Ламповые цветы

Лёха ушёл из дома в пятнадцать. В пятнадцать ноль-ноль на часах – и в пятнадцать лет.

Этого, конечно, не случилось бы, если б не мама. Точней – если б у мамы не появился этот мерзкий козёл Анджей! Вечно прилизанный, в золочёных очочках, с бородкой пирожком. Анджей привозил маму с работы, водил в театр и рестораны, заходил на чай… А однажды взял и остался.

Лёха всё понимал. И молча терпел. Но, когда очкастый зануда сунулся в Лёхину комнату и начал обстоятельно расписывать, что и как нужно переделать в «этом бардаке» – в числе прочего, собравшись выкинуть Лёхины модели звёздных каравелл и космические карты на стенах – паренёк не выдержал:

– Это мой бардак. И комната моя. И жизнь моя! Пшёл отсюда вон!

– Алексей! Я бы попросил!..

– Вон!

Скандал вышел безобразный. Мама попеременно ругалась и утирала слёзы; Лёха угрюмо молчал.

– Тебе обязательно надо всё испортить! – всхлипывала мама. – И так всю жизнь!

– Ну, так и завела бы себе собаку, – проворчал Лёха. – Вместо меня.

– И ты ещё смеешь! – взъярилась мать. – После всего, что я для тебя!.. За то, что мы хотим тебе светлого будущего!..

– А-а, уже «мы»? – разозлился в ответ Лёха. – Ну, зашибись! А ты спросила, какого я себе будущего хочу? Может, это всё не барахло! Может, я вообще в звездоплаватели идти хочу!

– И думать не смей! Не позволю, чтоб мой сын стал бродягой! Пока ты живёшь под нашей крышей, будет как я сказала!

И слово «нашей» перевесило.

– Ах, так?! Вот возьму и уйду один жить!

– О-о. Ну, и прекрасно! Уходи!

– Вот и уйду!

И вправду ушёл.

***

В своей комнате Лёха свирепо набил рюкзак вещами, припомнив школьные походы. Сбоку приторочил рулон карт, сверху привязал модель астрокаравеллы.

Мама, верно, думала, что сын перебесится и вернётся к ужину. Или пойдёт ночевать к друзьям… Вот только Лёха, уходя из дома, взял из ящика стола ещё одну вещицу. Янтарное, заострённое семя в ладонь длиной; внутри него, среди прожилок, вспыхивали и гасли огоньки.

Это было семечко дома. Мать рассказывала, что оно досталось ей в подарок от папы – которого Лёха никогда не знал. Перед его последним звёздным плаванием, из которого отец не вернулся… На далёких лунах и астероидах из таких семян выращивали дома.

До темноты Лёха бродил по улицам и скверам городка. Когда же сгустились сумерки, ушёл подальше от зажёгшихся фонарей – на холм у ручья, поросший ламповиками. Прозрачные шары-цветы неслышно покачивались на кручёных стебельках.

Мальчишка сел на вершине, привалившись к рюкзаку. И долго, хмуро смотрел в небеса. Над ним сияли вихри звёзд, слагаясь в знакомые созвездия. Среди них тут и там мерцали огоньки движущиеся: корабли, плывущие под солнечными парусами… Взошла луна – вся, как дыня, в морщинках дорог и городов.

Вокруг на холме один за другим загорались ламповики. Шарики наливались тёплым, накопленным за дни солнечным светом. Вот один оторвался от стебля – и поплыл в небо. За ним другой, и следом остальные… Паренёк провожал их взглядом, пока они не затерялись среди звёзд.

Лёхе не хотелось думать, что мать права. Он ведь так и не решил, кем хочет стать. То мечтал стоять на мостике звёздного корабля, то быть механиком в его трюме – всегда любил возиться с железками… И всегда знал, что мать не позволит. Ей хватило отца, пропавшего где-то в Малом Капеллановом Облаке…

«Интересно, она меня любит? Или я ей только для того, чтоб было кому говорить, какой я неправильный уродился? Чтобы она себя чувствовала правильной?»

Наконец Лёха раскрыл нож, раскопал землю на вершине и погрузил в неё семя.

– Крекс-фекс-пекс, Буратина! – пробормотал он, мрачно усмехнувшись. Дурак же он. Может, это просто красивый камень, а мама всё врала. Или правда?

Лёха ждал, ждал – да так и уснул на холме, обняв рюкзак. И не видел, не чуял, как земля мелко задрожала, и из неё полез тонкий, извилистый побег…

Проснулся Лёха в тени листвы, под шум ветвей. Продрал глаза, поднял голову – и тут же повалился на спину в траву от изумления.

На вершине холма теперь высилось дерево. С отливающим металлом стволом, с полупрозрачными листьями. Из кроны его свисала верёвочная лесенка – а в развилке ветвей угнездился небольшой, ладный домик с крыльцом-балкончиком и дощатыми стенами.

***

Лёха быстро освоился. В Доме оказалось две комнатки – спальня, она же кабинет, и кухонька, совмещённая с гостиной. Да ещё закуток для удобств. Пока парень раскладывал вещи, из кранов пошла вода: должно быть, Дом прорастил корни-трубы вглубь земли.

В тот же день Лёха явился домой – и ушёл, сгибаясь под тяжестью сумок с вещами. Мама, узнав про семя-дом, всплеснула руками, но ничего не сказала. Должно быть, решила, что сын перебесится сам, и вернётся присмиревшим.

До вечера Лёха обустраивался, заправлял постель, развешивал по стенам карты. Модель каравеллы водрузил на полочку (ему показалось, что вначале её не было – а потом как будто сама проросла из стены). В сумерках, довольный и усталый, завалился на кровать… А когда стемнело – листва за окном засияла мягким, накопленным за день светом. И мягко зажглись световые плоды-лампочки на обвивших потолок лианах проводов.

***

…Прошёл день. За ним второй, а там и третий.

Продуктов из дома надолго не хватило бы. Обедами учеников бесплатно кормили в школьной столовке – но, сев вечером с блокнотом за стол и подсчитав, Лёха быстро понял, что нужно искать работу. От мысли о том, чтобы клянчить у матери (и Анджея!), щёки загорались стыдом.

Нелегко устроиться, когда ты школьник! Лёха обошёл все ремонтные мастерские в городке, и везде получил отказ. Уже темнело, когда мальчишка забрёл на свалку за гаражами. Безнадёжно оглядел гору хлама, громоздившегося в полумраке: может, что полезное для дома найдётся?..

– Эй! – проскрежетал голос, непохожий на голос. Из сторожки, поначалу принятой Лёхой за ещё одну груду мусора, ударили два луча света – а потом, сгорбясь, выползла скрипящая фигура.

Лёха, зажмурившись, заслонился рукой. Перед ним стоял старый робот с рыжей бородой из ржавых проволочных лохм и горящими глазами-фарами. Левый неровно мигал.

– Воровать пришёл, паренёк? – неласково спросил робот. – Чего ищешь?

– Работу! – раздражённо бросил Лёха.

– О как… – сторож озадаченно замолк. Лёха уже развернулся уходить, когда за спиной его вдруг послышалось:

– Тригенные куаторы паять умеешь?

***

Так Лёха устроился в мастерскую Ржавоборода. Старик жил починкой техники со свалки и продажей её по дешёвке. С учеником его дела пошли на лад – и вскоре робот стал делить с мальчишкой прибыль напополам.

Лёха учился и работал. Учиться приходилось хорошо: нельзя было допустить, чтобы мать вызвали в школу, и вскрылось, что он ушёл из семьи… Со свалки Лёха притащил в Дом лампу, обогреватели, и даже плиту на гамма-волнах. Набрал в школьной библиотеке книг по готовке и домашнему хозяйству, удивив библиотекаршу. И вскоре с гордостью поглощал собственноручно сготовленный обед: подгоревший, но вкусный. Опыт прошёл удачно… не считая того, что в процессе Лёха чуть не сжёг Дом вместе с деревом.

– Не сердись, дружище! – Лёха гладил Дом по стене, как питомца. Дом сердито вздрагивал ветвями за окном и шелестел листвой.

На свалке Лёха подобрал велосипед. Починил его, с помощью Ржавоборода поставил турбопривод и шины из неоматерии – и устроился развозить газеты. На рассвете он проносился по улицам городка, распугивая звонком крылатых кошек, и раскидывал газеты на крылечки домов. А потом – мчался в школу, и опавшие листья взвивались за ним вихрем.

Мама иногда приходила. Чаще тогда, когда Лёхи не было дома: но, вернувшись, он находил в дупле дерева сумку с тёплыми вещами, или кастрюлю с борщом. Это грело душу – но, как ни странно, домой Лёху не тянуло. В душе он уверял себя, что и матери спокойней без него. С её… Анджеем ненаглядным.

Лёха полюбил сидеть осенними вечерами с Ржавобородом под фонарём. Мальчишка попивал чай, старый робот – масло. И рассказывал о славных былых временах, о службе в торговом космофлоте, каботажных рейсах к Луне и орбитальным станциям… Иногда робота перемыкало, и он начинал бредить подвигами:

– Я видел такое, пацан, что тебе и не снилось! Горящие парусники над Орегоном! Призрак легендарного корвета в созвездии Часов!.. Э-эх, были роботы в то время, не киберпанковое племя…

И утирал масляную слезу. А поздние осенние мотыльки кружились у фонаря и бились в стекло.

Настала зима, и ночная листва Дома потускнела: он переводил энергию в тепло. Теперь Лёха читал вечерами при свете лампы. Даже комнаты немного ужались, чтобы лучше хранить теплоту и уют.

Но в новогодний вечер, после школьных праздников, Лёху одолела тоска. Впервые за полгода он пошёл домой к матери – сквозь секущую метель, по колено проваливаясь в снег. Подойдя к дому (который показался странно большим и каким-то не своим), заглянул в освещённое окно.

А там, в светлой и тёплой комнате, у сияющей ёлки, мама с Анджеем сидели за столом с какими-то незнакомыми Лёхе людьми. Весело смеялись, чокались бокалами с шампанским – и так смотрели друг на друга…

Лёха ссутулился – и побрёл к себе.

Но, взобравшись в Дом по лестнице, парнишка удивлённо открыл рот. Посередине гостиной, откинув в сторону коврик, из пола пророс ломкий побег… Опушённый игольчатыми веточками, на которых сияли маленькие световые плодики.

Лёха улыбнулся, вытерев кулаком слёзы.

***

За зимой пришла весна, а там и пора экзаменов. Следующий год был последним, выпускным.

– Алексей, – завуч позвал Лёху к себе в кабинет. – Не скрою, за последнее время ты приятно изменился к лучшему. Школа довольна твоими успехами… Скажи, этим летом ты не хотел бы принять участие в научной ярмарке?

– А что. И хотел бы! – неожиданно для себя согласился Лёха.

Над проектом они долго думали вместе с Ржавобородом. Решили построить антиграв – на такое никто не замахивался. Но простому прибору, висящему над землёй, не хватило бы зрелищности… И тогда Лёхе пришла в голову светлая мысль.

На летней ярмарке гости толпились вокруг Лёхиного стола. И смотрели на звёздную каравеллу, что величаво всплывала в воздух, распуская паруса и снасти (всего-то пара моторчиков понадобилась). И плыла над головами толпы – под восторженные крики… Лёха с трудом сдерживал довольную ухмылку; а когда ему на грудь прикалывали золотую розетку победителя – чуть сам не взлетел в небо от переполнявшей грудь гордости!

Учебный год пролетел, как на звёздных парусах. И, когда Лёха вышел на школьное крыльцо с дипломом и открыл – то чуть не выронил. Внутри оказалась бумага за подписью завуча и директора. Рекомендация в институт Неонового Города.

Лёхе было и радостно, и тоскливо одновременно.

– Это же Неоновый Город, – рассуждал он, бродя вокруг Дома и гладя ствол. – Он же так далеко, аж на Краю Света… Но как не поехать? Это ж такая честь!

Дом молчал.

– А как же ты тогда? Кому я тебя оставлю? Ржавому кроме его конуры ничего и не надо… – Лёха кусал губы, представляя пустой Дом, где будут селиться одни белки или крылатые кошки.

Молчание было ему ответом.

Так ничего и не решив, Лёха улёгся спать. И во сне даже не почувствовал, как Дом слегка пошатнулся и приподнялся…

А утром, выглянув в окно – разинул рот. Куда делся ручей? Холм?!

Дом сошёл со своего места. Теперь он стоял на двух огромных, будто птичьих ногах – из расщепившегося надвое по всей высоте ствола.

…К материнскому дому Лёха подошёл вечером, в сумерках. Мать и Анджей сидели на веранде в креслах, улыбаясь и о чём-то говоря. И на руках у мамы был свёрток с пухлым, сонным личиком.

Лёха бросил в почтовый ящик письмо. И ушёл незамеченный, боясь и ожидая оклика в спину… Но его не прозвучало.

Зато с Ржавобородом Лёха попрощался тепло. На прощание старый робот, скрипя сердцем, вручил ему почти новый чемоданчик, полный инструментов.

– Бери, пацан. С самой службы хранил, как знал, что кому-то пригодится!.. Не-не, это теперь твоё! И не спорь, ты на такой и за десять лет не накопишь!

И вот, на рассвете, Лёха в последний раз взглянул из окна своего Дома на городок, в котором вырос, на его сонные улочки и шпили в тумане… И, отвернувшись, свистнул в два пальца. И Дом, стронувшись с места, зашагал прочь.

***

Они держали путь на восток, на Край Света. Через луга, леса и поля, вдоль шоссе и железных дорог, по мостам и дамбам… Временами Дом пускался в галоп – пытаясь перегнать очередной поезд, который мчался по рельсам, оставляя за собой шлейф дыма из трубы.

– Дом! – сердито кричал Лёха, свешиваясь из окна. Посуда на кухне дребезжала и прыгала на полках. – Я тебе сколько раз говорил!..

Край Света показался на вторую неделю пути. Сначала на востоке по ночам стало разгораться немеркнущее, переливчатое зарево. А потом горизонт начал делаться ближе, ближе… и вдруг кончился. На закате, одолев небольшую рощицу, Дом вышел к обрыву, тянувшемуся налево и направо, насколько хватало глаз.

А за обрывом кончалась земля. Там был бескрайний океан облаков и дымки, где-то в невообразимой дали сливающийся с меркнущим небосводом. Там уже зажигались первые звёзды – и некоторые, сорвавшись с небес, падали в туманный океан.

Но ещё больше звёзд зажигалось на земле. В той стороне, где к обрыву подступала невообразимая громада домов, пронизанная многоярусными трассами, проколотая игольчатыми небоскрёбами. Неоновый Город разгорался в сумерках, уличными огнями и созвездиями окон. Берег тянулся в небо ажурными причалами, и в сумраке мерцали корабли пристающих и отходящих межпланетных парусников…

Дом встал, как вкопанный. А Лёха, потрясённый, смотрел в окно – не понимая, что плачет.

***

Поутру оказалось, что Дом укоренился невдалеке от обрыва. Как согнать его с места, Лёха не знал – и лишь порадовался, что додумался прихватить в дорогу велосипед.

Неоновый Город встретил его полупустыми, сонными улицами, по которым ветер катал мусорный листопад. Попетляв по проспектам и переулкам, паренёк наконец отыскал институт – и долго ждал на крыльце с выщербленными каменными львами, пока не открыли двери.

– Определим вас на бюджетное отделение, – нехотя сообщила старая грымза, глядя в рекомендацию поверх очков. – До вступительных экзаменов два месяца… Вот буклеты, ознакомьтесь.

Лёха позавтракал в утреннем кафе, неприятно поразившись ценам Города. Изучив документы, понял, что, даже если он поступит на бюджетное отделение, на простую стипендию тут не прожить – и, расплатившись, покатил искать работу.

Механических мастерских на окраинах Города хватало. Но Лёхино внимание приковала одна – всего лишь за то, что на стене её было роскошное граффити. Звёздная каравелла, плывущая сквозь туманность меж проносящихся комет.

Внутри ангар оказался сумрачным, замасленным и пропахшим железом. С потолка на цепях свисал робоконь, и в его раскрытом брюхе копался полуголый человек в фартуке. Сдвинув на лоб очки (вокруг глаз остались два светлых круга на грязном лице), он холодно взглянул на вошедшего Лёху:

– Тебе чего, хлопец?

– Я это, – смешался Лёха. – Вам работник… рабочий… подмастерье нужен? – и полез в сумку за дипломом.

– Цидульку убери, – отмахнулся механик. Лицо у него было грубое, широкое, с перебитым носом и чёрными бакенбардами. – Вот, видишь коня? Разберись!

Лёха опешил, но покорно нацепил на лоб фонарик и сунулся в конское брюхо. Что тут где? Он же никогда не работал с такой техникой!..

Довольно долго Лёха бестолково ковырялся в пузе робота отвёрткой. Механик следил за ним, не скрывая ухмылки. Паренёк разозлился – и на него, и на себя – и вдруг как будто прозрел. Пусть робоконь был ему незнаком, но общие принципы устройства машин оставались одинаковы. Недаром он столько учился!

– В чём проблема? – спросил Лёха, забираясь глубже. – Так, ясно. Подача нейтронной мегалоплазмы форсуночная или потоковая? Ага… Вот! Неонка стоит на семьдесят пять, а тут максимум пятидесятая! Дайте-ка…

Лёха заменил деталь, и едва успел отшатнуться. Конь ожил, вскинул голову и зафыркал паром из ноздрей.

– Неплохо, – без особой охоты одобрил механик. – Так… И как тебя зовут-то, говоришь?

***

В мастерской своей Бран чинил всё, что двигалось. От мотоциклов и робоконей – до орнитоптеров. Действительно, однажды махокрылая машина тяжело села на крышу мастерской: и взлетела потом лишь через три дня, когда Бран и Лёха закончили ремонт.

Денег Лёхе хватало в обрез. Он учился, жадно глотая знания, брал все возможные факультативы. За деньги ловил на болотах огненных лягушек для вивария: с сачком и банкой, по колено в бурлящей жиже. Нанялся мыть пробирки в лабораториях – и там же увлёкся геномеханикой. То, как старшие студенты колдовали с нанощупами над автоклавами, перешивая цепочки генов, и превращали сорняки в чудесные цветы, а помоечных крылатых кошек в сияющих сфинксов-фениксов… Это казалось ему даже не наукой, а волшебством.

– У тебя уже под глазами мешки, парень! – как-то заметил Бран, когда Лёха прибрёл в его мастерскую. – Смотри, сгоришь на работе. Как шлюп в короне Солнца, ха-ха!

Бран был прекрасным мастером и остроумным собеседником с богатым жизненным опытом. Единственное, что удручало Лёху – механик совсем не разделял его любви к космической романтике. То насмехался над буднями звездоплавателей: «Полные лёгкие звёздной пыли и таблетки от солнечной радиации на завтрак вместо галет, вот и вся твоя романтика, пацан!». То начинал изображать из себя заядлого космического пирата: «Тысяча парсеков под килем! Свистать всех в реакторный отсек!»… Лёха от такого смущался, и не мог понять враждебности мастера. Как будто кто-то когда-то его обидел.

Лишь один раз изменил Бран своему цинизму. В тот вечер они выпили вместе пива, отмечая удачный заказ; и повеселевший мастер, достав откуда-то гитару (никогда ещё Лёха не видел её в руках механика), сыграл и спел неизвестно кем, когда и где сложенную песню. Песню, которую Лёха запомнил на всю жизнь:

Я знаю места, где горят миллионы звезд,
Где корабль на Марс и ключ установлен на старт,
Где ржавым вагонам снится, что придет паровоз,
Чтобы в вагонный рай увести состав.
Но я не знаю, кто ты и где ты живешь,
Зато я знаю, на что он похож, твой дом,
Каменный замок на скалах, острых, как нож,
Пряничный терем с цветным леденцовым окном.
Бумажная фанза над замершим тихим ручьем
Напоминает свиток о древней китайской волшбе...
Совсем неважно, на что он похож, твой дом,
Я постучу, ты пустишь меня к себе?
Я знаю, где горное солнце касается снежных твердынь,
Где ночью пекут хлеб, где утром чеканят грош,
Я знаю: один плюс один — это снова один,
Но я не знаю, кто ты и где ты живешь.
Но я иду по дороге, и время идет со мной,
И мест, где я не был, все меньше, чем мест, где я был.
Тысячу жизней прожив, я останусь с одной,
А значит, не стоит жизнь на осколки дробить.
Я приду к тебе в полночь дорог моих — лучше бы днем,
Вот и не надо спешить, и пойман мой бег,
Совсем не важно, на что он похож, твой дом,
Я постучу, ты пустишь меня к себе?

...А на третий год Лёхиной учёбы и работы в мастерскую приехала прекрасная всадница. Точнее, пришла пешком, ведя в поводу робоконя белой стали в яблоках позолоты.

– Привет! Это вы мастер? У меня Звёздочка захромала!..

Лёха поднял голову от наполовину перебранного карбюратора – и увидел Миру.

Он ещё не знал, что это Мира. Лишь вспомнил, что видал её мельком в коридорах Института и на лекциях. Но там она была обычная, в скромной форме и с узлом волос на затылке… А тут девушка стояла перед ним – загорелая, улыбчивая, с распущенными по плечам чёрными кудрями, в клетчатой рубашке и белой шляпе, лихо сбитой назад.

– О! – радостно удивилась Мира. – А я тебя знаю, ты Алексей с параллельного! Вот здорово!

– Ага, – кивнул опешивший Лёха. И понял, что вправду здорово.

***

Мира увлекалась робоконным спортом. Приезжая из провинции, она прискакала в Город три года назад на своей Звёздочке, навьюченной учебниками. Девушка тоже училась на механика, чем поразила Лёху в самое сердце. Только не на простого, даже не на генетического – а на небесного. Рассчитывать движение лун, астероидов и кораблей в бескрайнем пространстве было её страстью.

– Это ж те же шестерёнки с подшипниками! – рассмеялась она, когда Лёха застенчиво попросил помочь ему с непонятным предметом. – Давай объясню!..

Они виделись каждый день, пока Лёха и Бран ремонтировали Звёздочку (парень нарочно затянул с ремонтом). Потом – в студенческом кафе, над разложенными книгами… Потом просто без книг, за чашечкой кофе.

Мира оказалась азартней любого парня. И, когда Лёха неосторожно усомнился в её словах – потащила его за Город.

– Ну, готов к эксперименту? – усмехнулась девушка, сидя в седле лошади.

– Давай! – кивнул Лёха.

И они, сорвавшись с места, помчались по склону холма: Мира на Звёздочке, Лёха – крутя педали верного велика… До назначенного дерева домчались почти одновременно, только вот Лёха угодил колесом в рытвину и полетел через руль. И очнулся, лёжа в траве, от заливистого, чуточку испуганного смеха Мирки.

Уже на закате они добрались до мастерской Брана. Лёха оставил велик с погнутым «восьмёркой» колесом до завтра во дворе.

– Спасибо, что подвезла. Я домой пойду, пожалуй…

– Не-не! Садись сзади, я тебя довезу!

В сумерках они прискакали к Лёхиному дому, и Мира поражённо задрала голову, разглядывая дерево:

– Ничего себе! И ты вот так живёшь?

– Да вроде того…

Они сели в корнях дерева, и Лёха как-то сам собой рассказал Мире всю свою историю. Девушка слушала, затаив дыхание… И ни один, ни вторая не заметили, как верёвочная лестница втянулась наверх и исчезла. А потом Мирка вскрикнула и схватила Лёху за рукав – показав на невесть откуда взявшуюся новую лесенку: спиральную, с плетёными из побегов перильцами, обвившуюся вокруг ствола.

– Вот это да!

– Ого. Он так раньше не делал…

Они стояли вдвоём у подножия дерева, озарённые сиянием листвы. Вокруг в траве один за другим вспыхивали первые в году ламповики, не сегодня-завтра готовые отправиться в полёт. Лето было на исходе.

– Слушай… – Лёха смущённо потёр ушибленный при падении затылок. – Ты, может, зайдёшь? Завтра вечером. У меня не прибрано сегодня, извини…

– Конечно! – Мира широко улыбнулась.

Утром Лёха проснулся на полу, на смятом покрывале. Кровать, на которой он проспал пять лет, исчезла, будто втянувшись в пол.

– Вот ты нарочно так? – в сердцах бросил он Дому. И как теперь пригласить Миру? Решит, что он совсем бродяга, раз спит на полу!.. Мигом нашлось столько всего, что надо было протереть, передвинуть, повесить покрасивей, спрятать подальше, чёрт, да как он накопил столько хлама?..

Лишь на закате, утерев лоб, Лёха вошёл в спальню… И замер на пороге. Кровать была на месте, снова выросшая из пола: обновлённая, просторная и удобная… Только теперь – двуспальная.

Оправдываться перед Мирой не пришлось. Девушка зашла вечером, с бутылкой вина и звякающими бокалами в корзинке – и осталась очень довольна.

И Лёха тоже.

…Наутро, провожая Миру, Лёха крепко поцеловал её на прощание. А вечером, вернувшись с работы, слез с велосипеда и с улыбкой взглянул на Дом. За день тот подрос, раздавшись сбоку ещё одной пристройкой: третьей комнатой.

***

На День Космофлота (благодаря Ржавобороду, этот праздник он запомнил накрепко) радостный Лёха под вечер заглянул в мастерскую к Брану. Хотел отпроситься на выходной – они с Мирой собирались на фестиваль, посмотреть, как ловят падающие звёзды… И застал своего напарника и учителя храпящим на диване в комнате над мастерской. Пустая бутылка и опрокинутый стакан на столе ясно говорили о том, что для Брана праздник прошёл не больно-то весело.

Лёха сочувственно укрыл Брана пледом. И лишь тогда заметил приоткрытую створку шкафа, который на его памяти всегда был заперт. Любопытство пересилило, и юноша открыл дверцу…

В шкафу висел парадный белый китель космоплавателя. Судя по шитью и эмблеме на кокарде фуражки, покоившейся на верхней полке – Флот Дальнего Поиска.

Не сразу изумлённый Лёха оторвал взгляд от формы, и заметил фотографии, прилепленные к дверце изнутри. На всех был Бран – ещё молодой, весёлый: на вершине горы, в морском прибое, занёсший ногу в шутливом шаге над Краем Света. И везде рядом с ним была одна и та же девушка. И её лицо…

Лёху как будто падающей звездой по голове ушибло.

Он закрыл шкаф. Долго, молча стоял над спящим Браном; а потом тихонько вышел.

***

…А в последний год Мира встретила Лёху в коридоре – и грустно призналась, что ей предложили уехать.

Услышав это, Лёха уронил прототип своей дипломной работы по геномеханике. Пробирки со звоном разбились о паркет, пополз в разные стороны разноцветный туман; из паркета полезли яркие цветы, оплетая ноги парня.

– Как?.. – еле выговорил Лёха.

– Прости, – Мира едва сдерживала слёзы.

Как оказалось, ей предложили учёбу на Луне. На три года. Это дало бы ей право стать астероидным пастухом и перегонять с орбиты на орбиту стада летучих скал. Мечта любого небесного механика.

– Но… Но как же ты, и я, и?.. Как же мы? – они столько всего успели нафантазировать, а теперь всё разлетелось брызгами, как пробирка.

– Пойми, это бывает раз в жизни!.. – Мира умоляюще прижала руки к груди. – Я клянусь, как только!.. Я вернусь!

– Да уж, конечно, – горько процедил Лёха. У астероидного пастуха, вечного кочевника, не бывает своего дома… И Дома тоже не бывает.

На прощанье они разругались. Лёха даже не пришёл провожать лунную баржу, на которой Мира отплывала с Земли. Но после её ухода приобрёл дурную привычку по ночам садиться на Краю Света и с тоской смотреть, как полная Луна величаво восходит из бескрайнего океана облаков.

…А однажды ночью Лёха проснулся от того, что Дом содрогнулся. Юноша сбежал по лестнице – дерево с Домом ходило ходуном, с веток осыпались светящиеся листья. Ошеломлённый Лёха смотрел снаружи, как ствол вздувается, а стены изгибаются, пытаясь что-то из себя вылепить. И вдруг понял, что именно. То нос каравеллы, то дюзы ракеты…

– Нет! – Лёха кинулся к дереву и обнял ствол. – Не надо! Не надо так из-за меня… Тише, тише…

Дом понемногу унялся; ещё несколько светящихся листочков спланировали на траву. Но Лёха ещё долго стоял в обнимку с деревом, и плечи его вздрагивали – совсем не от ночной прохлады.

– Может, так только и могло быть, – горько пробормотал он, наконец, отойдя от дерева и подступив к самому Краю. – Может, мы с тобой два сапога пара… Я всю жизнь был неправильный, и ты со мной вместе…

В сумраке сияли холмы, поросшие ламповиками. Лёха бездумно смотрел, как цветы-огоньки начали отрываться от земли. Как их стая потянулась за Край в небеса, навстречу звёздам… А потом вдруг дёрнулся, будто током ужаленный.

– Да, – не веря себе, выдохнул он. – Ну, ведь да же! Да!..

***

Лёха работал, не покладая рук. Метался между институтской лабораторией и мастерской Брана. Обложился книгами по корабельному делу, домоботанике и геномеханике… До тех пор, пока из хаоса исчерканных бумаг, растрёпанных книг, бесконечных чашек кофе и бессонных ночей – не родилась, наконец, пухлая папка с чертежами и расчётами.

– Ты безумец, – покачал головой Бран с восхищением и ужасом одновременно.

– Может, и так, – с шальной улыбкой кивнул Лёха. – Но попробовать-то можно?

…И в назначенный день Лёха и Бран вдвоём стояли на Краю, глядя на дело своих рук. Мягкий свет озарял их, отбрасывая в траву длинные тени.

– Ты уверен, парень? – переспросил Бран. Голос его прозвучал так, будто ему что-то мешало в горле. – Я просто к тому, что, ну…

– Я вернусь, – кивнул Лёха. – Мы вернёмся. При первой же возможности. Может, и ты со мной?

Механик печально покачал головой. Лёха вздохнул – а потом крепко-крепко обнял Брана. И, напоследок ободряюще улыбнувшись ему, поставил ногу на первую ступеньку трапа.

***

Жизнь на Луне оказалась для Миры тяжела. Цены здешние могли заткнуть за пояс Неоновый Город: стипендии хватило лишь на общежитие на тёмной, почти безвоздушной стороне Луны. Воздух здесь продавали разлитым по бутылкам.

Каждое утро – пробуждение в комнатке, тесной, как пенал, с тремя хмурыми и неприветливыми соседками. Завтрак из галет и отвратительного лунного сыра. А потом, по паутине ржавых лесенок в полумраке – к платформе монорельса, откуда поезд увозил её на светлую сторону, в университет.

Под конец первого года Мира завела привычку выбираться на крышу общежития и с тоской смотреть, как восходит над горизонтом Земля: исполинский диск, подброшенная сине-зелёная монета в белой облачной патине, неспешно переворачивающаяся ребром в своём вечном кружении. И гнать от себя мысли, от которых щемило сердце – что там, далеко, она могла быть… они могли быть…

Но однажды ночью, взойдя на крышу, Мира заметила непривычную, движущуюся звезду на небосклоне – и поразилась. Девушка давно изучила все маршруты блуждающих звёзд и курсы рейсовых кораблей: и эта выбивалась из её расчётов. Её не могло, не должно было существовать!

Но она была. Она росла, медленно приближаясь… к Луне. К ней! И вот зависла над самой крышей – и Мира, ахнув, села где стояла.

На крышу общежития спускался невиданный дирижабль. Налитый светом, как гигантский цветок-ламповик, опутанный корнями баллон с растущими по бокам мачтами в гроздьях солнечных парусов… А в гондоле под брюхом Мира с радостной болью узнала такой знакомый ей, такой родной Дом.

Этого не могло быть наяву. И когда дверь открылась, свесился до крыши трап, и на крыльцо вышел её Лёшка – девушка сглотнула, и корабль вдруг расплылся в её глазах от вскипевших слёз…

А Лёха смотрел на неё, улыбаясь такой родной улыбкой. И, наконец, сказал то слово, которого она ждала так давно:

– Заходи.