Кузнечик Шмидт

В те времена, когда звери говорили, а трава могла заглотить и человека, жил кузнечик по имени Шмидт.

Он был зелёный, как мёртвое лето, и гладкий, как огурец, надкусанный дьяволом. Все знали его — не потому что он был опасен, а потому что был глуп. Шмидт ел одну только траву, когда все вокруг ели живое мясо, пел только себе под нос и верил, что мир — это большой, зелёный концерт Бетховена.

— Я никому не делаю зла, — говорил он, подмигивая своими усами. — Значит, зло не придёт ко мне.

Но зло, как известно, приходит не к тем, кто его звал, а к тем, кто наивен.

В ту весну мошки начали исчезать. Потом — мухи. Потом — две стрекозы, которые непристойно смеялись по ночам. Осталась только одна, старуха Либелле, с прорезанными крыльями.

— Не пой, Шмидт, — прошептала она. — Твоё пение слышит та, что пришла из болота.

Но Шмидт смеялся:

— Я зелёный, я мирный, я не нужен никому. "Oh, du lieber Augustin, Augustin, Augustin..."

Он даже не заметил, как в траву вступили когтистые ласты.

Она была толстая, с червями между зубов, и брюхо её вздымалось, как сгусток греха. Её звали Mutti Frosch - Жабка-Мать, и она жила в пруду, на который не светило солнце.

— Я слышала, ты поёшь, — сказала она.

— Иногда, — смущённо ответил Шмидт.

— Пой мне. Только мне.

Он запел. Глупо, но красиво. Пел о небе, о траве, о том, что никто никому не враг. И она слушала, пока не насытилась искусством — а потом проглотила его целиком.

Но Шмидт был с сюрпризом. Он был не просто глуп, он был начитан. И прежде чем попасть ей в глотку, он прошептал:

— Я ем траву… но и она меня ест.

Слова древние. Травяное заклятье.

В ту же ночь Жабка-Мать лопнула, и из её брюха выползли все, кого она когда-либо съела. Но не живые — только сухие оболочки, слепые и шевелящиеся. В далёкой Африке таких зовут зомби. Не ходите, дети, в Африку...

С тех пор, если летом тихо, а в траве поёт кто-то еле слышно — не отвечай.

Может быть, это Шмидт.

Может быть, ты — следующий.

Мораль.

Кто слишком добр — того съедят.

Кто поёт — пусть знает, кто слушает.

В зелени часто прячется смерть.

Лягушки не видят неподвижные предметы.