Лабубу

ЛАБУБУ

Автор: Евгений Гришин

Сентябрь в Москве пах сыростью и уходящим летом. За окнами наступили ранние сумерки, а большой город зажигал огни, пытаясь отогнать назойливую осеннюю хмарь. В квартире на окраине было тихо и уютно. Пахло кофе, старой бумагой и едва уловимым ароматом воска от полированной мебели.

Даша ввалилась в прихожую, уставшая и сгорбленная под тяжестью своего рюкзака. Ее палец скользил по холодному экрану, листая бесконечную ленту новостей и мемов. Она была дома, но мысли её все ещё бродили где-то между институтскими коридорами и виртуальными мирами.

— Опять на ходу питаешься? — раздался из гостиной спокойный, чуть хрипловатый голос.

Даша подняла взгляд. Пётр Кузьмич стоял в дверях, опираясь на косяк. На нём был потрёпанный домашний халат, а в руке он держал газету. Его лицо, испещрённое морщинами, светилось обычной, добродушной строгостью.

— В XXI веке, дед, все едят на ходу, — отмахнулась она, сбрасывая кеды и бросая куртку на вешалку. — Это называется «мобильность».

— Называется «гастрит», — проворчал он, но в уголках его глаз заплясали смешинки. — Иди, чайник только что вскипел.

Она прошла в гостиную, утонув в знакомом, уютном хаосе. Книги деда громоздились на каждом свободном месте, на столе лежали разложенные карты какой-то древней местности, а с полки слишком уж злобно зыркал пожелтевший черепок, привезённый дедом из последней экспедиции. Здесь время текло иначе — медленнее, оседая слоями, как пыль на корешках томов.

— Давно вернулся? — Даша присела на диван, согревая ладони о кружку.

Пётр Кузьмич переложил газету, разгладил её ладонью и посмотрел на внучку пристальным, немного рассеянным взглядом профессора.

— Да часа три назад. Рейс из Шанхая задержали из-за погоды. Но в самолете вздремнул немного. Родители не звонили?

— Вчера вечером с мамой говорила. У них все нормально. Через месяц хотят заехать навестить.

— Соскучились по дочке? — Усмехнулся дед.

Он помолчал и неожиданно добавил.

— А я, ведь, тебе кое-что привёз.

— Серьёзно? — Даша оживилась, отложив телефон. Дед никогда не был мастером подарков, его сферой были знания, а не вещи.

Пётр Кузьмич потянулся к полке за своей спиной и достал оттуда небольшую картонную коробку. Иероглифы на ней были частично стёрты, а края замяты.

— Там, в старом районе Шанхая, нашел одну лавку... очень своеобразную, — он протянул коробку Даше. — Хозяин тоже странноватый. Но вот вещь показалась очень даже интересной. Ты ведь давно мне все уши прожужжала этим своим Лабубу. Вот и купил тебе.

Даша радостно вскрикнула, выхватила цветастую коробку из рук деда и с любопытством открыла ее. Внутри, на мягкой бумажной подложке, лежала фигурка. Она была размером с ладонь, нелепая и в то же время притягательная. Существо с огромными заячьими ушами, оскаленными острыми зубками и широкой, до неприличного, пластиковой улыбкой. Глаза, глянцевые и пустые, словно бусины, смотрели куда-то внутрь себя, но при этом будто бы фиксировали и её, Дашу. Она давно хотела иметь такую, но эта… эта фигурка было немного странная.

— Это... мило, — неуверенно сказала Даша, поворачивая фигурку в руках. Пластик был неприятно тёплым и слегка шероховатым. — Спасибо, дед. Очень... необычно.

Она машинально достала телефон, сделала пару снимков для сторис. «Мой новый сосед по комнате. Спасибо деду!» — подписала она.

Пётр Кузьмич смотрел на неё, и его взгляд стал серьёзным.

— Продавец... он не очень-то хотел с ней расставаться, — тихо произнёс он, глядя куда-то мимо Даши, в стену. — Что-то бормотал себе под нос. Я не понял, конечно... но ощущение было... странное.

— Ну, может, она ему просто дорога была, как тебе твои черепки, — Пошутила Даша.

В этот момент свет от настольной лампы упал на фигурку под каким-то особым углом, и ей показалось, что глянцевые зрачки зверька блеснули изнутри, словно наполненные чёрной жидкостью. Она моргнула и эффект исчез. «Наверное, показалось» — подумала Даша, затем обняла деда и пошла в свою комнату, сжимая мягкую, улыбающуюся фигурку в руке…

Ночью квартира погрузилась в глубокую, почти осязаемую тишину. Даша лежала в постели, уставившись в потолок. Фигурка Лабубу стояла на письменном столе, обращённая к ней лицом. Перед самым сном, в состоянии между явью и дремотой, ей снова почудилось, что пустые глаза игрушки теперь смотрят прямо на неё. А в воздухе повис лёгкий, едва уловимый запах — сладковатый и прелый, как у забытых в вазе фруктов. Она не успела даже как следует об этом подумать, как тут же провалилась в глубокий сон…

***

Утро принесло с собой ощущение хрупкого, обманчивого спокойствия. Солнечный луч, бледный и холодный, пробивался сквозь оконное стекло, выхватывая из полумрака пылинки, кружащие в воздухе. Даша сонно потянулась, разминая затекшие мышцы, открыла глаза и увидела фигурку на столе. Лабубу сидел в той же позе и не сводил с нее глаз-бусинок, но Даше почему-то показалось, что его ухмылка стала чуть шире, а голова наклонилась чуть больше.

«Бред какой-то, — тут же отмела она эту мысль. — Просто с утра голова не варит».

Она снова сфоткала игрушку и отправила фото подруге: «Дед привез криповую «прелесть». Будет охранять мой сон от злых духов и долгов по сессии». — быстро приписала она и улыбнулась.

Ответ не заставил себя ждать: смайлик с криком и вопрос: «Это та, что с зубами? Жуть!»

За завтраком Пётр Кузьмич был молчалив и рассеян. Он перебирал ложкой в тарелке с овсянкой, взгляд его был устремлен куда-то вглубь себя.

— Спала нормально? — вдруг спросил он, не глядя на внучку.

— Ага, — бодро ответила Даша, намазывая тост. — Только вот твой подарок, похоже влюбился в меня без памяти — всю ночь глаз с меня не сводил. — Улыбнулась девушка.

Она сказала это шутя, но дед поднял на неё глаза, и в его взгляде не было ни капли юмора. Только та самая, знакомая по вчерашнему вечеру, затаённая тревога.

— Расскажи про того продавца, — попросила Даша, желая разрядить атмосферу. — Ну, в китайской лавке той.

Дед отложил ложку, его пальцы потянулись к переносице, привычно потирая её.

— Ну лавка, как лавка... в мрачном переулке. — Он хмыкнул. — Внутри полки до потолка, забитые всякой всячиной. Статуэтки, маски, свитки. И этот старик... — он замолчал, подбирая слова. — Морщинистый такой, как и все старые китайцы. Говорил что-то на своём, улыбался. Мне показалось, что он не хотел расставаться с этой вещью, но... в конце концов, согласился.

Дед бросил взгляд на часы на стене и засуетился.

— Заболтался я с тобой, внуча. — Он поднялся из-за стола. — На работу пора. А ты посуду не забудь помыть.

— Ладно, — Вздохнула Даша и, подхватив чашку с кофе, направилась к себе.

Вернувшись в комнату, она взяла маленького зверька в руки. Пластик снова был чуть тёплым. И снова этот сладковатый, прелый, едва уловимый запах витал в воздухе. Она выложила в сторис новое фото фигурки на фоне конспектов и уселась на кровать, с удовольствием потягивая еще горячий бодрящий напиток.

Через минуту телефон ожил новым комментарием.

Даша озадаченно уставилась на экран, рассматривая сообщение на английском языке от незнакомого аккаунта с пустой аватаркой: «Don’t stare too long at its eyes.» Перевод появился тут же, заменив собой оригинальный текст: «Не смотри слишком долго в его глаза.»

Девочки из группы сразу начали шутить: «Опа, тебя предупредили!», «Вышвырни её в окно!». Даша фыркнула, но странный холодок пробежал по спине. «Не смотри...» — слова застряли в ее голове, как заноза.

Вечером, оставшись одна, она не выдержала и полезла в интернет. Поиск выдал кучу милых картинок, официальный сайт бренда. Но потом она наткнулась на старый, заброшенный англоязычный форум. Дизайн был убогим, ссылки «битые». Кто-то много лет назад создал тему: «Странная серия Лабубу»

Сообщений было мало. «У моего друга была такая, с острыми зубами. Сначала она просто меняла позу. Потом исчезла… вместе с ним». Фотографии во вложениях не открывались. Всё это выглядело глупо, пахло городскими легендами и дешёвыми страшилками…

Перед сном Даша поставила улыбающуюся игрушку на тумбочку у изголовья кровати. «Проверим-ка, сдвинешься ли ты?» И выключила свет…

Ночью ей приснилось, что она лежит в кровати, а игрушка сидит на подушке, рядом с её лицом. Её пластиковая улыбка растягивается, обнажая ряды крошечных, игольчатых зубов, которые медленно, как сталактиты, начинают удлиняться, нацеливаясь на её щёку…

Она проснулась от собственного стона. В комнате царил полумрак. Сердце колотилось где-то в горле. И тогда она услышала тихий, сухой скрип. Он донёсся прямо с тумбочки.

Медленно, почти не дыша, девушка повернула голову. На тумбочке игрушки не было — зверек лежал на полу, вверх ногами, а голова Лабубу была повёрнута под невозможным углом, его глянцевые глаза, в отсвете уличного фонаря, горели изнутри двумя крошечными, холодными точками и… смотрели прямо на неё…

***

Следующее утро началось с неловкого молчания. Даша, бледная, с синяками под глазами, молча намазывала масло на хлеб. Пётр Кузьмич наблюдал за внучкой поверх газеты, его взгляд был тяжёлым и озабоченным.

— Ну что, твой... «сосед» сегодня ночью учудил? — спросил он наконец, откладывая газету.

— Свалился с тумбочки, — буркнула Даша, не глядя на него. — Наверное, я во сне задела. Или сквозняк из окна.

Она произнесла это с нарочитой небрежностью, но пальцы её слегка дрожали. Дед медленно кивнул, его лицо оставалось непроницаемым.

— Сквозняк… — повторил он без интонации. — Конечно. В таких старых домах, как наш, это обычное дело.

Он поднялся и ушёл в кабинет, оставив её одну с кружкой недопитого кофе и гнетущим чувством чего-то недосказанного. Она видела, что дед что-то недоговаривает. Но что? Да и зачем? Он явно чем-то был взволнован.

Проходя мимо комнаты Даши, Пётр Кузьмич осторожно заглянул внутрь через приоткрытую дверь. Его взгляд упал на фигурку, безмятежно восседающую на полке. Он смотрел на неё, и в его пальцах внезапно появлялась лёгкая, назойливая дрожь.

В памяти всплыл образ. Он вспомнил мутные, цепкие глаза старика-китайца и тот гортанный возглас, который прозвучал ему вслед, когда он уже поспешно вышел из лавки. Это было похоже не на ругань, а на запоздавшее предостережение…

Вечером Пётр Кузьмич ушёл на встречу выпускников. Даша осталась одна в большой и тихой квартире. Она включила музыку погромче, пытаясь заглушить навязчивые мысли, и уткнулась в конспекты. Но слова расплывались перед глазами.

Внезапно, сквозь громкие аккорды, она уловила другой звук. Короткий и сухой, словно кто-то провёл ногтем по дереву стола.

Она замерла и выключила музыку. В наступившей тишине стук сердца показался ей оглушительным. Звук повторился. Это был скрип. Он шёл со стороны письменного стола.

Даша медленно обернулась. Лабубу стояла там, где она его и оставила. Но его поза... Раньше зверек сидел, поджав ноги. Теперь одна из его пластиковых лапок была вытянута вперёд, словно игрушка хотела приподняться.

«Начинается, — с холодной ясностью подумала Даша. — Это уже не сквозняк».

Она с силой мотнула головой, пытаясь стряхнуть оцепенение.

— Мозги уже плавятся, — громко сказала она в тишину. — Хватит себя накручивать.

Но ноги сами понесли её к столу. Она взяла фигурку. Тот же тёплый, почти живой пластик. Та же лёгкая дрожь в пальцах, что была и у деда. Она швырнула игрушку обратно на полку и села за ноутбук. Пальцы бешено застучали по клавиатуре. «Лабубу двигается…». «Лабубу ночью...». «Странная игрушка…».

Поиск вывел её на тот же заброшенный форум. Она пролистала посты ниже. Кто-то под старым постом оставил новый комментарий, всего пару недель назад, но уже замысловатыми китайскими иероглифами:

«Не смотри на них слишком долго. Они считывают твои привычки и твои страхи. Они питаются твоим вниманием и приносят беду.»

А ниже, продолжение:

«Если перестать смотреть — она перестанет дышать. Проверено.»

Даша застыла. Её взгляд, против воли, снова пополз к полке. К этой неподвижной, ухмыляющейся фигурке. И ей показалось — нет, она почти увидела — как грудная клетка Лабубу под тканью чуть заметно приподнялась и опустилась. Всего один раз. Словно маленький, осторожный вздох…

Ночью Пётр Кузьмич проснулся от того, что в квартире было слишком тихо. Тишина была густой, звенящей, давящей на барабанные перепонки. И сквозь эту тишину он услышал очень тихие, аккуратные шаги. Они доносились из комнаты внучки.

Сердце его ёкнуло. Он поднялся, накинул халат и бесшумно вышел в коридор. Дверь в комнату Даши была приоткрыта. Он заглянул внутрь. Даша спала, сдвинув брови, её лицо было искажено беспокойным сном. А на столе, в полосе лунного света, сидела игрушка, её голова была повёрнута к спящей девушке. И тогда ему показалось (всего-то на долю секунды) едва уловимое движение… словно фигурка вздрогнула, готовясь к прыжку. Он присмотрелся, напрягая глаза, но меховой комок неподвижно застыл на столе…

Леденящий ужас сковал его. Он не смог сделать ни шагу вперёд. Он лишь медленно, бесшумно прикрыл дверь и отступил в тень коридора, чувствуя, как что-то тёмное и нехорошее поселилось в стенах его квартиры...

***

Пётр Кузьмич стоял в тёмном коридоре, прислонившись лбом к прохладной стене, и пытался загнать обратно в клетку разума дикий, панический страх. Все рациональные объяснения рассыпались в прах, стоило ему вспомнить ту едва уловимую дрожь, что пробежала по контурам пластиковой фигурки.

Он вернулся в спальню, но сон бежал от него. Старик лежал с открытыми глазами, и каждый звук — тиканье часов в гостиной, скрип старых половиц — заставлял его вздрагивать. А потом до него донеслось нечто новое. Тихий, шелестящий звук. Даже не скрип, а скорее легкое шуршание. Словно кто-то медленно, очень медленно волочил по паркету кусок шёлковой ткани.

Сердце заколотилось с новой силой. Он сбросил одеяло и накинул халат. На этот раз его движения были решительными, почти гневными. Он был учёным. Он должен был увидеть, должен был зафиксировать это. Должен был доказать самому себе, что не сходит с ума.

Пётр Кузьмич вышел в коридор. Воздух здесь был тяжелее, с примесью того самого сладковато-прелого запаха, который теперь ассоциировался у него только с одним. Каждый его шаг, казалось, отдавался в звенящей тишине подобно грому. Он подошёл к двери внучки и приоткрыл её, затаив дыхание.

Даша спала. Лунный свет падал на её лицо, и оно сейчас выглядело умиротворённым. Но её губы беззвучно шевелились, словно она о чём-то горячо и безнадёжно спорила во сне.

Его взгляд скользнул к столу… и застыл.

На стене за столом, отбрасываемая тусклым ночным светом, лежала тень. Но это была не тень от игрушки. Фигурка была маленькой, а тень — огромной, бесформенной, живой. Она колыхалась, пульсировала, как желе. Её контуры дрожали, вытягиваясь и сжимаясь. Она была похожа на нечто среднее между пауком и химерой, и она медленно, неотвратимо росла, расползаясь по обоям, подбираясь к потолку.

Источником этого тёмного пятна была фигурка Лабубу. Он уже сидел на краю стола, и сквозь его пластиковую оболочку будто что-то давило изнутри, натягивая ткань до предела. И в этот момент Пётр Кузьмич увидел самое чудовищное. Черная лапа тени медленно, с неземной грацией, потянулся к спящей Даше. Она остановился в сантиметре от её виска, и замела, словно принюхиваясь и ощупывая ее ауру.

Внутри деда что-то оборвалось. Он сделал резкий шаг вперёд, его тело напряглось для броска.

Но, вдруг, всё исчезло.

Тень на стоне испарилась. Словно её и не было. В комнате снова был лишь лунный свет, неподвижная фигурка на столе… и тишина.

Он отступил, захлопнув дверь. Спина его ударилась о противоположную стену коридора. Он стоял, тяжело дыша, и по спине у него бежали мурашки…

Вернувшись в спальню, старик опустился на кровать. Пальцы сжали переносицу, пытаясь физическим давлением остановить безумный вихрь мыслей. Он был археологом. Он верил в факты, в логику, в то, что можно потрогать руками. А эта... эта тень была вызовом всему, что составляло фундамент его жизни.

И сквозь оглушительную тишину, сквозь гул в ушах, до него донесся новый звук. Очень тихий, тонкий, как стеклышко. Детский смешок. Короткий, безрадостный, полный какой-то нечеловеческой насмешки.

Он поднял голову. Его взгляд упал на стену, где стоял старый шкаф. Тень от него, отчётливая и резкая, вдруг дрогнула. Край её поплыл, изогнулся в подобии неестественной улыбки.

И свет ночника, верный спутник многих его бессонных ночей, внезапно погас, погрузив комнату в абсолютную, беспросветную тьму…

***

Утром Даша вышла на кухню, двигаясь как сомнамбула. Лицо её было землистым, под глазами залегли тёмные, почти синие тени. Она молча села за стол, уставившись в пустоту. Пётр Кузьмич, уже сидевший с чашкой остывающего кофе, наблюдал за ней. Его собственное лицо выражало спокойствие, но пальцы, сжимавшие ручку кружки, были белыми от напряжения.

— Ну что, — голос Даши прозвучал хрипло, она попыталась вставить в него привычную насмешку, но получилось неубедительно, — посоветуешь какой-нибудь ужастик на вечер? Там, «Проклятие Анаконды» или «Мумия возвращается»?

Он не ответил на шутку. Его взгляд был тяжёлым и прямым.

— Нет, — коротко сказал он. — Кино я сегодня смотреть не буду.

Он отпил глоток кофе, поставил чашку с глухим стуком и поднялся. Его движения были лишены обычной профессорской неторопливости — они были резкими и целеустремлёнными. Он прошёл в кабинет и закрыл за собой дверь.

Даша осталась сидеть одна, ощущая ледяной комок в желудке. Она снова посмотрела в сторону своей комнаты, на полку, где находился Лабубу. И снова поймала себя на том, что не может отвести взгляд. Он просто стоял там. Но её охватывало странное чувство, что она — букашка под стеклом, а он — коллекционер, изучающий букашку…

Она взяла телефон, дрожащими пальцами приблизила камеру. На экране глаза игрушки казались ещё более выпуклыми, почти живыми. Она сделала несколько снимков подряд, листая их.

На первом — всё как обычно. На втором — ей показалось, что уголок зубастой ухмылки приподнят чуть выше. На третьем... она резко выключила телефон, по спине пробежали мурашки. На третьем снимке зрачки «зубастика» съехали в сторону, чтобы посмотреть на неё в упор…

Тем временем Пётр Кузьмич сидел за своим письменным столом, окружённый стенами из книг. Он выдвинул нижний ящик, откуда пахло пылью и старыми чернилами. Там лежали его полевые дневники и папки с пометками «Не классифицировано». Он искал не артефакт, не археологическую находку. Он искал оправдание для самого себя, подтверждение, что он не безумец.

И нашёл…

Запись двадцатилетней давности. Тибетское нагорье, раскопки у подножия монастыря. Там они нашли глиняные маски, одна из которых — с выпученными глазами и хищным оскалом — вызвала у местных проводников неподдельный ужас. А потом, к ним пришёл старый монах, почти слепой. Его слова перевел один из проводников: «Он говорит, верните маску земле. Она носит дыхание чужого. Она не для вашего мира». Тогда они, молодые и уверенные в своём превосходстве, учёные-материалисты, вежливо поблагодарили старика и продолжили работу. А ночью пропала собака, его верный пёс, не отходивший от лагеря ни на шаг. Позже его нашли у кромки леса. Разорванного на части, а в луже крови лежала та самая маска, вся покрытая странной изморозью, словно её только что достали из ледяной гробницы. Тогда он впервые почувствовал ледяной укол сомнения. Теперь же тот давний укол превратился в обжигающий холод страха.

Вечером, застав Дашу бледной и нервно теребящей край свитера, он озвучил ей свое решение, созревшее за день.

— Завтра, — сказал он твёрдо, — я отнесу твою игрушку Семёну Марковичу. Пусть посмотрит. Просто ради интереса.

— Зачем? — голос Даши дрогнул, в нём прозвучала почти детская обида. — Это же просто игрушка! Ну, странная... и что?

Старик внимательно посмотрел на внучку и все понял. Она защищала свою игрушку. Защищала тот кусочек личного, пусть и жуткого, пространства, что у неё появился.

— Я уже видел вещи, которые нельзя объяснить, — устало ответил Пётр Кузьмич. — И лучше не пытаться.

Он подошёл к полке. Его рука на мгновение замерла в воздухе, прежде чем взять фигурку. Прикосновение к тёплому пластику вызвало короткую, но отчётливую волну тошноты. Он быстро убрал Лабубу в ту самую, истрёпанную коробку и плотно закрыл крышку. А затем молча вышел из комнаты внучки.

Поздно вечером Даша зашла в его комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. Её взгляд упал на коробку, стоявшую у порога. Дед уже приготовил её к выходу. И в этот момент она услышала. Тихий, но отчётливый шорох. Он шёл из-под картонной крышки. Она сделала шаг и прикоснулась к коробке. Та была тёплой. Почти горячей.

— Не трогай. — Раздался суровый голос деда. — Иди спать…

***

Утро было пасмурным. Мелкий, назойливый дождь застилал город серой пеленой, превращая московские улицы в размытые акварели. Пётр Кузьмич шёл, поплотнее застегнув плащ и не замечая луж. Коробка в его руке казалась непропорционально тяжёлой, словно была наполненной не пластиком и кусочками ткани, а свинцом. Он ловил себя на том, что непроизвольно прислушивается к каждому шороху, доносящемуся из-под крышки, и каждый раз с облегчением понимал, что это просто скрип старой кожи портфеля или шуршание ткани. «Нервы, – сурово внушал он себе. – Это просто нервы».

Антикварная лавка Семёна Марковича ютилась в старом арбатском переулке, затерянная между гламурными витринами. Колокольчик над дверью звякнул простуженно и одиноко. Внутри пахло пылью, воском и временем — густой, сложный аромат, который Пётр Кузьмич всегда находил умиротворяющим. Но сегодня воздух казался ему на редкость спёртым и тяжёлым.

За прилавком, в кресле с высокой спинкой, сидел сам Семён Маркович. Сухой, жилистый, с умными, внимательными глазами, видевшими насквозь не только вещи, но и людей.

— Пётр! — его лицо расплылось в приветливой улыбке. — Какими судьбами? Что-то новенькое притащил?

— Не совсем, Семён, — Пётр Кузьмич положил коробку на прилавок, застеленный зелёным сукном. — Приобрёл кое-что... необычное. Решил показать. Внучке привёз, а она... забеспокоилась.

Реставратор понимающе кивнул, его взгляд скользнул по коробке, и улыбка слегка потускнела. Он открыл крышку без лишней торопливости, его тонкие пальцы с бережной осторожностью извлекли фигурку Лабубу.

И тут же его поза изменилась. Плечи напряглись, брови поползли вверх. Он не отшвырнул игрушку, нет, но его движения стали замедленными, изучающими, словно он взял в руки не безделушку, а ядовитую змею.

Семён Маркович поднёс фигурку к глазам, повертел, потом достал из кармана жилетки лупу и принялся водить ею по поверхности.

— Любопытно... — прошептал он. — Смотри-ка, видишь шов? — он указал на почти невидимую линию на боку. — Клей. Старый, уже потемнел. А здесь... — он перевёл лупу на лапку, — материал другой. Текстура иная. Не фабричная. Такое чувство, что собрали из разных кусков... Как Франкенштейна.

Он поднял на товарища взгляд, и в его глазах не было любопытства — была настороженность.

— Такое делают не ради красоты, — тихо сказал реставратор. — Чаще для ритуалов. Подменные вещи. Чтобы предмет... нашёл нового хозяина.

— Ритуалов? — Пётр Кузьмич нахмурился, стараясь, чтобы в голосе звучало лишь лёгкое недоумение. — Не неси чепухи, Семён. Обычная восточная диковинка.

— Обычная? — реставратор мягко покачал головой. Он не спорил, его тон был констатирующим. — Где взял-то, если не секрет?

— В лавке. В Китае. Продавец... странный был, но продал.

Семён Маркович снова покачал головой, на этот раз с лёгкой грустью.

— Продал, говоришь... Такие вещи редко отпускают просто так. Они... привязываются к месту. Или к человеку.

Он протянул игрушку обратно, и Пётр Кузьмич почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Слова «привязываются» прозвучали зловеще.

— Что же делать? — спросил он, и его голос, к его собственному раздражению, дрогнул.

— Вернуть, — твёрдо сказал Семён Маркович. — Вернуть туда, где взял. Если купил — отдай назад. Если не купил... — он посмотрел на Петра Кузьмича прямо, и в его взгляде было понимание, от которого тому стало не по себе, — ...всё равно верни. Некоторые предметы не любят менять хозяев. И не прощают воровства.

Пётр Кузьмич вышел из лавки. Дождь не утихал. Он стоял под ржавым козырьком, сжимая в руке коробку. Сквозь картон он чувствовал лёгкое, неумолимое тепло, словно игрушка, заточённая внутри, «знала», что её пытались отдать, и сердилась.

Он слегка приоткрыл коробку и замер — ухмылка на мордочке зубастой твари стала ещё шире, ещё оскаленнее, а в пустых глазницах вспыхнул на мгновение красноватый отсвет.

В ушах зазвучали, словно набат, слова Семёна: «Если не купил... всё равно верни». Он сжал коробку так, что картон хрустнул. Возврата не было. Сейчас у него был только один путь...

***

Возвращался он домой, не замечая ни дождя, ни прохожих. В ушах стоял гул, а в руках, сжимающих картонную коробку, казалось, пульсировал отдельный, чужой нерв. Слова реставратора «не прощают воровства» вонзились в сознание острее любого ножа. Это была уже не игра в суеверия, не попытка рационализировать необъяснимое. Это был диагноз… и приговор.

Любимая квартира встретила его теплом и светом, но этот уют был обманчив. Воздух казался густым, наполненным невидимой дрожью. Даша сидела на кухне, склонившись над телефоном, но по тому, как напряжена была её спина, Петр Кузьмич понял — она не читает, а просто прячет от него свое лицо.

Старик прошёл на кухню, поставил коробку на стол. Глухой стук прозвучал неожиданно громко. Даша вздрогнула и подняла на него глаза. В её взгляде была усталость и немой вопрос.

— Ну и что сказал твой реставратор? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

Пётр Кузьмич медленно опустился на стул. Он смотрел не на неё, а на коробку.

— Сказал... что это не фабричная работа. И игрушка собрана вручную, из разных кусков. — Он сделал паузу, подбирая слова, которые не испугали бы внучку окончательно, но при этом донесли бы всю тяжесть правды. — Сказал, что такие вещи... иногда делают для ритуалов.

Он поднял на неё взгляд и увидел, как по её лицу проползает тень страха, быстро сменяемая отторжением.

— И что? — девушка фыркнула, но смешок вышел нервным и сдавленным. — Теперь будем экзорцизм проводить?

— Он сказал, что её лучше вернуть. Туда, где я её взял. Или... уничтожить.

— Уничтожить? — Даша вскинула на него глаза, и в них вспыхнул протест. — Дед, это же просто игрушка! Ну, странная, ну, неприятная... Может, ты просто устал? Может, хватит уже?

Она говорила быстро, горячо, защищая не кусок пластика, а последние остатки своей рухнувшей нормальности, свою веру в то, что мир всё ещё подчиняется логике.

— Я уже видел вещи, которые нельзя объяснить, — голос Петра Кузьмича прозвучал устало и бесповоротно. — И лучше не пытаться… А от этой… — Он на мгновение замолк. — этой «игрушки», поверь мне девочка моя, лучше избавиться. И чем скорее мы это сделаем, тем лучше. Так спокойнее будет.

Еще с полчаса ему пришлось выслушивать истерику Даши. Но та все же успокоилась и смирилась с доводами деда.

Каким образом избавиться от зубастой твари, Петр Кузьмич придумал еще по дороге домой от мастерской реставратора.

Только ОГОНЬ… Только ОЧИЩЕНИЕ. Это - единственный язык, который понимают древние тени.

Он поднялся и направился в кладовку. Воздух там пропах нафталином и старыми газетами. В глубине, за ящиками с инструментами, стояло старое жестяное ведро, покрытое пылью и ржавыми разводами. Он достал его.

Вернувшись на кухню, Петр Кузьмич увидел, что Даша стоит у стола, обняв себя за плечи.

— И где мы это сделаем? — тихо спросила она. — Во дворе? Соседи МЧС вызовут.

— В нашем старом гараже, — коротко бросил он, заворачивая ведро в старую тряпку. — На пустыре. Там точно никто не появится.

Старик взял коробку. Прикосновение к ней снова вызвало ту самую, знакомую волну отторжения. Теперь это был для Петра Кузьмича своего рода ковчег, в котором он нёс на казнь их проклятие.

***

Пустырь в поздних сумерках выглядел местом не из этого мира. Редкие фонари отбрасывали жёлтые пятна света на разбитый асфальт и заросли бурьяна. Морось не прекращалась, превращаясь ненадолго в колючую изморозь. Старик и его внучка молча шли к ряду старых, почти уже заброшенных, гаражей. Петр Кузьмич звякнул связкой ключей и ржавые ворота одного из них скрипнули, впуская их внутрь.

Воздух в гараже был спёртым и тяжёлым, пахнущий старым машинным маслом и сыростью. Грязь и пыль виднелись в свете одинокой, мерцающей лампы под потолком. Пётр Кузьмич поставил ведро в центр бетонного пола, рядом с тёмным масляным пятном. Движения его были неторопливыми и почти ритуальными. Он достал из одного из металлических шкафов канистру и осторожно плеснул внутрь ведра немного бензина. Резкий, едкий запах ударил в нос, на мгновение перебивая сладковатый шлейф, исходивший от коробки.

Даша стояла у холодной каменной стены гаража, вжавшись в тень. Она была бледна, как полотно, и молча смотрела, как дед вскрывает коробку. Лабубу лежал внутри, безмятежный и ухмыляющийся. Глянцевые глазки-бусинки отражали мигающий свет лампы, и в этих крошечных бликах вдруг заплясали оранжевые искры.

Пётр Кузьмич щёлкнул зажигалкой и бросил пушистый комок в ведро.

В тот же миг игрушка дёрнулась. Резко, судорожно, с сухим костяным треском. Изнутри ведра донёсся звук — хруст ломающегося пластика и сухое шуршание, рвущихся нитей и ткани.

— Дед! — крикнула Даша.

Его рука дрогнула, зажигалка выпала из пальцев и с сухим щелчком упала в ведро. С шипением и гулом из ведра вырвалось пламя, яростное и ослепительно жёлтое. На мгновение Петр Кузьмич увидел, как в его глубине, в самом сердце огня, открылись два глаза — настоящие, живые, полные ненависти зрачки.

И тогда из ведра, сквозь огонь, вырвалась струя чёрного, густого дыма. Она не рассеивалась, а клубилась, сгущалась, превращаясь в серый, мерцающий туман. Огонь погас, захлебнувшись этой тьмой. А из ведра, с отвратительным хрустом ломающихся костей и рвущейся ткани, стало что-то вылезать.

Лабубу распухал. Его пластиковая оболочка треснула, и из трещин полезли клочья чёрной, влажной шерсти. Он рос, вытягивался, его конечности выкручивались, удлинялись, превращаясь в лапы с когтями, царапающими бетон. Ухмыляющаяся морда исказилась, стала огромной, а глаза — те самые, глянцевые — теперь были живыми, полыми мрака, в котором плясали отблески мигающей лампы. Чудовище, встав на дыбы, упёрлось головой в потолок, заслонив собой единственный выход. Оно было похоже на кошмарную пародию на игрушку — те же черты, но увеличенные, искажённые до неузнаваемости, пропитанные чистым злом.

Воздух в гараже стал вязким, тяжёлым для дыхания. Пространство вокруг исказилось — стены словно раздвинулись, тени удлинились до невозможного, и сам гараж перестал быть тесным боксом, превратившись в огромный, тёмный зал.

Зверь издал первый звук — это был не рык, а влажный, булькающий вздох. Этот вздох отозвался в ушах Даши и деда дикой болью.

Чудовище сделало шаг вперёд. Его лапа, больше похожая на скелет, обтянутый чёрной шкурой, с грохотом опустилась на бетон, оставляя глубокие царапины.

Второй шаг...

Оно приближалось не спеша, с мерзкой, неспешной грацией хищника, знающего, что добыча никуда не денется.

— Не двигайся, — сипло прошептал Пётр Кузьмич, отступая и прижимая Дашу к стене.

Чудовище остановилось в метре от них. Его голова, уродливая пародия на милую игрушку, медленно наклонилась. Пустые глазницы, в которых плясали отблески света, уставились сначала на деда, потом на Дашу. Из его разверстой пасти, усеянной рядами игловидных зубов, капала чёрная, тягучая жидкость.

Огромная лапа чудовищной твари медленно потянулась к Даше. Острый, похожий на лезвие коготь мягко, почти нежно, коснулся щеки девушки. Даша застыла на месте, ее глаза расширились от ужаса. Неожиданно в её сознание хлынули образы. Она увидела себя, сидящую в своей комнате, с пустым, безумным взглядом, сжимая в руках фигурку Лабубу, а на полу лежало окровавленное тело Петра Кузьмича. Это видение было таким ярким, таким реальным, что она даже почувствовала вкус крови во рту.

И тут Петр Кузьмич с рёвом, в котором смешались ярость и отчаяние бросился вперёд, нанося удары кулаками по огромной туше.

— Отпусти! Отпусти её!

Его удары были слишком слабыми. Чудовище даже не дрогнуло. Но оно повернуло голову к старику, его туловище неестественно выгнулось, кожа натянулась, и из широкой пасти вырвался сгусток того же чёрного вещества. Он перетек по воздуху, как тягучая смола, и облепил ноги Петра Кузьмича. Тот вскрикнул от боли. Вещество было ледяным и обжигающим одновременно. Старик попытался дернуться, но смола лишь плотнее обхватила его голени и стала подниматься вверх по телу. В глазницах Лабубу вспыхнул багровый свет. Он открыл зубастую пасть еще шире и навис над стариком, готовясь заглотить его целиком.

И тут из самого тёмного угла заструился мертвенно-бледный туман. Он стелился по полу, а из него, бесшумно, словно призрак, появился старик. Но это был уже не тот немощный хранитель лавки. Лицо старика было неподвижным, а из глаз струился ледяной свет. Он произнёс всего лишь несколько слов и Лабубу, замер, словно наткнувшись на невидимую преграду. Затем старик поднял руку, и серая пелена тумана мгновенно обволокла чудовище. Испуская визгливый, яростный вой, оно стало съёживаться. Хруст ломающихся костей, звук рвущейся плоти — всё смешалось в оглушительной какофонии. Через несколько секунд на бетоне, в кольце серого тумана, лежала лишь маленькая, обугленная фигурка.

В наступившей тишине старик подошёл и поднял её, а затем повернулся к Петру Кузьмичу. Взгляд его был пустым и безжалостным. И в тот же миг в сознании Петра Кузьмича промелькнули кем-то стертые обрывки воспоминаний: пыльная лавка, телефонный звонок… и его собственная рука, срывающая фигурку с полки и засовывающая её в глубокий карман пиджака, а затем поспешное бегство…

Старик развернулся и шагнул обратно в серый туман. И туман, и он сам — всё исчезло в одно мгновение.

Гараж снова стал тесным, пыльным и пустым. Снова запахло гарью и бензином. А на бетонном полу остались лишь глубокие борозды от когтей и маленькая кучка чёрного пепла.

Даша, всё ещё прижавшись к стене, смотрела на деда широко раскрытыми глазами.

— Дед... — прошептала она. — Это... это что было?

Тот не ответил. Пётр Кузьмич смотрел на свои ладони, чёрные от копоти. От них, как и от пепла на полу, неумолимо тянуло тем самым сладковато-прелым запахом, который впервые появился в их доме в тот день, когда он принёс в него проклятие по имени Лабубу…