Кукля

Сказалось время, когда пообский пойменный люд стал подзабывать историю про удивительную болотную шишимору Куклю. По всё Лукоморье сказы и песни про воплощённую утопленницу звучали всё реже, а стариков, кто ещё помнил явление странного болотного духа - почти не осталось.

Редкие охотники и рыбари поминали Куклю добрым словом, то ли когда случалась удача, или кто спасался от верной гибели. Легенду почти забыли, но всяк заплутавший ясачный или тонущий в болотах острожник, в минуту отчаянья кликал Куклю. Кликал Куклю в беде и пермач верхотурьинский, и бийский маймалар, и чулымский шелькуп, и кому свезло выжить - горячо благодарили мятежный дух Лукоморья, а кто не сдюжил — никогда не расскажут. Ибо всяк туземный житель и кунгур оселый, бескрайнего края меж тайгой и тундрой, от камня Путоранского и до камня Уральского, знали наверняка, что звать Куклю по пустякам — сгинуть без памяти. Так уж заповедано.

Беспамятного проходимца, порванного медведем, притащили на волокуше сын и отец шелькупцы. Притащили его на заимку ясачного рыбаря Елфима Каратаева, что на Кети, в яркий яркий апрельский заполдень. Елфим уже снял поставушки, вернулся к хибаре и собирался уже потрошить первого из двух пойманных налимов, когда со стороны старого зимника появились инородцы с волокушей. Лёд местами уже засерел, и неровная поступь охотников была тревожной, но не столько по причине промоин, а скорее — из-за добычи на загривке, а может и не добычи…

Елфим предусмотрительно прибрал налима в зимницу, на всякий случай засунул под чекмень топорик и вышел на подтаявшую закраину.

— Руськая харай медведь рвал. — заговорил задыхаясь старый туземец, показывая на волокуши, которые волочил молодой шелькуп, видимо — сын. — Баня топицца, Каратая, Ивана грецць.

— Да он почернел уже, какая уж тут баня? — заворчал Елфим, бегло глянул на окоченелый труп и прикрыл обратно изуродованное лицо молодого светловолосого проходимца волчьим воротником.

— Дышицць харайка. - не унимался старик. — Кукля спасал, Кукля кашлял.

— Совсем сбрендил, коттч? — начал раздражаться пожилой рыбарь. — Сказке этой уже триста лет в обед…

— Ильтышка слышал Кукля! Кашлял Кукля как Синь-лиса. - вступился за отца молодой охотник.

— Ну и что мне с этим полутрупом делать? - развел руками Елфим

— Алы-алы! — крякнул старик сыну. — Кукля нельзя шутицця! — погрозил пальцем в направлении Елфима, развернулся и пошагал прочь, подсекая апрельский наст.

Младший из шелькупцев аккуратно повернул волокуши головой к закраине, поправил шкуру под шею пострадальца, собрал с носилок свою амуницию и не попрощавшись, двинулся за отцом.

Старый рыбарь ни в какую нечисть болотную не верил, был человеком набожным, посему решил, что если уж и хоронить пострадальца - то чистым. Быстро накидал полешек в печь истобки, с невероятным трудом затащил полутруп на полок и пока печь трещала ветровальным кедрачом — заспешил в хибару, вспомнить где чистое исподнее прятал. В разогретую истобку Елфимий натаскал речной водицы из-под свежей закраины, замочил мочало в кадке и прошептав под обожженные самосадной мохрой усы тропарь, взялся отколупывать с полутрупа окровавленное шмотьё.

***

Через паводок в Кеть, вместе со служилыми, сошли торговые люди из Нарыма. Служилые добирали белку у шелькупских, «гости» же меняли соболя с казачьих заимок за соль и железо. Голова гостевого похода — Гришка Жогин, сын атамана старой сотни ермаковой, пригляд держал за казачьми поселениями, в новых острогах был в почёте, долю малую получал от торговых людей но и службу крепко знал. По Кети же и Чулыме разный казачий люд оселился навек, такой же и Елфим.

Сплав пришел в четыре обласка, торопились и лагерем не встали, что освободило Елфима заявлять беспамятного за ясак. Забрали белку, балык, дали кошель соли. Гришка за два кованных крюка сменял горностая.

— Елфимка, слышал, говорят Кукля в топи вернулась? - прищурил левый глаз старый казак и прицелил правым в рыбаря.

— Кукля? - по-настоящему удивился Елфим. — Сбрендил штоль ты, Гришка, на старости лет?

— Чогой-то сбрендил? Казаки говорят — саму видели на Верхнем. А в буераках Синь-лиса кашляет.

— На Верхнем озере? Даже если поверить в эту древнюю сказку, чего Кукле на Верхнем-то делать? — спросил, а про себя думать начал.

— Говорят, шаман наколдовал. Порезали лихие, что на ангарской стрелке стоят, поселуху инородскую, вот и поднял старый колдун мятежный дух из болот. — уже на полном серьёзе предположил Гришка. — Так-чо ты поглядывай…

— Куда поглядывать? — удивился Елфим. — Коль уж ты Куклю помянул — спасительница она, а не душегубица.

— Кто знает, кто знает?! — поправил рыжий ус вольный староста Жогин, и гаркнул сплаву: — На весло!

***

Беспамятный бредил до самого ледохода, но в себя не приходил. Старик же к состоянию пострадальца относился прохладно: помрет — так помрёт, не лекарь Елфим и не шаман, но лечил как мог. Побои и чистые раны смазывал барсучьим жиром, затекший глаз поливал ручьевой водой, укус на плече промывал крепким отваром трав, накладывал пихтовую живицу и опять промывал. Через полмесяца полутруп начал розоветь и глотательную способность обрёл. Старик кое-как приноровился поить беспамятного отварами, потом и юшку на щучих хвостах стал давать.

В день, когда Кеть вскрылась, по всю округу стоял грохот и треск. На шалыге, что напротив елфимовской заимки выросла целая гора из ледяного лома и прошлогоднего ветровала. Старику это время давалось не легко, грустил с досады, и по зверю не пойдешь и рыбу не половишь, так и сидел Елфим на обрывке, глупо созерцая движение льдов. Вспоминал он в эти бесполезные деньки старуху-покойницу, и горько плакал по дочке, которую свёз, когда время пришло, в Нарым к тётке, и про которую давно знать не знал, что с ней и как, венчалась ли замуж, пристроена ли к трудам, жива ли вообще?!

Так и печалился бы старец, но со стороны истобки что-то громыхнуло, бряцнуло и покатилось. Кадка упала, —сообразил рыбарь. Неуж-то пострадалец очнулся — воспрял духом Елфим и поспешил увидеть воскрешение полутрупа своими глазами.

Ожил калека…

Однако, память к беспамятному не вернулась, так и смотрел оживший полутруп одним выпученным глазом на старика, силясь хоть что-то вспомнить.

— Не вспомнил, как тя кличут? — допытывал Елфим пострадальца, пристально всматриваясь в здоровый глаз несчастного. — Ничо-ничо, вспомнишь ещё.

— Му-мы-гы… — пытался мычать обсохшими до струпьев губами, оживший полутруп. — Уыа.

— Ничо-ничо, щас мы ушицы сварганим. — Старик добыл самого жирного налима с ледника, и суетливо топтался по заимке, дережируя ножом и причитая при каждом удобном случае. — Поставим тя на ноги. Мы тя щас быстро на ноги поставим.

Ещё декаду пострадалец больше спал чем ел. Старый казак воспрял духом, стругал топориком костыли в радость и соображал как устроить солдатский туалет для калеки.

***

— А что это за история про Куклю-шишимору, отец? — спросил как-то Харай у старого рыбаря в одно погожее утро, когда Елфим и беспамятный отгребали вверх по течению, до ближайшей суводи, где вентиря на щуку снять.

— Давняя это история… — начал рыбарь. — Давняя да глупая.

— Глупая?

— Глупая. - заключил Елфим. — Дескать является всякому утопленнику с душой безгрешной, воплощенный болотный дух, аки шишимора-благодетельница. Все шишиморы как шишиморы, а эта вот-те-нате выболачивает.

— А чтож глупого в спасении? - уточнил Харайка.

— Где только Кукля не спасала дурного казака. — досадует Елфим. — Казаку-то, ему Степь - Мать родна, а всяко болото — погибель. Вот и выдумыват.

— Почему Кукля? - опять спросил Харай.

— На это тоже есть рассказка…

— Ну расскажи.

Крякнул дед-рыбарь и взялся легенду поведать:

Якобы, жил в племени одном, лет триста тому назад, пожилой шаман Ширтак Тахтан. Мужчины племени ушли на войну, стало племя редеть и постепенно вымирать. Из этого, не случилось у шамана подходящего ученика, чтобы искусство миродеяния передать.

В те годы, царствовал в Орде Хан Узбек, и для пущего богатства собирал с Зауралья «пушной выход», отчего Чинги-Тура процветал, а племена угасали и уходили вглубь Лукоморья, кто за Иртыш, а кто и за Обь.

Убегали и Ширтаковы бабы с девками, прятались в поймах, то ли Тары, то ли Тартаса.

Прибились как-то к племени несколько затобыльских казачих семей, перезимовали плохо, многие сгинули от болезней и голода. Осталась по случаю у шамана девчушка мелкая в заботе, совсем ребеночек, а девать некуда. Вот и решил Тахтан воспитать Атта, хоть и не было в традициях племени женщин-шаманов. Но, как говорится, какие времена - таки и меры.

Девчушка была толковая, когда есть не хотела — всё вязала куколок, что из травы, что из рогоза, что лыка скрутит, и к дедане с поделкой бежит и от радости содеянного кричит: «Кукля! Кукля!» Так и стала Куклей зваться.

Всё у Кукли ладилось. Росла она быстро и науку шаманскую постигала, кого бывало вылечит одним настоем, кому правильно скотину раздоит, кому тетиву по уму просолит, кому шкурку чисто выдубит. Всё Кукля умела, и стал подумывать Ширтак, что пора ему к предкам присоединиться и покой обрести.

Но случилась беда.

Сгинула Кукля.

Ушла по ягоду и не вернулась.

Нашел Ширтак на краю черной топи болотной туесок пустой, и маленькую куколку из сухостоя.

Убила черная топь нежную детскую душу за глубокое постижение миродеяния.

Не было страшнее боли в жизни Ширтака, чем боль утраты любимицы. Проклял Тахтан все свои бесполезно растраченные годы и в дикой злобе на себя самого, и за непригляд, и за попранные бездарно традиции, принялся неустанно камлать.

Камлал старый Тахтан три дня и три ночи, взывал к древним силам природы и никому неизвестным богам - всё молил спасти душу неприкаянную юной волшебницы.

А как закончил камлать - дух испустил. Почернел и высох как погорелый лес.

С тех пор стала Кукля утопленников спасать. Спасенные, большей частью, речи лишались и памяти, но живы оставались. Те же, кто узнавал Куклю во сне, вспоминали как сплетала юная шишимора стебли и ветви, рогоз и осоку в крепкие жгуты, по которым несчастные и выбирались из топи.

Охотники, кто зимой в непроглядную пургу пропадали, рассказывают, что видели Синь-лисицу, или слышали её лай - что кашель, по которому заблудшие на зимник выходили. Речным же и озёрным, попадалась Синь-гагара, которая в тумане в нужном направлении прицокивала — как чеканила, помогая к берегу пристать.

Только вот одно правило было для заблудших: Куклю надо позвать.

***

Следующей весной, Харайку записали ясачным Тимофеем Гараевым. В четыре руки дела у рыбарей пошли споро и доходно. Жогинский караван обогатился двумя соболями и горностаем, в ответ Григорий наградил ясачных драгоценной двуручной пилой и мощной поставушей на конском волосе. Гришка в этот раз задумчиво крутил рыжий ус, а потом, пошептавшись с Елфимкой, поставил вопрос ребром: дескать, если малоартельцы сподобятся добыть трех соболей на следующий год, то он, Гришка, привезет самопал и пороху.

Ещё через годик, Жогин вручил Хараю увесистую ручницу, и кошель с порохом. Строго наказал порох и фитили держать сухими и все бубнил под нос, что самопал может пригодиться для дел государственных, и на зверя попусту чтоб картечь не расходовали. Все что понял Елфим из гришкиного бубнежа - дела на Ангаре не ахти, и лишний стрелец в делах покорения Сибири-Матушки не помешает. Посему наказал старик своему неполнородному и беспамятному преемнику, апосля смерти старца — съезжать на Ангару, и места там побогаче, и колонистов поболе. Глядишь-таки встретит Харайка зазнобу из казачек, а не встретит, так возьмет иньку раскосую, и нарожают они будущих охотников и рыбарей, а там и хутор поднимется на ясачной заимке.

Елфимий Каратаев умер впритык перед ледоходом. За полмесяца до этого старик отказался от еды и строго наказал Хараю труп свой на леднике не хранить, землю не ждать, а привязать к ноге камень перекатный и опустить в подвыбитую зимовальную яму, что ниже по течению.

— Откуда забрал, туда и верни. - изрек бесспорную истину Елфим.

— Ты поправишься, отец! - неприкрыто врал старому казаку Харай, а сам прятал вытекающую из здорового глаза огромную, размером с добрую калину-ягоду, слезу. Такую же горькую…

— Сходи прорубь обустрой, пока лед крепкий. Тридцать шагов от палой берёзы. Камень из истобки забери, все равно тебе уходить…

***

Дела на Ангарской Стрелке и взаправду не ладились. Чулымские казаки, что заложили новый острог на Красном Яру слишком уж поторопились выбить “лихих людей” с ангарского устья, за что многие там и почили. Енисейский острог стычек со «стрелочниками» избегал, копил силы и собирал добрый отряд. Гришка Жогин, который сильно горевал по смертушке Елфима — принялся стремать Харайку к чулымским, чтобы подкрепить покорительские начинания соседей, для чего завез свинца с избытком и пороха. Но был у Харая свой план, до конца не ясный — но верный, в чем юный стрелец ни разу не сомневался. Добрал у жогинских «гостей» крепкого свинца на медведя, выменял медную пороховницу, а за остатки каратаевского имущества и шкурок попросил серебра, сколько дадут. Все недолгое лукоморское лето готовил Харай одиночный поход, доводил лыжи, облегчал нарты и палатку, вялил балык, сушил ягоды и грибы. Вышел по первому льду, снежок был редкий — из-за чего шлось быстро и уверенно, по ходу подлавливал окуня и хариуса, палатку не ставил, справлялся у костра и под лапником.

Через четвертину месяца ясачный Тимофей Гараев вышел к большому стойбищу шелькупцев, что в устье Озерной воложки, и взялся как мог допрашивать туземцев, чтобы разыскать своих спасителей, Ильтышку и его отца. Шелькупцам его наивные побуждения были слабо интересны, однако кто-то из стариков, разглядел подкошеное веко и здоровый шрам на светло-русой физиономии, сообразил, что перед ними тот самый харайка, что от медведя смог уйти. И что спасся он не без помощи шишиморы-благодетельницы.

Вкруг непрошенного проходимца мгновенно набежало галдящих детишек и раскосых баб, которые дружно кудахтали и щелкали языками. Имя Кукли произносили полушепотом и с явным уважением. Старики непристанно гладили и крутили в руках казачий самопал, причитали и чуть ли не облизывали оружейный металл. На ночь нашлась полупустая зимница, а утром появились провожатые до делянки харайкиных благодетелей.

***

Объяснить туземному охотнику, для чего вооруженный до зубов, обеспеченный скарбом для устройства полноценной заимки, ясачный охотник-рыбарь собрался попусту топтать таежные топи в лютую зимнюю пору — невозможно.

— Аттамана дурацсска! — оскорбительно ругался старик шелькупец, отмахиваясь от Харая. — Ставицца стойбиссе. Ставицца паставуццска и капкана. Стреляцца цакхаты, стреляцца касалапый, рысцць стреляцца, лавицца таймень… Рубицца визба-халуппа висноя в займице.

— Мне нужно память свою найти. — пытался быть вежливым Харай.

— Аттамана мозецц купицць памяцць найци. — старик изобразил деньги, потирая указательный большим пальцем. — Купицца чштоба забыцць.

— Какое-то у меня дело важное и ждут там меня…

— Кеццька и Цулымька на все окотника знаюцца, медвецць харайка пабил. — поднял указательный палец отец Ильтышки. — Окотника знаюцца, воюводэ знаюцца.

— Мне нужно на то место, где меня нашли, чтобы я вспомнил.

— Окотника знаюцца — лихайя люди знаюцца. — снова поднял указательный палец старик. — Лихайя люди Харайка броццсать пьяный, отнимацць манета, броццсать умирацца.

— Я же не запойный, дядь Энгу, не пил я никогда.

— Цамагонка пиць — лихайя отнимацць манета, отнимацць ножж, отнимацць шапк, браццсать в тайга. — а потом полушепотом: — Кукля спасая, отнимацца памицць — давать вторай дзызьня.

— Ходить память искацць - смерть искацць. — включился в диалог Ильтышка. — Ты цеперь Атамана, сидеть на гора — жздать.

— Как это жизнь на память? Елфим говорил, что некоторым память возвращалась.

— Кукля не приходицца когда ты здоровая и дзывая сидицсса. — полушепотом прошипел старик. — Цсыцсыммора она, а не Дзед Морозд.

Делянка у шелькупцев была знатная, на чистом ручейке неподалеку от речки Орловки, места в зимнице хватало на четверых, не меньше, и Харай погостил ещё пару деньков. Походил по округе, проверил глубины в речушке, и впервые задумался, что в чем-то туземные охотники правы. Всё, что смог получить ясачный у туземных приятелей — приблизительное местоположение берлоги, того самого медведя-шатуна, которого то ли «лихие» спугнули, то ли сам беспамятный. В крайний день распрощались, указали ясачному как выйти на грунтовой зимник, вручили карту на беличьей шкурке и ушли ставить ловушки на куницу и соболя.

***

Через пару дней уверенного и несложного перехода Харай вышел на неуловимо знакомый зимник, который по плану совершенно бессмысленной экспедиции, как считал Энгу, нужно было пересечь. Признаков санной колеи на зимнике не наблюдалось, наверное рановато ещё для саней?! Какое-то время непоседливый путешественник стоял на зимнике неподвижно и задавал себе очень простой вопрос: «Зачем я здесь?» Посмотрел по правую руку и почувствовал всем организмом насколько ничтожно для огромного мира его местоположение и смысл это положения, что до Енисейского острога - месяц пути, не меньше. Содрогнулся. Посмотрел налево, и в груди сердце перестало биться, на западе собирались свинцовые тучи, а до обских поселений еще дальше идти. Два месяца, может быть?! Посмотрел на бесконечную чащу впереди - и кровь в жилах застыла: как он память вернет, если застрелит спящего медведя? А если не вернется память? А если не получится сразу убить мишку? И откуда вообще это сказочное наваждение? Ведь он взрослый уже человек, который чудом выжил, встал на ноги и случился совершенно самостоятельным охотником, способным не только себя прокормить, но и других поддержать. Как Елфим Каратаев, счастливый и наполненный Человечище.

— Атамана дураццка! — с невероятным исступлением взвыл Харай. — Глупый атамана, глупый, глупый мальчишка! И рухнув на нарты всем телом зарыдал по-детски.

Накрыла молодого мужчину неуправляемая истерика.

И била, и била.

А когда попустило, стало понятно, что пурга надувает с запада, и самое время начинать снова бороться за жизнь.

Бережно накарябанную на беличьей шкурке карту делянок, которую шелькупские охотники заботливо даровали путешественнику-безумцу, Харай изучил мгновенно. По предварительному умозрению, до ближайшей делянки 3-4 часа быстрого лыжного хода. Харай не раздумывая удлинил потаг на нартах, накинул самые скользкие лыжи, и насколько мог быстро двинулся по зимнику на восток.

Бежал не оглядываясь.

Чувствовал как пурга настигала и порывами гнала и гнала по гладкому карнизу естественной таежной галереи.

Совсем скоро бегущий перестал слышать свист своего дыхания, а свист ветра превратился в непрерывный гул.

Быстро посерело.

Так же быстро стало чернеть все вокруг и только летящие впереди колкие льдинки указывали путь.

Все-таки повезло, что ветер дует строго в спину…

Просто — повезло…

Или это провидение или знак, сигнал что направление верное.

Харай продолжал рвать жилы, силясь добраться до желанного буерака и не свалиться с зимника.

Время замерло.

Силы кончались.

Страшно…

Как же страшно!

— Кукля! Где ты Кукля? — подумал про себя Харай. — Насколько все должно быть страшно, безысходно или смертельно безысходно, чтобы попросить у тебя помощи?

— Кукля! — почти бесшумно просипел бегущий в непроглядную ночную мглу. — Куууукляяя! — слился с гулом пурги голос охотника. — КУУУУУКЛЛЛЛЯЯЯ! — из последних сил выбросил вопль из легких, перепуганный человек.

И относительно ровный зимник резко прервался, лыжи понесли под гору. В этом месте нужно было уходить правее и Харай резко переместил опору на левую лыжу. Нарты куда-то понесло, дернуло, сорвало потаг, вырвало палку, снесло шапку, рукавицу… Еще через мгновение под лыжами стало ровно, а гул начал стихать.

— Лёд. Топи. Рогоз хрустит под лыжами… - сообразил ясачный.

— Ещё шагов триста до делянки, не провалиться бы в полынью. Не засосало б в омута. Кукля! Пожалуйста!

Но лед был прочный, а грохот пурги почти стих. Ветер дул над буераком и над взволнованными кронами деревьев.

Двигаться стало легко, и даже на одной палке - быстро. Здесь где-то должно быть пару стволов векового ветровала, как указано на карте. Вот они. А вот и хибара, зимница вкопанная в склон оврага.

— Спасибо тебе Кукля! - скинул лыжи, воткнул у перекошенной дверки, на пороге достал кресало, и выпуская искры, попытался увидеть что внутри.

Зимница оказалась «царской». Бревенчатый полок, сухой и строганый, два пенька, на одном настоящая восковая свеча, которую Харай немедленно запалил. На дверной проем была приспособлена какая-то дерюга, меж бревен вбиты клинья, на которых висели какие-то пучки трав, обрезки пеньковых веревок и какая-то кожаная сумка. То ли курьерская, то ли… До боли знакомая сумка. Приоткрыл клапан, запустил руку, и вытянул из сумки плотно связанную из осоки куколку.

— Спасибо тебе Кукля! - прошептал благодарно. Задул свечу, прижал к груди самую важную на белом свете куколку и провалился в сон.

Где-то ниже по оврагу закашляла лиса. Добрый знак.

***

— Вы живы? Эй! - где-то совсем рядом прозвучал звонкий девичий голос. — Ээй! - кто-то потряхивал измученного странника за плечо, а в приоткрытую дверцу прорывался луч света и морозец.

Странник не без труда размежил веки, и увидел милое девичье лицо.

— Кукля? - прохрипел болезненным голосом странник.

— Кукля? — переспросил девичий голосок.

— Спасибо тебе Кукля!

— Я — Варя,— улыбнулась ангельской улыбкой незнакомица. — Вы меня наверное не помните? Мы с Вами ехали в Енисейский острог санным караваном. Четыре года уже как. Мы уж думали, что Вы погибли, Арсений Петрович…

— Не помню… — странник неуверенно подтвердил догадку юной незнакомцы. — Арсений?..

— Ой! — девушка по-настоящему напугалась, когда разглядела увечия на лице беспамятного странника. — Арсений. Арсений Петрович, стряпчий… Вы бумаги по Ангарской Стрелке везли… А я — Варя.

— Варя? — переспросил странник.

— Варя-Варя. Каратаева Варвара, не уж-то забыли?