«Аляска. Крест и тотем»

Кровь… Запекшаяся, стягивающая кожу, со знакомым до тошноты привкусом железа на губах. Но это ничего не значит — она не моя.

Открыв глаза, Исаев, ещё не отойдя от сна, коснулся пальцами лица. «Нет, право, какая глупость. Дурацкий сон, не более. Всё давно закончилось. С тех пор как разбили тлинкитов, минуло два года, да и на дворе стоял август, а нынче — декабрь. Так откуда взяться крови сейчас, в эту холодную зимнюю ночь 1807 года?»

Но тогда, в далёком 1791-м, тоже был декабрь… Вот только вместо холода Вениамин Сергеевич отчётливо помнил сильный жар — словно он побывал в пекле преисподней!

Во время штурма можно карабкаться только вверх — туда, к бреши, зияющей в крепостной стене. Всюду пальба, дым, хаос. Нескончаемый поток зелёных мундиров гренадёров и драгун смешивался с сине-чёрной лавиной казачьих кафтанов. То тут, то там пространство вспарывали взрывы. Солдаты падали, захлёбывались криками. Их предсмертные хрипы тонули в оглушительном гуле летящих ядер.

«Вперёд! Только вверх! Офицеру не место в авангарде? Ерунда! Измаил должен остаться за нами!»

Знал ли я тогда, что потеряю большую часть своих людей? Едва ли.

Всё стало ясно, когда прямо передо мной ядро угодило в прапорщика и разнесло его в клочья. Его кровь — горячая, липкая — брызнула на меня, залив лицо и мундир.

Помню мальчишку-гренадёра, совсем юного, едва успевшего попрощаться с детством. Лицо в грязи, глаза полны решимости. Парень вполз на стену, прямо в шквал пуль, и бросился в штыковую. Одно мгновение — и его нет.

Помню старого солдата, склонившегося над ним, словно отец над сыном, — и в ту же секунду рухнувшего рядом, пронзённого пулей.

Помню казака с седыми усами, рубившегося отчаянно, исступлённо. Позже мне довелось увидеть его лежащим на брусчатке: обеими руками он держался за кровоточащую рану в животе. Он смотрел на меня, а в угасающем взгляде читался немой вопрос: «Почему?» А я не знал, что ему ответить.

К вечеру сопротивление турок полностью подавили. Крепость пала. Но даже после победы, когда над Измаилом взвился наш флаг, я не чувствовал ликования. Лишь холод — всепроникающий холод, — который в тот день навсегда поселился в моей душе.

Позже, когда всё стихло, я бродил по сгоревшему дотла городу, по улицам, залитым кровью и усеянным телами русских и турок. Моя кожа пропиталась запахами пороховой гари и смерти. От них мне не избавиться никогда.

Помню, как ко мне подошёл генерал. Глядя на мой окровавленный китель, он поинтересовался, не ранен ли я.

«Боже, отчего я не был ранен или убит? Почему Господь не призвал меня к себе и не дал шанса избавиться от столь тяжкого груза?!» — мысленно вопрошал я. — «Это было бы милосерднее, чем видеть и участвовать в той безжалостной мясорубке».

Война питается не только жизнями — она пожирает души погибших, оставляя на сердце выживших кровоточащие раны и искалеченную память. Штурм Измаила будет преследовать меня до конца моих дней, напоминая о той страшной цене, которую мы заплатили за победу. Приступ крепости стал моим проклятьем.

***

В печи дотлевали последние угли, и свежий зимний воздух в крошечной комнатушке холодил кожу. Единственным источником тепла оставалось тело девушки, мирно спавшей на его плече.

«Такая юная… И вот — в постели сорокасемилетнего разбитого служаки. Как она здесь оказалась? Я ведь даже не пытался…» — мысль застряла, будто в тисках.

Городок маленький — наверняка видели, как они выходили из кабака вместе. Помнится, он бубнил ей что-то о войне, о прожитых годах, а она слушала, затаив дыхание, и в глубине её больших карих глаз мелькало нечто, похожее на понимание. Дальше — провал, чёрная дыра в памяти, из которой он вынырнул уже здесь, с тяжёлой головой и горечью на языке.

Осторожно высвободив онемевшее плечо, Исаев скинул с себя грубое, заплатанное одеяло. Девушка шевельнулась во сне, губы её сложились в безмятежную улыбку — от неё у него сжалось сердце. Он отвёл взгляд.

Босыми ногами ступил на пол, натянул унты, накинул на плечи тулуп. Со стола взял оплывший огарок свечи, разжёг его от угля в печи и вышел на крыльцо, притворив за собой скрипучую дверь. Сел на покосившуюся скамью.

Взглядом, переполненным тоской, скользнул по запорошённым снегом крышам. Достал из внутреннего кармана потёртый кисет. Грубые пальцы привычным движением набили трубку терпкой махоркой.

«Ну вот, Исаев, добился своего? — беззвучно укорял он себя. — Ребёнка под руку поволок. Теперь ей что? Насмешки, позор, а то и от отца пинка под зад. А всё потому, что старому дураку захотелось хоть на минуту притвориться, что он ещё человек, а не изувеченное пушечное мясо».

Дневная суета давно стихла, и город окутала вязкая тишина. Но даже в этом умиротворении Исаев не находил себе места. Придавленный грузом памяти, он сидел на крыльце, пока последние звёзды не растворились в предрассветной дымке.