Кузнечик цвета хаки

Кроме литературы, чем и дышать, опускаясь на дно морское,

Чем убеждать себя, что после дна еще одно, и земля не шар,

Чем утешаться, слыша, как год от года пуще грозится кое-

Кто досадить по первое нам число, вгоняя в озноб и жар?

Первое – а нынче уж вон какое. Кошмар.

М.Щербаков

ПРОЛОГ

24 августа 1891 года.

Эйле.

В доме горел свет. Тени рам крестами падали на грязный огород с торчащими на межах кустиками полыни, на мокрые плитки дорожки.

У калитки, присвечивая себе фонарем, топтались два гражданина откровенно казенной наружности. Рассматривали какие-то бумажки. Видимо, решали, а туда ли они пришли. Анджей и без фонарика знал, что туда.

За электричество было не плачено месяца три. Не от скаредности или потому что денег не было. Деньги-то были. Но от мысли, что нужно вставать и тащиться на почту, подписывать там какие-то бумажки, становилось тошно. Такое состояние накатило на Анджея еще зимой, мучило всю весну, немного отпустило летом -- и вот опять, с первыми желтыми листьями на березах вернулось, тягучее, как зубная боль.

Только лучше бы у него болело хоть что-нибудь. Чтобы, по крайней мере, чувствовать себя живым.

Он и в лицей в прошлом году ходил через пень-колоду, а поскольку родители пребывали в отъезде, поручив почти совершеннолетнего сына заботам полуглухой соседки, заставлять Анджея шевелиться было особенно некому. И даже Юленька, очередная случайная пассия, ничего поделать с этой вселенской ленью не могла. Или не хотела. Анджей не очень-то разбирался.

Яблони терлись о крышу мокрыми ветвями. Заунывный такой шорох. Ничего не хотелось делать. Вообще ничего не хотелось. Отсутствие желаний — это смерть?

Под предостерегающие вопли Юленьки с крыльца он дошагал по огороду до калитки. Земля была мокрая и противно чмокала под надетыми на босу ногу резиновыми сапогами. Где бабье лето с его золотом, синим небом и летящими паутинками? Или он один такой, ощущающий в осени приближение смерти? Влюбляться вредно. Особенно в Юленьку. Лучше заварить чай и глотать огромными чашками; обжигаясь, пробуя на языке аромат. И травки не класть — это все равно что хлебать запаренное сено. Зачем он согласился, чтобы она пришла?

— Энергонадзор. Открывайте.

Он постоял в сенях, размышляя, какими неприятностями может быть чревата лояльность. Потом распахнул дверь.

— Где у вас счетчик?

— Вот сюда, — чувствуя, как глаза любопытной девицы буравят спину между лопаток, сказал Анджей. Указал на квадратную дыру в полу. — Осторожно, лестница гнилая.

Зловеще скрипнула первая ступенька

Анджей знал, если накликать события, они произойдут. И совсем не такие, как хочется. Совсем наоборот, что и есть всего гаже. Вчера, от полного отчаяния и желания хоть как-то повеселить собравшихся на чаек приятелей, он сочинил и даже записал на клочке бумаги байку про домашнего злодея, заманивающего в дом то водопроводчиков, то почтальонов, то, вот как теперь – контролеров. И они все исчезали бесследно. Вроде девиц, охмуряющих Синюю Бороду.

Дом вообще был овеян легендами. Например, про невинную кошку, затерянную в его глубинах. Или про призрачную старуху, согласно тем же легендам, Анджееву бабушку. В огороде она была еще вполне зрима и физически воплощенна, но когда заглянувший в гости старый добрый знакомый Лаки отвел взгляд... Лаки – это для друзей, а для прочих – Александр Валентинович, эсквайр, потому как должность обязывала… а был беспутный эсквайр, ни много ни мало, старостой второго курса в Эйленском Корпусе, и начальство ценило его незнамо за какие заслуги. Так вот, Лаки характером отличался скверным и никому и ничему не верил на слово. Но Анджею рассказывал об исчезновении мистической бабушки со сладким ужасом и почти слезно просил друга признаться, не тот ли бабушку выдумал. Бывает ведь... Анджей загадочно отмалчивался. Или сказание про мумии и два выключателя... и про калитку с неправильной щеколдой. Потому что вверх ногами. Но нормальные люди не знают! А вздумаешь через забор, так вместе с ним и завалишься.

Бедные воры, стонал Лаки, если вздумают к тебе залезть.

— Красть нечего.

— А рукописи?

Анджей молчал.

Из погреба не доносилось ни звука.

— Все, — сказал Анджей, посветив вниз трофейным, оставшимся от контролеров, фонариком. – Больше они тут шастать не будут.

— Почему? – Юленька смотрела на него в священном ужасе. Причем, вполне натуральном.

— А нету никаких контролеров. И не было никогда.

— Это… погреб? Это что, если я туда спущусь, я тоже… исчезну?

— Ты же барышня, а не мессир из энергонадзора, — возразил Анджей резонно.

— И тебе… их не жалко?

— Может, и жалко, — неуклюже соврал он. В самом деле, если начать задумываться об истинной природе событий, недолго и спятить. Почему-то Анджей был уверен, что попавшие в его погреб контролеры благополучно выживут. Только где-нибудь не здесь. В другом мире. И будут там терзать неплательщиков визитами и угрозами. А впрочем, не его ума это дело.

— Пошли чай пить, — сказал он.

— Он меня предал, — сообщила Юленька, для пущей убедительности всхлипнув и поднеся к носику платочек с вышивкой. Юленьку полагалось утешать и жалеть, и даже пытаться поцеловать в щечку, невзирая на опасность схлопотать по морде за наглость. А иначе как же.

— Тебе плохо? – спросил Анджей. Не потому, что испытывал сочувствие, а потому что именно этого от него ждали.

— Нет. Только я каждый раз убеждаюсь, что люди такие, как я о них думаю. Обидно.

— И никогда не ошибалась?

— Всегда в худшую сторону. И вообще, не смущай меня.

Она обхватила колени руками и щурилась на мерцающий в печке огонь. Кошка, подумал Анджей. Она похожа на кошку. И пришла по-кошачьи, поскреблась под дверью, потом потерлась спиной, помурлыкала – и он купился, как дурак. Как покупались все остальные, кого Юленьке взбредало на ум дрессировать. А теперь она сидит и рассказывает, какой плохой ее бывший ухажер. Банально. Он, Анджей, на такие переживания не способен.

Желания отсутствовали. Словно он уже умер, но зачем-то еще ходил, сидел, даже ел, запивая чаем сметану с сахаром — ел маленькой аккуратной ложечкой, опасаясь, что в какой-то момент эта сметана полезет наружу. А здорово было бы совсем не есть...

— Еще чаю? — вежливо спросил он у Юленьки.

— А зачем они засовывают соню в чайник?

— Хотят проверить, может ли соня жить в чайнике, — механически выдал он. — Ты эту книжку любишь?

— Она не про меня.

— Интересно, — вслух подумал Анджей, — почему мы так любим книжки, про которые думаем, что они – про нас?

— Потому что каждому человеку интересен только он сам, остальное – чепуха или хорошие манеры.

Надо же, подумал он, какие мысли могут водиться в этой хорошенькой рыжей головке. Было противно – как будто Юленька могла догадаться, что именно он о ней думает.

— Давай, лучше, я тебе стихи почитаю.

— Свои?

— А то чьи.

— Про меня?

— Хочешь – про тебя…— Анджей глотнул чаю и поморщился. Показалось чересчур сладко. Сахару переложил, что ли?

Он ушел на кухню, налил свежего кипятку, вернулся к Юленьке, но едва потянулся к заварочному чайнику, в доме погас свет.

Зажигая приготовленную заранее свечку, Анджей начисто забыл про заварку и сахар, отпил из чашки и замер с полным ртом. Сахарница была на месте, и Юленька сидела с невинным видом, будто и не старалась только что отравить его таким неэкономным способом.

До кухни Анджей едва добежал. С омерзением плюнул в раковину и старательно, с мылом, вымыл чашку. Опять налил воды. Из-под крана, наощупь. И пошел в комнату, спотыкаясь и вздрагивая, когда ледяная вода плескала на шлепанцы. Он столкнулся с девицей на каком-то из витков коридора, и Юленька, прислоняя ладонью фитиль свечки, сказала с упреком:

— Ты меня отравить решил? Я же просила сахару не класть! У меня фигура!..

Анджей подумал, что к слову «фигура» можно подобрать изумительную, хотя и банальную рифму, вот только Юленьке не понравится… а вслух сказал:

— В ночь ночей откроются тайные ворота неба, и вода в кувшинах станет особенно сладкой.

— Чего? — Она потрогала Анджею лоб. Как заботливая мама. И это его добило.

Рысью он понесся на кухню и стал пробовать воду из всех емкостей и источников. Юленька осторожно повторила его подвиги и на втором половнике сдалась. Пить это было невозможно.

Анджей рухнул на скамью рядом с ведром, сложил руки на коленях и замогильным голосом произнес:

— Ну, все! Повешусь и утоплюсь!

Юленька разразилась истерическим хохотом. Приключение было очень даже ничего. Особенно если учесть сгинувших в погребе контролеров. Через какое-то довольно продолжительное время (ведь даже попить нельзя было, чтобы успокоиться) она изрекла:

— Представляю себе. Полночь, два идиота носятся со свечкой по кухне и воду пробуют.

Анджей сначала задумался, а потом вытащил из подвесного шкафчика темную высокую бутылку.

Юленька глотнула вина и вздохнула с облегчением.

— Никогда не думала, что эта нидская кислятина бывает столь приятна для сердца и желудка.

Анджей молча согласился.

— А стихи у тебя ничего, — протянула она одобрительно, стоя на пороге и поправляя шарф. – Вполне.

— Чего? – изумился Анджей. Сколько он помнил события этого дикого вечера, до стихов у них с Юленькой дело не дошло. – Какие стихи?

— Ну, я там почитала… у тебя на столе, пока ты по кухне прыгал. Стихи и еще рассказ какой-то. Грустный. И зачем ты их там всех убил?.. — прощаясь, она благосклонно подала ему руку – с явным намеком на романтический поцелуй.

Не заметив протянутой руки, Анджей метнулся к печке и стал выгребать из-под нее и расшвыривать по полу тетрадки и прочий бумажный хлам. Юленька подобрала блокнот и, открыв наугад, прочла с выражением:

— Падает снег словно пух.

В воздухе вижу я стаи

Проголодавшихся мух.

Мухи на юг улетают.[1]

— Заткнись! – заорал он в ярости.

Юленька надулась и засобиралась домой. Романтический момент был испорчен окончательно и бесповоротно.

Проводив барышню до калитки, Анджей прошлепал к колонке. Надо было накачать воды – может, вкусом она ничего, не так омерзительно, как в доме.

Поеживаясь от моросящей сырости, он налег на рычаг, по привычке глядя поверх яблоневых крон – на черную стену заброшенного городского парка, начинающегося прямо за забором – его дом был крайним в поселке. А за парком была река и мост, через который то и дело грохотали поезда. Так часто, что Анджей привык и уже не замечал.

Там, над парком, стояло, застилая полнеба, мутно-багряное зарево.

Небо было совсем рядом: косматые, словно кометы, звезды и серпик луны. Поезд, замедляя ход, плавно втягивался в стальное жерло моста, длинная его суставчатая тень, отороченная вспышками малиновых огней, отражалась в реке. Не сдвинувшись от колонки ни на дюйм, Анджей видел все это так ясно, как будто сам стоял на насыпи, и даже слышал, как осыпается гравий под его несуществующими шагами.

Поезд был уже на мосту, уже грохотали по железным стыкам вагоны, гудела земля и гудел воздух, как что-то вдруг изменилось в мире. Мост переломился пополам, словно соломинка. Совершенно легко и бесшумно. И вагоны, сияя огнями окон, стали падать вниз, и уже в падении их внезапно охватывало пламя. Вода принимала их без единого звука, и над всем этим стоял удивительный, ярко-белый свет, в котором происходящее выглядело призрачным, ненастоящим. Анджей видел, как выскочил из будки ошалевший от ужаса часовой, и в глазах его не было уже ничего человеческого. События стремительно вытирались из памяти — так исчезает под ластиком след карандаша на бумаге. Того, что было потом, Анджей почти не помнил. Помнил, как поезд внезапно остановил свое падение, и часть вагонов, лишившись опоры, повисла над рекой. Это было противоестественно, вразрез со всеми и всяческими законами физики и здравого смысла. А потом наступила тишина и забытье.

Тугая струя воды била в перевернутое кверху дном ведро. Анджей сидел на меже, тупо таращась в остывающее небо.

Когда его принимали в Корпус – сразу на четвертую ступень, уже после всех экзаменов и многочисленных и нудных тестов, в которых убей бог непонятно что тестировали... во всяком случае, отнюдь не знание литературы и языка... после всей этой тягомотины Анджея вызвали в приемную к ректору и там, среди пыльных фикусов, всучили бумажку. На сером листке полуслепой машинописью сообщалось, что он, такой-то, поступая в Корпус, настоящим осведомлен о последствиях написания литературных произведений, имеющих в основе Абсолютный текст, и чтения таковых -- как собственного сочинения, так и авторства других, ему подобных творцов — вне стен учебного заведения. Анджей прочел и глупо хихикнул. С какой прыти он будет писать что-то на основе чего-то -- чего и сам не знает. Дурак он, что ли?

Выяснилось, что таких дураков тут полным-полно.

Как только умный Анджей раскрыл рот, ему тут же доходчиво разъяснили, что Абсолютный тест есть ритмизированное неким, неизвестным науке образом, литературное произведение, обладающее способностью изменять вещный мир сообразно своему содержанию. Иногда не точно по тексту, но близко к тому. И такие прорывы грозят реальному миру, в котором, кстати, обретается сам мессир Саварин, а также родные и близкие ему люди, Отечество, наконец! — мором, трусом и гладом. Примеры имеются. Достаточно полистать подшивку газет за прошлый год.

Ах, он в наивности полагал, будто катастрофы происходят сами собой? Ну и зря. Ибо давно известно, что в этом мире место божьего промысла занял злобный автор. И такая грустная традиция повелась примерно со времен Одинокого Бога. Только тот не знал, как с этой напастью бороться, почему создатели -- авторы, то есть -- и сгорали, не имея возможности излить слова на бумагу. Но сейчас, в эпоху гуманизма и просвещения...

Одним словом, он все понял и сей же час подпишет. А додумает свои умные мысли уже потом. Не сумеет сам додумать -- добрые наставники помогут. Они затем тут и есть, чтобы таких, как Анджей, учить пользоваться своими неизреченными талантами, а заодно ограждать и контролировать.

Царапая скверным пером на бумажке свою фамилию, Анджей и представить себе не мог, что все только что сказанное когда-нибудь коснется его самого. Он думал, что все это -- не более чем странная шутка школьного начальства. Неуклюжая попытка соорудить удобный повод надзора за воспитанниками. И только теперь, сидя между раскисших грядок, таращась в небо и вдыхая пахнущий гарью ветер, он понял, какая это была правда.

И еще понял, что ему грозит за то, что он эту подписку нарушил.

— Я знаю!! Я знаю, кто это сделал! Пустите меня!!

Растрепанная барышня, кулачками размазывая по напудренным щекам слезы, голосила на крыльце. Несколько прохожих, оказавшихся в неурочный час на городской площади перед жандармерией, с любопытством наблюдали душераздирающее зрелище. Потом наглухо, казалось бы, запертые двери отворились, показался дородный, с дубинкой на поясе и опоясанный портупеей, как лошадь сбруей, городовой, и вопли девицы стихли в недрах полицейского участка.

[1] Т.Собакин.