Ладейщик

К чертям

Звёзды, бледными пятнами – в синем лесу. Небо чорное, в дымке, как будто в церквах накурили. Будто – плюнь за плечо, и вина поднесут, и подложат свинью, пережарив на чортовом гриле. Дорогие мои! мимолётная дрянь, по соседству милы – на кивок и на беглое «драсьте», не для вас изгаляются в полночь столы, не для вас набиваются снами матрацы. Напиваются тоже, увы, не для вас, не для вас в шалых женщинах ищут забвений. Чем могу! Подарю вам свой малый рассказ об одном из удавшихся Богу творений.

Ладейщик

… скоро догниёт совсем.

Н. Рубцов, 1965 год

… строил всю жизнь,

но не достроил её тот прадед наш.

Н. Кончаловская, 1974 год

Август сходит туманом предутренним, восходя сквозь леса к небесам.

Мне б лодчонку, хоть самую утлую, и чтоб ангел над ней нависал – в распашонке, как в ангелах принято, под тарелку столовую – нимб; ангел с крыльями, с белыми крыльями, и чтоб звёзды зияли из них...

Я пробьюсь в заповедные старицы, сокровенное русло сыщу. Верю – станется, истинно станется всё, что верному мне по плечу. Выйдут встречь мне святые ладейщики, выйдут в затиши грозных зарниц, и, как малый из малых, в Отечество я сойду, я взойду, падши ниц.

Жертвоприношение

О том, что никто не придёт назад.

А. Блок

К золотой и серебряной землям не берут за блаженства земли. К золотой и серебряной землям раз в столетье идут корабли. Строят долго их, строят упорно, истончая всю силу любви, – чтоб не сбили их ветры и волны, чтобы целили верно рули.

В золотой и серебряной землях нет дороги, ведущей назад. В золотой и серебряной землях всё – цветущий, чарующий сад. В нём что проклято, то позабыто, что увидено – обретено; ни больных в том саду, ни убитых, все равны и для всех всё равно.

К золотой и серебряной землям нас пророки веками вели; нас учили: отдай что бесцельно из плодов нашей грешной земли; и мы приняли вызов ужасный, и мы сделали всё, что смогли, – чтобы дети не гибли напрасно, чтобы счастье они обрели.

Звезда

В южных морях, где закат – австралийским опалом, где по волне можно бегать, над бездной смеясь, точкой на карте – гавань проржавленных палуб: скрежет железа и трюмов подтопленных грязь. Там не живут – как не служат ни Богу, ни чорту. Там не жируют на плате по верным долгам. Там ждут звезду – ждут угрюмо, упорно и гордо. Ждут, догадавшись, что первый из ждавших – солгал. Он уж давно упокоился в сонной пучине, в залежах звёзд, оборвавшихся с ниток мечты. Снится ему, что улыбкой на аквамарине всходят сады несказанной, как явь, красоты. Снится ему, что в садах – златовласые девы, рыжие девы и девы, чей волос как ночь, ждать не умея, не зная ни боли, ни гнева, с белых цветов поднимают кто сына, кто дочь. Снится ему, что все дети на ждущих похожи – тех, что на палубах, тех, что в железном аду. Снится ему, только знать он наверно не может: в каждом из ждущих он вырастил злую звезду.

Столпы

Отечества и дым нам сладок и приятен.

Г. Державин. Арфа

Воздух морозен, тих; дремлет рассвет малиновый; небо – на ста столпах древних печных дымов. Властью высокой их не награждён – помилован маленький, но солдат, ловчий волшебных слов. Маленький, но солдат, с подвигами потешными, с чортом за хвост друживший, с ведьмами накоротке. «Маленький не слабак!» – гордо кричал в нездешнее, целя судьбы ружьишко в ангела Башни, с одышки севшего на парапет.

Верно, он – я, точь-в-точь, в разнице – жизнь, недлинная, этот негромкий стих, хрупкие горсти слов. В синих сугробах ночь, ветки берёз из инея, воздух морозен, тих, в звёздах нежданных снов.

Метельщик

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей…

А. Пушкин, Евгений Онегин

Когда погаснет срок, и нас пронумеруют, забривши праздные, зияющие лбы, уйду в метельщики – мести сор из избы, на исполненьи чаяний жируя. Когда погаснет срок для волшебства, в изводе справедливости и лоска, я молча запрягу осла в повозку и погружу зловонные гробы. Когда погаснет срок для большинства, когда один оставшийся при долге пройдет вратами роковой иголки – с ослом, повозкой и гробами, мгла рассеется, как царство без ключей, как речи, лепленные из свечного воска, когда осёл, гробы, игла, повозка преткнутся на отсутствии речей, когда…

… тростник, камыш – мидасова беда, сквозняк в ушах Всевышнего, доносчик – метельщик, проклятый земными днём и ночью, исполнит долг и распахнёт врата когда привратник самоустранится, а серафимы, обойдя устав, тайком, точно медбратья, за больницей закурят, беломорины достав из тайных пазух, из негласных сделок, из перемен в глагольных кутежах, из стен, хранящих звон игры в пристенок, из праха, преходящего во прах, тогда на створе златовратном приколочен, завопиет молчальника ярлык, и рассечётся чаша: Авва, Отче! я всё стерпел, я ко всему привык; я твой метельщик, я тайник, подпольщик, я не носильщик языка, я сам – язык!..

Вот я – на створе, на кресте щедрот; во мне гробов повапленных проклятье. Тебе видней, я тот или не тот, – прими как есть, не погнушайся, сестробратью – всех!

Всех, кем я жив, и всех, кто жил темней, всех, кто – твоим законом – начинает; мы плоть смердящая, нарежь из нас ремней, дай рампе свет, суфлёру – злой чинарик… В них нет вины, грехи их все во мне; я – ад, я сад, я третьеримская блудница… На мне лица нет? Но хозяина видней на серости рабов безлицых.

Когда?!..

Когда раздвинется незримая кулиса восстанут вышедшие к вечности на смерть когда захочется приснившихся ирисок и липких пальцев вот тогда успеть начать всё сызнова с листа с ключа с безвестья…

Ангел

По задворкам спящих городов, где бетон, заборы да бурьяны, бродит, бродит ангел молодой – как потерянный, и кажется, что пьяный. Он не пьян вином лихих продаж, он не потерялся в своеволье, он – одна из маленьких пропаж в непрохожем, диком русском поле.

Широка как сказочна душа, ей и в небесах нет окорота. Пусть в учебниках земля кругла, как шар, мы-то знаем, что земля – дорога. Нет на ней ни верстовых столбов, ни отбойников для сбереженья встречных: в мире непрощаемых долгов мы как долг простить сумели вечность. Мчится Русь, иль в небесах спешат? – В нашей вере гвоздь: «да не преткнётся!» Болью отдаётся каждый шаг: быть звезде, а нет воды в колодце.

Вижу: за потерянной звездой, пряча под крылом безвестья рану, ангел, от рождения слепой, всё бредёт, чуть виден – странный, странный…

Царь-девица

Я судьбу мимо строчек читал, молчаливую книгу осилив. В ней открылась босая мечта о великой и сытой России. В ней цвела тыщелетняя блажь справедливой, по истине, веры в то, что в чьей-то руке карандаш начертает всем чувство и меру. В медных соснах, что ждут кораблей, посвящонных последнему морю, я прочёл о святой кабале в покрывающем судьбы узоре: ходит по небу белых листов в златотканых парчовых лохмотьях царь-девица с мечом и крестом, дочь несломленных духа и плоти; льются снежные строчки следов, в алых буквицах сны алконоста; кто читает их, к смерти готов, кто не видит, тот вымерший остров.

Я читал мимо строк, в слепоте мёртвой лампы смятенного духа. Царь-девица цвела на листе и под камнем скулила старуха.

Избранное

…И это тяжкий недуг: каким пришёл он, таким и отходит.

Какая же польза ему, что он трудился на ветер?

Екклезиаст

Приходят в мир с дарованным, в уход щепоткой избранного человек утешен. В щепотке – власть, власть высшая нездешней, власть нищих духом в мире для господ. Так я, тяжолую дверь храма открывая, вступая в круг бестрепетно святой, вдруг вспомню дребезжание трамвая и воздуха апрельского настой, и вяза ствол в морщинах частой сетью, и бедного цветка летящий пух, и голова закружится, и вдруг расступятся – не стены, но столетья, и небо выгорит, и в горле запершит: по водной глади, против гнева лоций, проходит человек, от ночи запершись неслышным шопотом: «да не преткнётся…»

Шатун

Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят – одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, – здесь…

А.Пушкин

По Муромской дорожке

Стояли три сосны.

В.Иванов

Две родины в России, две страны. Одна с войной, другая без войны. Я лесом шол, своей судьбою послан, и встретил их обеих в теле сосен. Стояли две сосны как две страны, друг дружкой – тьма и свет – отражены, друг дружкой ненавидимы и страстно одна в другую смертью влюблены. Я подошёл к ним, в землю поклонился, взял в руки корни и спросил у них:

- Когда земля устанет быть границей земли и неба, где взойдут огни?

- Огни взойдут, – одна мне отвечала, – на пепле света, жизни и любви.

Другая, выслушав меня, зажгла свечами крылатые посмертно корабли. И я вдохнул всей грудью нищий пепел, и я оделся в светлое крыло, и понял я: нет ничего нелепей, чем грех деленья на добро и зло. И я пошёл, судьбою послан, лесом, и вслед за мною, шатуна кляня, шли две страны, шли ангелы и бесы, живые мёртвые, две тени от меня:

лесбесырубятангелылетят.

Русский узел

Порыжели берёзы. Ван Гога и Рéмбрандта поминают России свечные леса. В голубых куполах сбивка ропота с лепетом – то ль избыться восторгом, то ль боль исплясать.

Русский узел – мясистое тело увечий, степь да степь созерцаний, сны вечных детей; кнут с петлёй, искажонность Небес в человечьем, тенька ангела в режущей глаз темноте…

Порыжели берёзы. Онимбленным облаком Русь восходит над миром – искрится роса. В закопчонной иконе с расплатанным локоном промелькнёт вдруг улыбка, в улыбке – слеза.

Egalité

Ты, все душевные способности губя, нас мучишь…

А. Пушкин. Осень

Я кладбищ не люблю. В них ни любви, ни боли – уют по дéньгам, сны лаодикей. В заботливо ль ухоженной юдоли, в бурьянами ль заросшем цветнике я вижу пораженье своеволий, где пик полёта, как всегда, – пике, а соль в земле, где место силы соли.

Все жертвы – вопреки. Так, год за годом, ложится небо в землю. Сентябри любимы сумасбродом и народом – общественно, но тут, как ни соври, а все мы связаны – увы! – одним исходом: лечь чтобы стать, стать небом. Упыри не в счёт (их вечность – нематоды).

Подобное к подобному? Нелепо. Мудрец дурак (на то он и мудрец). Прах к праху – видимость: ложится в землю небо, сливаются начало и конец, как слился с Пушкиным лица посмертный слепок, слепая маска. Это ты ль, творец, владелец безотзывного билета в саду крестов, где скромник и наглец равны как мухи – те, в деревне, летом?..

Детское

И я пошёл по мосту…

И. Бунин, Поздний час

При последнем тепле, на осеннем погосте, средь крестов, забивающих звёздную жесть, предвечерней порой открывается мостик, узкий мостик в простую и страшную весть:

- Смертны все; это бремя легко и покойно, как легко и покойно быть вечно детьми: лгать и верить всему, ждать и гибнуть на войнах, зацелованных резать живьём на ремни.

Се

Обиды живут годами, иные и век живут: зароются в плоть кротами, и души из тел крадут. И бродит пустое тело – вместилище злых обид, и жизнь-то ему – застенок, и смерть его не исцелит.

Обиды живут веками. Нет горше таких обид, когда всякий раз над полкáми отмщения клич гремит. Ни слёзы, ни кровь, ни пепел, ни гордость седых калек – ничто не отменит плети:

- Обида – се, человек.

СТО

Сто лет идёт гражданская война, сто лет, не прекращаясь ни на лето. Нет повести, печальнее, чем эта, хотя печальных было до хрена. Сто лет идёт гражданская война. Ещё сто лет, как ни крути, в запасе. Брат, ты убил меня, не жди – покайся: убит не я, на мне твоя вина. Сто лет идёт гражданская война, и деды, и отцы, и наши внуки – все разом здесь, с тобой и мной в разлуке, и с ними Бог, как с нами – сатана.

Сто лет идёт гражданская война.

Выбор

Тяжела голова на осеннем ветру. В небесах, как ни странно, на ангелов нет и намёка. Помолиться, быть может, в простенок, святому Петру – чтоб свеча не сгорела и чтобы звезда не намокла. Или проще уйти, не сподобившись ласки, в леса, запереть голоса и разбить окаянные трубы, в позабытой деревне купить безымянного пса и в округе прослыть то ль отшельником, то ль душегубом.

Утиная охота

Убивать время с помощью книги немногим лучше,

чем убивать фазанов и время с помощью ружья.

О. Хаксли.

Мышь под полом скребётся да муха зудит на окне; перелётные птицы богаты – синица в руке легковесна. Я живу как во сне, в очарованной смертью стране, где родятся с надеждой что мёртвым случится воскреснуть, что достанется всем – по грехам, по словам, по делам: подлецу и невежде, святому и проститутке. Прячусь я по углам, ворошу на душе стыдный хлам, – то смеюсь, то молчу, как молчат при бессовестной шутке. Я никто и ничто – в поколеньях процеженный Бог. Вечность в сутки свернулась? – тем хуже для времени суток: влезу в старый бушлат, натяну пару верных сапог и отправлюсь стрелять опоздавших к спасению уток.

Притча

…порубили дубы на гробы.

В. Высоцкий

Смеются травы под косой, под топором берёза плачет. В стране, упоенной росой, – так Бог судил, – не быть иначе. Я травы в поле обнимал, я целовал берёзам руки. В чертоге горнем Бог внимал моей языческой науке…

Века пройдут – свет городов дойдёт до края ойкумены; «Ах, путь в пустыню коротóк!» – прольёт слезу Творец вселенной. И ясной станет притчи суть, и, двери Ада приоткрывши, я упаду Творцу на грудь: мой русский Бог – последний нищий…

Плачи

И всё кружит, бежит мой сон

По выжженным полям.

Мацуо Басё

Разом нищие мира пропали, были – сплыли, как не было их. В Трёх Вокзалах, в Париже, в Рамалле, на Январской реке… Что за стих! Не убиты, не перемёрли, в рай живьём не вознесены. Кость, застрявшую намертво в горле, извлекли, как проклятье вины тех, кто пашет, и тех, кто жирует, тех, кто встроен и кто вознесён. Исчерпали всю скорбь мировую, выжгли сонное поле Басё.

Дело Божье: вкачали в них денег, заселили в дворцы как в ларцы; пусть ты в прошлом и вор, и бездельник, за тебя всё решили отцы. Был униженным и оскорблённым – будешь нашим, считай, что своим. Из аркадских блаженных пелёнок прорастёшь духом в Ерусалим.

Разом нищие мира пропали, были – сплыли, как не было их. Самый буйный бродил в одеяле сорок дней – голосил, да и стих. Тихо в мире, и тесно, да дерзко. Смотрят ангелы – верят глазам: плачет Бог безутешно, по-детски. Был бы юрод – по-русски сплясал.

Пластинка

… и говорят:

«вот человек, который любит есть и пить вино,

друг мытарям и грешникам».

Евангелие от Матфея

Дай нищему денег, весёлый мой друг неврастеник. Дай нищему денег, пока не зачахла душа. Пускай он бездельник, и пьян, точно злой понедельник, но слышал я – тенью, – что нищих нам Бог надышал.

Как ласково тлеют духи наших славных красоток! Как выверен шаг, как точны, хоть хмельны, падежи! В них та же печаль, так же истова верность массовке, чуть больше рисовки, чуть меньше подержанной лжи. Дай им то, что плещется в тонкой сети эвфемизмов, прими оправданьем отсылку к известной строке, но истина в том, что судьба всех земных организмов лежала как данность в изящно раскрытой руке.

Вот мытарь выходит из продранной веком кулисы. В нём – долг на долгах, исполненье бестрепетных слов. Хоть путь его долог, кузанской длинней биссектрисы, он сам – отраженье моих немечтательных снов, где бомж трёхвокзальный, с ним рядом – со свёртком залётка; за ними – аркада, в аркаде аркадский пейзаж: шалаш златоверхий, с конька золотая селёдка то сказку расскажет, то скаверит группу «Мираж».

Дай мытарю денег, дай цезарю: власть неподкупна…

Монах

Уходил монах на войну, – уходил не благословясь. Целовал монах не жену, целовал он того, кто – Спас. Хмуро правил дела монастырь, о гордыне шепчась по углам. В гулкой трапезной ныл нетопырь, на утрате напившись в хлам.

Уходил монах на войну – в смерть и ненависть, в боль и грязь. Семь свечей принесли на канун ветхий старец и светлый князь.

Лампа

Ночь настала, и небо – так просто – молчит. Если что открывается, – тайны в ладонях. На решотках метро в Рождество спят бичи, с ними – сон золотой о великом Платоне. Справедливые песни взахлёб отхрипев, заливается радио в сны нефтяные. Если песенка спета, остался припев. А не спета, то – знаки, и все – водяные.

Я читаю размашисто, и – по губам: кто возлюбит довольство довольных собою? Ночью девки, и те господа господам; ну, а нет бриллиантов – начальство скупое.

Ночь настала, и небо – так страшно – молчит. Если что открывается, – винная лавка. Если всё на замке, у кого-то ключи. Если песня темна, не вини меня, лампа.

Грешник

Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивал нас всех.

Анна Баркова

Ветер угрюм, дождь заносчив, ворота мои на запоре. В старых друзьях только камни, ангел да пара святых. Что моя жизнь кроме жизни? – несколько странных историй, несколько полузабытых лиц, навсегда молодых.

Я соберу свои камни – в ночь, до звезды, на бесптичье, жизнь рассую по карманам, ангела к сердцу прижму; сяду с гранёным стаканом – вечность из времени вычесть, совестью здешней не мучась, прянуть в кромешную тьму.