оказались норовистыми, несдержанными, что ни день — новая ссора. А у Улиты свои невесты да женихи выросли, ей не до племянниц. Настасья да Алёнка от безделья уж и не знали что придумать, о чём ещё отца попросить, каких только безделиц он им не привозил, а тем мало. Их бы замуж выдать, да вот беда; все уж знают, что не привычны эти девицы к женскому труду. Даже приданое не своими руками делали, а отцовыми подарками сундуки нагнетали. Вот и не стремятся на двор свахи, хоть у невест и богатое приданое, да на такой товар поди найди купца. А жадных и алчных Ждан сам не привечает.

А сегодня с утра пораньше прислали старшие племянницы весточку, прийти слезно просили, чего с роду за ними не водилось. Улита после завтрака мужа да сыновей на работу проводила, дочерям поручения по дому раздала и велела коляску запрягать. Пока доехала, испереживалась: не беда ли? Ждан как раз на позатой неделе вернулся после долгой отлучки, заезжал к ней с подарками, хвалился, что привёз Марьюшке гостинец, насилу отыскал.

К удивлению Улиты, на улице у ворот её встретил Ждан. Несмотря на дурные мысли, сестра в который раз братом залюбовалась: в юных годах он был нескладный, как жеребенок, и таким же игривым и ласковым, любому доброму слову верил. Но только сестра уже знала, что брат теперь только с дочерьми бывает добрым да ласковым, со всеми иными, даже со старшей сестрой, мог свой упрямый характер являть. С возрастом Ждан хоть и заматерел, но не потерял простодушного выражения лица, которое часто вводило в заблуждение тех, кто надеялся обмануть этакого лопуха. Да только более удачливого и прозорливого купца попробуй ещё найти. Красавец, на него многие бабёнки засматриваются, женой в его дом войти хотят, да только Ждан после смерти Оляны на других женщин и не смотрит. И вот сейчас этот взрослый и солидный мужчина со всех ног бросился помогать Улите выйти из коляски и при этом смотрел на неё с отчаянной надеждой, как в далёком детстве, когда он не справился с гусиной стаей и, растерянный и пощипанный до синяков, прибежал к ней за помощью. Тогда сестра легко выручила его из беды: наказала обидчиков с помощью крепкого прутика... И как-то при виде такого потерянного брата на сердце сразу отлегло, видать, ничего серьёзного не случилось, обычная недомолва между отцом и старшими дочерьми. Ждан всегда тяжело переживал их выкрутасы, которых в последнее время становилось всё больше и больше. Но окоротить девиц у брата так и не хватало духу, ведь Настасья и Алёнка при любом признаке отцова гнева начинали лить слёзы. Так что Улита ожидала нелёгкий, но необходимый разговор; не любила она больше нужного в семью брата лезть, как бы потом виновной не оказаться.

Вначале брат суетливо и со всею внимательностью проводил Улиту в горницу, попутно поминая добрым словом столяра, что мастерил на заказ не только резной стол и перемётные скамьи[*], но и вон тот поставец. Затем Ждан долго и обстоятельно расспрашивал о том, как живут-поживают его зять да племянники, что нового случилось на её дворе, разродилась ли кошка. Когда же челядинка накрыла стол к чаю, он принялся самолично потчевать сестру да расхваливать заморские угощения. При этом племянницы ко столу так и не вышли, очевидно размолвка была крупной, и им запретили покидать верхние покои, но вот отсутствие Марьюшки удивляло. Да и в доме было на удивление тихо, лишь в открытое окно со двора доносились обычные звуки и тяжелый, густой запах распустившейся черёмухи.

Улита с интересом обсудила узоры на спинках у скамей и даже спросила, на какой улице умелец обитает, терпеливо ответила на вопросы о здравии приблудной кошки и её выводке и отдала должное ароматному заморскому чаю и сахарным сладостям. Но вместе с содержимым чашки подошло к концу и её терпение.

— Помнишь, братик, ты в детстве очень любил сказку о Василисе и её волшебной куколке? Ну так вот: ты меня покормил — я покушала, теперь готова и о горе твоём послушать.

— Ну право слово, Улита, что ты со мной, как с маленьким, — обиженно прогудел Ждан и надолго замолчал.

Пока брат слова для серьезного разговора подбирал, Улита с интересом осматривала горницу; давно она в гостях не была. Увиденное ей пришлось по нраву, ведь по всему выходило, что дела у Ждана шли хорошо. На угловой поставец и в самом деле было любо-дорого смотреть: изукрашенный тонкой резьбой, на открытых полках красуется стеклянная цветная посуда, хрустальные рюмки да жестяные расписные блюда. Вместо половиков под ногами лежали заморские узорчатые ковры, пожалуй, и в лавках такие ещё не продавались. Вдругорядь Улита сама себе призналась: рачительной хозяюшкой Марья выросла, вон как сумела горницу обставить, и самим приятно жить, и кого нужного в гости не стыдно пригласить.

— С Марьюшкой беда.

От произнесённых Жданом слов Улита вся охолодела.

— И ты молчал... да как... да что приключилось-то... кто посмел?

— Да не об этом речь, тут другое, — замялся Ждан.

— Не об этом — это об чём? Да говори толком.

Улита, осердясь, так сильно топнула, что на столе не только чашки на блюдцах жалобно звякнули, но и самовар слегка подпрыгнул.

— Ты погоди, вуечка[3], я сейчас... Ты может чайку ещё...

— Жда-а-ан...

В голосе Улиты явственно слышался гнев, и, наученный на горьком детском опыте, брат принялся торопливо рассказывать:

— Я тебе уж жалился, что в последние разы, как за товаром ездил, по просьбе Марьюшки всё диковинку искал — пёрышко Ясного сокола. Насилу на третий раз нашёл.

— Было дело, гова́ривал.

— Ну так вот, только того я тебе не открыл, каким способом то пёрышко мне досталось.

— Неужто не купил, а что дурное сделал?

— Нет, сестра, не возводи напраслины. Я, чтобы доченьку порадовать, все места знаемые, да и незнаемые объездил, но так и не сыскал ничего. А когда на третий раз домой с пустыми руками возвращался, то прямо на дороге и встретил старичка ветхого. Он-то меня сам и спросил, дескать, о чём кручинюсь. А как я без утайки рассказал о моей безгоде, сам помог.

— Так уж и помог? Сам?

Судя по голосу, Улита уже не так сердилась, поэтому ободрённый Ждан уверенно продолжил:

— Сам, вуечка, сам. Я даже глазам своим не поверил, когда он коробочку мне протянул, а в коробочке той пёрышко лежало. С виду невзрачное, но я его из стороны в сторону повертал, так и убедился — соколиное. Да тут радостью меня и накрыло, что добыл я для Марьюшки диковинку на потребу. И только старичка собрался отблагодарить, как и вижу, что нет его, словно и не было.

Ждан на миг замолчал, переводя дух, а Улита стала прислушиваться к своему глухо забившемуся сердцу.

— Ну так вот, приехал я, дочери навстречу выскочили, обнимают, ластятся. А Марусенька в глаза так заглядывает, ну, понятное дело, волнуется. А я и не стал её мучить, прямо на дворе коробочку с пёрышком отдал. Она, словно драгоценность какую, коробочку эту целует, к груди прижимает, сама смеётся, от радости на месте кружится. А уж мне как на её счастье благостно смотреть было, словами не передашь. Да ты ж меня видела, я к вам приезжал тем вечером.

Улита на это лишь кивнула, сил сказать что у неё почему-то не было. Ждан всё же засуетился, потянулся к самовару.

— А через пару дней это и случилось.

— Что? — неверным голосом выдохнула Улита.

— Настасьюшка да Алёнушка ко мне с утречка пришли, — наливая в чашки чаю, обронил нахмурившийся Ждан. — Гомонят, друг друга перебивают, насилу утихомирил... Лучше бы и не слышал вовсе...

Брат с сестрой помолчали. Чай уже давно остыл и отдавал горечью, а может это нехорошее предчувствие перехватывало горло, Улита не знала. Но, как бы не хотелось ей не слышать, узнать, что случилось, было надобно. Она решительно поставила чашку и посмотрела на Ждана.

— Так нелепицу они пустозвонили, — понятливо продолжил он. — Будто слыхали, как у Марьюшки по ночам кто-то в горнице бывает, да разговоры с нею ведёт.

— А ты что? — Улита на груди руки свела, да на брата посмотрела пристально.

— А что я? — смутился он под её взором. — Отругал их, что напраслину на сестру возводят. Ну откуда в доме моём кому чужому быть, да ещё и ночью?..

— И это всё?

— Нет. Сегодня на утренней заре разбудили меня крики со двора, словно птицы переполошились. Я вначале подумал, что это дикий зверь к курям залез и резвится. Но когда спустился — так и нет никого, лишь кровь у завалинки виднеется. Да пару пестрых перышков ветер по земле гоняет. Там как раз всё черёмуховым цветом засыпано, и на белом хорошо видать. Я глаза-то поднял осмотреться, так и обомлел: на окошке в горницу Марьюшки резные наличники ножами да осколышами стекла утыканы, а с них кровь на землю капает.

— И кто же это сотворил?

— Я девку-чернавку пытал, так и созналась, что Настасья с Алёнкой накануне велели ножей принести... Я тогда их принялся допрашивать, зачем так поступили, так не отвечают толком, лишь плачут. Да я их и запер... А вот как они тебе всё ж весточку отправили? Когда успели? — изумился Ждан. — Но хоть тут верно поступили, я итак собирался за тобою коляску посылать.

— А Марья что? — перебила его сестра.

— А Марьюшка спала, когда я до неё постучался. Окно увидала, охолодела вся, да причитать принялась, как по покойнику, а когда успокоилась, так и призналась, что и взаправду прилетал к ней по ночам мо́лодец. Перо, что привез я, волшебным оказалось.

— Как волшебным? Да быть того не может, — слабым голосом выдохнула Улита.

— Правду истинную говорю. Марьюшка поведала, что случаем перо из рук выронила, да и упало оно на пол. А как об пол ударилось, то обернулось в прекрасного мо́лодца. Назвался он Финистом — Ясным соколом. Ночь напролёт с ней беседы беседовал, а как утро настало, так и обратился мо́лодец в птицу-сокола, да улетел в окошко. С тех пор, как ночь в права свои вступит, отворяла Марьюшка оконце, а сокол в то оконце залетал, да мо́лодцем оборачивался.

— И ты не замечал? — рявкнула Улита, но тут же взяла в себя в руки. — Конечно же, ты не замечал. Это в лавке да на торге ты любую непоряду словно чуешь, а то, что почти седмицу по ночам дочка мо́лодца привечает... Да тебе же Наська с Алёнкой что сказали? Ты почему им не поверил, слова их не проверил.

— Да проверил я, проверил, — вскричал Ждан. — Тем же вечером к Марьюшке в горницу сходил, да только не было там никого акромя дочери, слышишь, не было.

— А у Марьи выспрашивал?

— Нет, не стал я её сомнениями своими смущать. Притворился, что зашел покойной ночи пожелать, и вышел.

— А дочери твои старшие чем иное отношение заслужили? Они хоть единый раз тебя допрежь обманывали, что ты на них напустился?!

— Да ты не слышишь меня, я же проверял...

— А это до или после твоей отповеди было?

— После! — как-то отчаянно взвыл Ждан. — После... — и сразу затих, сгорбившись.

В наступившей тишине стало слышно, как на верхнем этаже кто-то вполголоса переругивается. Непривычно тихо для этого дома — старшие девицы были шумливыми, громогласными, и радовались, и ругались, и мирились в полный голос. Всё это Улита отмечала как-то рассеянно, при этом упорно уговаривала себя, что надо набраться сил и задать брату самый главный вопрос.

— Так он жив, али мёртв?

Ждан вскинул голову и посмотрел на сестру с неприкрытым страхом.

— Я про того, чья кровь на ножах; он жив, али мёртв?

— Марьюшка утверждает, что жив.

— А ей откуда известно?

— Во сне привиделось, — произнёс Ждан нехотя, ожидая, что сестра огневается, но Улита смотрела на него ровно, только лежащая на столе сжатая в кулак рука с побелевшими костяшками выдавала её состояние. — Он в окно бился, да попасть не мог, только изранился. А прежде чем улететь, наказал: коли он её нужен, то она сама его и найдёт, хоть и далеко он будет.

— Вот оно как, — обронила Улита. — Сбежал, значится, а грех нам оставил.

— Какой грех, о чем ты?

— Я о том, что разговоры пойти могут. А с такими наветами не только Марью, но и старших девок никто не сосватает, если только ты большое приданое пообещаешь.

— Так не было ничего, Марьюшка клялась, — опешил Ждан.

— Она приличия забыла... в отчем доме... всю ночь до утра... без пригляда... в горнице мужчину привечала. Многих и за меньшее хулили, — с каждым произнесённым словом голос Улиты всё больше тяжестью наливался. — Теперь надо думать, как позор этот утаить. Жениха ей найти посговорчивее. Оно конечно, плохо, что младшая не по череду замуж пойдет, но тут уж не до жиру.

— Так ведь есть у Марьюшки суженый...

— И когда успели сговорить? Почему я не ведаю? — просветлела лицом Улита.

— Так ведь Финист и есть.

— Жданушка, ну какой он суженый, да разве так можно, — неожиданно всхлипнула женщина.

— Вуечка, ты не плачь, ну успокойся, милушка, послушай, — Ждан, как в детстве, сграбастал сжатую в кулак ладошку сестры и прижал к груди, поглаживая. — Марьюшка не просто так просила перо то найти, её во сне привиделось, что то — судьба её. Да и старик, когда коробочку отдавал, молвил: «Видно, на роду так написано, твоей дочери передать». Я вначале не понял, о чём это он, а теперь понимаю. А уж коли Финист этот суженый доченьки моей, то ведь тогда и жених иной не надобен, да?

— Жданушка, ты всё на меня обижаешься, что дразню, а как мне тебя не подзуживать, коли ты по сию пору в силу глупых девичьих снов веришь, — Улана ласково погладила брата по щеке свободной рукой.

— Не глупости это, вуечка, и не выдумки, а взаправдашний дар. Он Марьюшке от матери достался, а ей — от её. Оляна меня тоже во сне сперва углядела, а как воочию увидела, так и уговорила она старичка одного помочь ей. Так он ко мне на рынке пристал, когда я за товаром пришёл, пообещал наделить таким, что я сроду не видывал. Ведь на Оляне условие было, что решётку золотую, за которой она томится, только суженый откроет. Вот я ту решётку и открыл, а Олянушку в жёны законные взял. Теперь ты понимаешь, правда это, и есть суженый у Марьюшки. Только найти его надобно.

— Так значит взаправду я надумала, не проста Оляна... — Улита медленно отняла руку у брата и принялась себя обихаживать, да слёзы утирать. — Да, дело совсем малое нам предстоит... А где искать его, коли он не сказал, где то далёко находится?

— Так Марьюшка, может статься, знает. Я пойду, спрошу у неё, — вскочил Ждан. — А к тебе Настюшу да Алёнушку пришлю. Ты поговори с ними, а то я сам не могу, не хватает мне тщания. Зол я на них. Ещё поругаемся.

Улиты слушала, как брат грузной поступью прошелся по дому, поднялся к девицам в горницы. Вскоре сверху вниз тихими мышками шмыгнули старшие племянницы, замерли в дверях и опасливо в тётушку стали всматриваться: будет ругаться или сразу пожалеет. Но вдруг испуганными куропатками захлопотали вокруг, запричитали. Улита слышала их плач словно из-под воды, но со временем оклемалась: от холодной тряпки на груди стало полегче, да и ладошки у племянниц были приятными, прохладными.

— Ну всё, всё, угомонитесь, заполошные. Думаете, что всего лишь набедокурили да напроказничали? — тетушка озойливо[4] посмотрела на племянниц. — А вы ведь живое существо, может статься, изурочили[5], грех на душу взяли.

Настасья уж всхлипывать начала, а Алёна губы гузкой сложила, нахмурилась, но не успела и слова вымолвить, как дверь с грохотом распахнулась. Ждан стоял в проёме и выглядел так же страшно, как в ту ночь, когда с Оляной навек простился. Одной рукой он вцепился в косяк, в другой держал бумажку. Дочери метнулись к отцу, подхватили с обеих сторон и подвели к лавке. Алёна бросилась к поставцу, зазвенела там чем-то, и в воздухе разлился терпкий дух настойки. Настасья проворно отняла письмецо и передала тетушке. Улита долго не могла разобрать написанное: буквы словно прятались друг за друга.

«Не брани меня, батюшка, собралась я в путь-дорогу дальнюю, сердечного друга искать. Если найду — придём за благословением, а сгину — значит, на роду то написано».

— Надо в шкатулке посмотреть, — выпив поднесённую рюмочку, засуетился Ждан. — Настюша, глянь шкатулочку, она хоть копеечку с собой взяла?

— О чём ты, какая шкатулочка? Надо к воеводе послать за помощью, вернуть бедовую, пока не поздно. Алёнушка, распорядись.

— Стой, Алёнушка, — окликнул дочь Ждан. — Не надо. Видать, то судьба её бродить по землям неведомым в поисках суженого.

— Ждан, да ты что, — не поверила Улита. — Ты же кровь родную на погибель оставляешь, дочь младшую.

— Не рви мне душу, — взревел Ждан, — думаешь, у меня ретивое кровью не обливается? Думаешь, не страдаю я? Да только любящее сердце девицы сильнее власти отца и матери. Всё одно, не удержал бы, — отец помолчал, посмотрел на дочерей и сестру и принялся их успокаивать: — Я же пока молиться буду о её благополучии, все мы будем. И помощи попросим, только не у воеводы. Есть у меня догадка, куда тот сокол податься мог. Глядишь, коли прав я буду, то и Марьюшке в те земли дорога. А у меня там знакомцы есть, люди хорошие, добрые, глядишь — доченьке помогут. Алёнушка, принеси бумагу да перо. Настюша, ты глянь шкатулочку-то, взяла Марьюшка деньжат али нет?

***

А в это время на улице, прямо перед воротами стоял старичок ветхий с котомочкой за спиной, да приговаривал: «И то верно, и то правильно, никто от своего року не уйдёт». А как промолвил, так пошёл прочь по улице, всё тенями да тенёчками, да так в них и затерялся.

[1] шафурка — сплетница

[2] лытать — праздно проводить время, бездельничать

[*] переметная скамья - скамья с перекидной сплошной или вырезанной спинкой.

[3] вуечка — сестрёнка (ласк.)

[4] озойливо — пристально, со значением

[5] изурочить — увечить, калечить