«Хроники Волкова: Страж сарматского кургана (Дело о Жевтобрюхе)»

Глава 1. Приглашение в Проклятие

Дождь за окнами министерского здания стучал по стеклу настойчиво и уныло, превращая петербургский полдень в ранние сумерки. Внутри же, в просторном кабинете, царил свой, особый микроклимат — сухой жар от камина, смешанный с запахом старого переплёта и лакового дерева. Не дым, а скорее дух власти.

Артемий Волков, прислонившись к мраморному камину, смотрел на огонь. Его высокая, худая фигура в тёмном сюртуке казалась вырезанной из теней. Он не двигался, лишь длинные пальцы перебирали ручку трости, и в этом едва уловимом движении читалась энергия сжатой пружины. Напротив, в глубоком кожаном кресле, доктор Тихон Орлов пытался устроиться поудобнее. Его коренастое тело не любило церемонной неподвижности, а мозг, привыкший к анализу, уже устал от получасового ожидания.

Дверь бесшумно отворилась, и в кабинет вошёл Порфирий Петрович. Он не был похож на классического сановника. Лет пятидесяти, с умным, усталым лицом и живыми, пронзительными глазами, он скорее напоминал университетского профессора. В руках он нёс не папку, а небольшую, потрёпанную картонную коробку.

— Прошу прощения за задержку, господа, — его голос был глуховатым, без тени начальственных нот. — Пришлось выцарапывать кое-какие улики у жандармов. Они считают это дело слишком… мистическим для своего ведомства.

Он поставил коробку на стол и жестом пригласил Волкова и Орлова подойти.

— Знакомьтесь, — Порфирий Петрович снял крышку. Внутри, на бархатной подложке, лежали два предмета. Первый — изящный, с монограммой, офицерский кортик с обломанным клинком. Второй — клочок кожи странного, желтовато-серого оттенка, неестественно прочный и испещрённый причудливым узором, напоминавшим окаменелые соты.

Орлов с профессиональным интересом наклонился ближе, в то время как Волков лишь бросил на содержимое беглый, оценивающий взгляд.

— «Сарматские Курганы», имение графов Шереметьевых, — начал Порфирий Петрович, глядя на них поверх очков. — Двадцать вёрст отсюда, но, кажется, всяческая цивилизация там кончается. Местность дикая, курганы, легенды. Местные верят, что в самом большом кургане спит скифский царь, а стережёт его покой некий Жёлтоглазый Страж. До недавних пор это были просто сказки.

Он взял в руки кортик.

— Владелец имения, граф Кирилл Шереметьев, скончался неделю назад от удара. Врач говорил о естественных причинах. А вчера ночью… — он переложил кортик и взял клочок кожи, — …был зверски убит его старший сын и наследник, гусарский ротмистр Алексей. Его нашли в его кабинете. Комната заперта на ключ изнутри. Окно-«гильотинка» разбито, но стекло валялось внутри. Смерть — от чудовищного удара по затылку. И на полу… на полу лежал вот этот сувенир.

— Местные сразу опознали? — тихо спросил Орлов.

— Ещё бы. Это, говорят, шкура «жевтобрюха» — того самого Стража. Теперь все, от дворни до уездного исправника, уверены, что проклятие кургана пробудилось и губит род Шереметьевых.

Волков, до сих пор хранивший молчание, медленно поднял глаза на начальника.

— Вызывающе неаккуратно, — произнёс он. — Разбитое стекло внутри, кусок кожи… Слишком много театральности для древнего духа. Слишком по-человечески расчётливо.

— Именно, — кивнул Порфирий Петрович. — И у этого театра есть главный режиссёр. Наследник всего состояния после смерти брата — средний сын, Пётр Шереметьев. Человек дела, прагматик до мозга костей. И есть ещё… декорация в этом театре. Младший брат, Иван. Религиозный фанатик, который уже двадцать лет твердит о грядущем возмездии за осквернение кургана. Именно он сейчас активнее всех кричит о пробудившемся чудовище.

— И вы хотите, чтобы мы нашли доказательства против Петра? — уточнил Орлов.

— Я хочу, чтобы вы нашли истину, — поправил его Порфирий Петрович. — Какой бы она ни была. Столичное начальство не хочет паники из-за сказок о гигантских змеях. Мне не нужен скандал с влиятельным родом. Ваша задача — тихо и окончательно закрыть это дело. Развеять миф. Найти человеческую руку, которая держала орудие убийства. А если её нет… — он многозначительно посмотрел на коробку, — …то дать такое объяснение, которое устроит всех. Ваш опыт в Гнилой Пади показал, что вы справляетесь с… нестандартными задачами.

Волков протянул руку и взял со стола тот самый клочок кожи. Он повертел его в пальцах, поднёс к свету, словно пытаясь прочитать скрытую в нём информацию.

— Шум, — отчеканил он наконец. — Громкий, отвлекающий шум. Кто-то пытается заглушить им простой и ясный звук человеческой подлости. Нам предстоит его услышать.

Орлов вздохнул, невольно потирая предплечье, где под сукном скрывался шрам от старого ранения.

— Семейная вражда, фанатизм и древнее проклятие… Готов поспорить, под этим всем мы найдём всё те же старые добрые мотивы: жадность и страх.

Порфирий Петрович с лёгкой, почти незаметной улыбкой закрыл коробку и протянул её Волкову.

— Тогда не будем терять времени. Экипаж готов. «Сарматские Курганы» ждут. Посмотрим, что окажется сильнее — ваша логика или вековой ужас этих мест.

Волков взял коробку. Его пальцы сомкнулись на картоне с холодной определённостью. Они снова отправлялись в место, где реальность искажалась под тяжестью мифа. И на этот раз в его холодных глазах читалась не только уверенность охотника, но и тень от той бездны, в которую им пришлось заглянуть в прошлый раз. Он понимал, что некоторые настоящие твари могут быть куда страшнее тех, о которых рассказывают люди в своих легендах.

Глава 2. Владения Проклятого Рода

Дорога к «Сарматским Курганам» была иной, нежели та, что вела в Гнилую Падь. Не узкой лентой, вязнущей в болотной топи, а широким, укатанным трактом. Он бежал по странно пустынной местности — всего в двадцати вёрстах от столицы открывалась эта забытая богом и людьми равнина, больше похожая на южную степь. Воздух, сухой и напоённый горьковатым запахом полыни, был прозрачен до звонкости. Но эта безграничная свобода была обманчивой. Стоило глазу оторваться от дороги, как он натыкался на них — молчаливых, вечных стражей этой земли.

Курганы.

Они возвышались над равниной, как гигантские, уснувшие звери. Одни — небольшие, приземистые, другие — величественные холмы, увенчанные причудливыми каменными бабами, смотревшими в пустоту выветренными лицами. Они стояли молчаливыми вехами, отмечая путь вглубь времён, и от их древнего, немого спокойствия по коже бежали мурашки.

«Интереснейшая топография, — заметил Орлов, всматриваясь в линию самых крупных курганов. — Обрати внимание, Артемий, они расположены не хаотично. Самые крупные — по краям этой долины, а Царский — в центре. Как будто… остальные ограждают его».

Волков молча кивнул. Его взгляд скользнул по горизонту, выстраивая мысленную карту. Действительно, гигантские насыпи образовывали почти правильный круг, внутри которого лежали земли Шереметьевых. Случайность ли это была — игра природы и древних погребальных обрядов, или первый, едва заметный знак, что они въезжают в некие владения, чьи границы охраняются не только суеверием?

— «Царский», — тихо произнёс Орлов, указывая на самый большой курган, чья тёмная громада виднелась вдали, на самом горизонте. Даже с этого расстояния он подавлял своим масштабом. — По преданию, в нём спит скифский царь в золотых доспехах, а вход в его подземный дворец стережёт его Жёлтоглазый Страж. Интересно, как мифология причудливо переплетается с реальной топографией.

— Пыль, — отозвался Волков, не отрывая взгляда от окна кареты. Его острый профиль был напряжён. — Та же пыль, что и в Гнилой Пади, только здесь она сухая и солёная. Людям всегда нужна сказка, чтобы объяснить непонятное. Смерть, болезнь, собственное ничтожество.

— Иногда сказка — это единственный способ выжить в слишком большом и равнодушном мире, — заметил Орлов, потирая предплечье. Сухой воздух, казалось, шёл на пользу старой ране, но тяжёлое предчувствие сводило мышцы.

Имение «Сарматские Курганы» возникло перед ними не внезапно, а вырастало из степи постепенно. Сначала показались бескрайние поля пшеницы, затем — конюшни, амбары, дома для слуг. И лишь потом, в центре этого ухоженного хозяйства, предстал господский дом. Не помпезный дворец, а длинное, приземистое здание из тёмного камня, больше похожее на укреплённую усадьбу. Оно выглядело прочным, незыблемым и бесконечно одиноким под огромным небом.

У подъезда их встречал сам Пётр Шереметьев.

Он был воплощением деловой практичности. Лет тридцати пяти, коренастый, с умным, но жёстким лицом, лишённым всякой сентиментальности. Одет в строгий, дорогой, но без изысков сюртук. Его рукопожатие было крепким и сухим. В глазах — оценка, быстрая, как удар клинка.

— Пётр Кириллович, — представился он без лишних церемоний. — Рад, что столичное правосудие почтило нас своим вниманием. Прошу, проходите. Дом в трауре, но порядок поддерживается.

Он повёл их по холодным, слабо освещённым коридорам. В воздухе витал запах воска для паркета и едва уловимый — лекарственных трав. Всюду царила идеальная чистота, но за ней чувствовалась пустота, будто из дома вынули душу.

— Надеюсь, ваше расследование будет быстрым, господин Волков, — говорил Пётр, не оборачиваясь. Его голос был ровным, без эмоций. — Слухи о «проклятии» уже успели навредить репутации имения. Банки в столице начинают нервничать. Всё это… дикость. Отец умер от удара. Алексей… — он на мгновение запнулся, и в его спине дрогнула какая-то струна, — …несчастный случай. Истерика брата только усугубляет ситуацию.

— Мы стремимся к установлению истины, — сухо парировал Волков. — Чем бы она ни оказалась.

Их провели в гостиную, где на них уже смотрел с портрета над камином покойный граф Кирилл Шереметьев — седовласый, с орлиным профилем и холодными, властными глазами. Рядом, на мольберте, стоял другой портрет — бравый гусарский офицер с беззаботной улыбкой и вьющимися тёмными волосами. Алексей. Любимец отца. Антипод практичному Петру.

И словно по контрасту, в углу комнаты, в глубоком кресле, сидел третий брат.

Иван Шереметьев был тенью своего старшего брата. Худой, почти прозрачный, с большими, горящими лихорадочным блеском глазами. Лицо аскета, иссечённое морщинами самоистязания. На нём был простой, почти монашеский подрясник. Его тонкие, белые пальцы перебирали потёртые старые чётки.

Когда они вошли, он поднял на них взгляд, и Орлов почувствовал, как по спине пробежал холодок. В этих глазах не было ни страха, ни ненависти. Была лишь бездна фанатичной, всепоглощающей уверенности.

— Приехали, — тихо сказал Иван, и его голос был похож на шелест сухих листьев. — Приехали смотреть на мёртвых. Но вы не найдёте здесь убийцы из плоти и крови.

— Иван, довольно! — резко оборвал его Пётр. — Извините, господа. Брат… нездоров. После смерти отца он совсем отрёкся от мира.

— Я отрёкся от мира лжи и греха, Пётр, — возразил Иван, не глядя на него. Его взгляд был прикован к Волкову. — Вы ищете логику? Цепочку фактов? Но здесь действует иная логика. Логика возмездия. Отец прогневал Стража. Он осквернил курган, когда распорядился выкопать там яму, чтобы добыть мел для побелки хат. Он смеялся над старыми легендами. А Страж не прощает такого. Он послал своего Душителя. И он забрал сначала отца, потом Алексея… — его голос дрогнул, и в нём впервые прозвучала человеческая, неподдельная боль. — Алексея, который был чист душой… Это предупреждение. Остальным.

— Кому остальным? — мягко спросил Орлов, делая шаг вперёд.

Иван перевёл на него свой горящий взор.

— Мне. И ему, — он кивнул в сторону Петра. — Мы все виновны. Каждый по-своему. Но Страж видит грех в самой крови нашей. Он не успокоится, пока род Шереметьевых не будет стёрт с лица земли.

Пётр с силой сжал переносицу, его лицо исказила гримаса раздражения и усталости.

— Вам нужны факты, господа? Алексея нашли в его комнате утром. Дверь была заперта на ключ, но окно-«гильотинка» оказалось разбитым — стекло упало внутрь. Смерть наступила от чудовищного удара по голове. А на полу… на полу валялось вот это, — он достал из кармана жилета небольшой лакированный портсигар, открыл его и вытряхнул на ладонь небольшой, полупрозрачный лоскут желтоватой кожи, испещрённый причудливым узором. — Нашли среди осколков. Слуги говорят, это шкура «жевтобрюха».

Волков, до этого момента молчавший, взял клочок кожи из его руки. Он повертел его в пальцах, поднёс к глазам.

— Интересно, — произнёс он наконец. — Очень интересно. Тело?

— В леднике. Распорядился перенести, чтобы сохранить до вашего приезда. Комната же опечатана.

— Тогда мы начнём с тела, — произнёс Волков. Его серые глаза холодно блеснули. — А вы, Пётр Кириллович, приготовьте список слуг, которые первыми вбежали в комнату. И план усадьбы. Мне нужно понять, кто где находился в ту ночь.

Он повернулся и вышел из гостиной, даже не взглянув на бледное, исступлённое лицо Ивана. Орлов, бросив на младшего Шереметьева последний сочувственный взгляд, последовал за ним.

Атмосфера в доме была тяжёлой, пропитанной не только горем, но и ядовитым коктейлем из страха, религиозного фанатизма и холодной, расчётливой прагматичности. И над всем этим, как дамоклов меч, висел древний, безмолвный курган, наблюдающий за ними с высоты своего вечного покоя.

Глава 3. Узор из Лжи и Ненависти

Ледник встретил их гробовым холодом и запахом мёрзлой земли. Тело Алексея Шереметьева лежало на деревянных носилках, покрытое грубым холстом. При свете керосиновой лампы Орлов склонился над покойным, его пальцы в перчатках осторожно исследовали голову.

— Смотри, Артемий, — пробормотал он, раздвигая тёмные волосы на затылке. — Единственная рана. Чёткий, страшной силы удар. Череп проломлен. Смерть, должно быть, наступила мгновенно.

Волков молча наблюдал, его взгляд скользнул с затылка на лицо покойного, застывшее в маске внезапного удивления.

— Орудие? — коротко спросил он.

— Тяжёлое, с твёрдой, относительно небольшой ударной поверхностью, — заключил Орлов. — Молоток… или массивная трость с набалдашником. Удар был нанесён сзади, скорее всего, когда он сидел. Он даже не видел угрозы.

Комната для Алексея Шереметьева оказалась ловушкой. Не в переносном, а в самом буквальном смысле. Пока Волков и Орлов стояли в просторном кабинете с гусарской саблей на стене, Пётр Шереметьев, не отходя от порога, хмуро пояснял:

— Брат не вышел к завтраку, чего за ним никогда не водилось. Слуга сходил — доложил, что дверь заперта на ключ. Я лично подходил, стучал, звал… Тишина. Тогда мы заглянули в окно со двора — и увидели его. Лежащим там. А стекло… Оконная рама была цела, но осколки стекла мы нашли и на полу, и под окном на улице. Я велел слуге влезть через окно и открыть дверь изнутри.

Волков, выслушав, молча кивнул. Его взгляд уже скользил по комнате, выискивая несоответствия. Он подошёл к окну. Массивная рама-«гильотинка» была опущена, но вместо стекла зияла дыра, окаймлённая острыми зубцами.

— Смотри, Тихон, — тихо произнёс Волков, указывая тростью на осколки на полу. — Осколки внутри помельче, под окном побольше, похоже на один быстрый и мощный удар почти в центр окна.

Затем он опустился на одно колено, изучая пол и пространство под окном. Его взгляд выхватил то, что все пропустили. В щели между половицами, в стороне от основных осколков, лежало нечто, напоминающее сухой, полупрозрачный лист пергамента. Он аккуратно поддел находку пинцетом и поднял на ладонь.

Это опять был клочок кожи. Небольшой, желтовато-серого оттенка, испещрённый причудливым узором. Он был неестественно прочным и гладким.

— Этот узор сотами я уже видел, — тут же заключил Волков, поворачивая находку на свет. — Такая же, как вы мне показали — сухая. Это кусок сброшенной кожи. Кто-то принёс его сюда умышленно. Зачем местному чудовищу проникать в комнату, разбив окно, чтобы сбросить остатки кожи после линьки, а потом убить бравого гусара? Всё это какая-то несуразица. Театр.

Орлов смотрел, зачарованный, как всегда, работой мысли напарника.

— Но зачем такие сложности?

— Чтобы мы его нашли. Чтобы у нас не осталось сомнений в том, что здесь орудовало нечто древнее и нечеловеческое.

Волков подошёл к ковру у кровати. Ворс был смят, но в странном, почти декоративном порядке.

— Видишь? Беспорядок неестественный. Словно кто-то не боролся, а специально топтался здесь, создавая видимость борьбы. Кто-то явно пытался создать видимость битвы с чудищем, аккуратно укладывая предметы интерьера. Это же очевидно. Кто-то сделал это тихо, не поднимая шума, — его взгляд скользнул к прикроватному столику, на котором стоял недопитый бокал. Рядом валялась раскрытая книга. — Он читал. Пил. Ничего не предвещало беды. Его убили первым же ударом. Тихо. А потом начался этот театр.

Следующим пунктом стала библиотека. Она была общей, и здесь, среди рядов кожаных корешков, как в застывшей лаве, отпечаталась вся история семейного раскола.

Волков водил пальцем по полкам.

— Смотри, Тихон. Этот угол — военная история, мемуары, французские романы. Это Алексей. А здесь — труды по экономике, агрономии, железнодорожному делу. Это Пётр. Два разных мира. И вот здесь… — он указал на полку, явно просевшую под тяжестью фолиантов, — …жития святых, догматическое богословие, апокрифы. Царство Ивана. Они не просто читали разное. Они жили в разных вселенных под одной крышей.

Орлов кивнул, мысленно делая заметки. «Алексей — человек действия, чести и наслаждений. Пётр — прагматик, творец и хозяин. Иван — мистик, ищущий спасения вне этого мира. Классическая триада».

Их беседа с Петром в его кабинете лишь подтвердила эту картину. Средний брат сидел за столом, заваленным контрактами и отчётами. Воздух здесь пах чернилами и деньгами.

— Алексей был блестящим офицером, но никудышным хозяином, — говорил Пётр, откровенно не скрывая раздражения. — Долги в картах, долги скаковому обществу, долги парижским портным. Отец закрывал глаза, ведь его «наследник», его «настоящий Шереметьев» должен был блистать в свете. А я… — он горько усмехнулся, — …я был тем, кто платил по этим счетам. Тем, кто пачкал руки, чтобы фамилия оставалась чистой.

— Вы его ненавидели? — прямо спросил Волков.

— Ненавидел? — Пётр откинулся на спинку кресла. — Нет. Я его презирал. И он — меня. Он видел во мне выскочку-купчину, а я в нём — прожигателя жизни, паразита на теле рода. Но убить? Родного, пусть и презираемого мною брата? После смерти отца его долги не стали моей проблемой. Я не собирался потакать его расточительству. Он получил бы свою часть завещанного отцом, но не более того.

— Как ваш покойный батюшка распределил наследство? — вкрадчиво спросил Волков.

— Никак. Завещания мы не нашли, посему это дело предстоящих нам судебных тяжб, — пробурчал Пётр. — Но это не означает, что я чудовище, убившее кровного брата.

В комнате повисла тяжёлая пауза. Волков внимательно наблюдал за собеседником, отмечая, как нервно подрагивают пальцы Петра, как он машинально перебирает бумаги на столе, словно ища в них защиту.

— А что насчёт Ивана? — продолжил Волков. — Как распределятся его доли?

— Иван отказался от своей части в пользу церкви, — сухо ответил Пётр. — Ещё после смерти отца объявил, что мирское его не интересует. Но это не меняет сути — без завещания всё пойдёт через суд, а там уже будет разбираться, кому что достанется.

— Интересно, — протянул Волков, делая мысленную пометку. — А не могло ли это стать причиной… конфликта?

Пётр резко выпрямился в кресле.

— Конфликта? Между кем? Я не претендую на больше, чем положено по закону. Иван отказался от своей доли. Алексей… Алексей просто жил так, как считал нужным, не думая о будущем.

Тон был убедительным, но в его глазах, когда он говорил об Алексее, мелькала старая, застарелая обида. Не просто на брата, а на отца, на всю систему, которая ценила блеск мундира выше деловой хватки.

Их диалог с Иваном проходил в его келье — почти пустой комнате с голыми стенами и единственной иконой в красном углу. Он был спокоен, почти отрешён.

— Пётр лжёт, — тихо сказал он, глядя в окно на темнеющий силуэт Царского кургана. — Он всегда лгал. Он думает, что мир — это цифры в бухгалтерских книгах. Но мир — это дух. И дух этот прогневан. Он видит грех Петра — грех сребролюбия, гордыни. Грех Алексея — грех плоти и тщеславия. И мой грех… — он замолчал.

— Какой ваш грех, Иван Кириллович? — мягко спросил Орлов.

— Грех бездействия. Грех страха, — прошептал Иван. — Я видел Его. Давно. В детстве. У кургана. Жёлтые глаза в темноте… Они смотрели на меня. И я убежал. Я не нашёл в себе силы понять, кто Он — ангел или демон. И теперь Он пришёл за нами. Сначала за отцом безбожником. Потом за Алексеем, чья душа была слишком привязана к миру. А теперь… теперь очередь Петра. И моя.

Орлов смотрел на него с растущим интересом. Это был не просто фанатик. Это был человек с глубокой детской травмой, на которую наслоилась религиозная экзальтация. Его вера в проклятие была искренней, болезненной и имела под собой реальную основу.

Выйдя от Ивана, они столкнулись с Петром в коридоре.

— Ну что, доктор? Нашли новое подтверждение безумия моего брата? — с едкой усмешкой спросил он.

— Я нашёл глубоко несчастного человека, чей страх имеет вполне конкретную причину, — парировал Орлов.

— Его страх погубит это имение! — резко сказал Пётр. — Он наводняет умы этой чушью о жевтобрюхе! — Он с силой сжал кулаки. — Найдите того, кто это сделал. И положите конец этому цирку.

— Мы найдём истину, Пётр Кириллович, — раздался спокойный голос Волкова. Он стоял в тени, его лицо было невозмутимо. — Какой бы неудобной она ни оказалась. А пока… осмелюсь попросить у вас план усадьбы. Мне нужно точное расположение всех комнат, особенно… вашего кабинета.

Пётр, с трудом сдерживая ярость, кивнул и удалился.

Орлов вздохнул.

— И что же мы имеем, Артемий? Разбитое окно, клочок кожи жевтобрюха, брата-прагматика, который презирал покойного, и брата-мистика, который верит, что их всех ждёт кара свыше.

— Мы имеем слишком много мистики и слишком много человеческих страстей, — ответил Волков, медленно набивая свою трубку. — И, как правило, когда то и другое смешивается, за этим стоит чья-то очень земная и очень корыстная рука. Всё это — дымовая завеса. А теперь мне нужен тот самый план. Мне кажется, расположение комнат в этом доме расскажет нам не меньше, чем показания свидетелей.

В его словах была холодная уверенность человека, привыкшего разгадывать самые запутанные головоломки. Орлов знал: когда Волков говорит таким тоном, значит, в его голове уже складывается первая версия, пусть пока и неполная, но уже имеющая очертания истины.

Глава 4. По следу хлебных крошек

План усадьбы, принесённый камердинером, был вычерчен чёткими линиями. Волков развернул его на столе в гостевой комнате, ставшей их временным штабом. Его палец лёг на квадратик, обозначавший кабинет Алексея.

— Комната убиенного, — произнёс он. Затем палец медленно пополз вверх и остановился на квадратике этажом выше, точно над первым. — А это?

Орлов сверился с пояснениями на полях.

— Кабинет Петра Кирилловича.

Волков не проронил ни слова, но Орлов увидел, как в его глазах вспыхнул тот самый огонь охотника, учуявшего верный след. Он отошёл от стола к окну, глядя на фасад дома, где на первом этаже зияла тёмная дыра разбитого окна Алексея.

— Слишком просто, но крайне эффективно, — тихо сказал Волков, больше самому себе.

— Прости? — не понял Орлов.

— Шум, Тихон. Грохот разбитого стекла, который все слышали. Его не могло быть, если убийство было тихим. Вся картина преступления в комнате похожа на фантасмагорию. Покойный не ожидал удара и стоял спиной к убийце. Беспорядок в комнате с аккуратно разложенными предметами — явно декорация, созданная тихо и аккуратно. Значит, окно разбили позже. Отдельно. Чтобы зафиксировать время убийства, ложное время. Преступник убил Алексея подло со спины, запер кабинет и поднялся к себе наверх. Ему надо было поднять шум именно в квартире брата в нужный ему момент. Он обеспечивал себе алиби. И для этого не нужно было спускаться вниз. Достаточно было открыть своё окно на втором этаже… и спустить, например, гирю на верёвке. Раскачать её, как маятник, и пустить в окно брата. Звон, крики слуг… Идеальное алиби по времени: пока все бегут на шум, у тебя есть все основания быть среди них, растерянным и разбуженным.

— Но зачем такие сложности? — возразил Орлов. — Чтобы убедить всех в нападении извне?

— Именно. Чтобы создать панику, подтвердить сказку о чудовище и отвлечь от простой мысли, что Алексея убили свои же. А теперь пойдём.

— Куда?

— Осматривать кабинет Петра Шереметьева. Под предлогом… составления полной картины.

Пётр, занятый бумагами, был не рад визиту, но не мог отказать. Его кабинет был таким же, как он сам — строгим, функциональным, лишённым излишеств. В углу, на полу, рядом с книжным шкафом, стояла пара гирь разного веса — обычная гиревая пара для гимнастики.

— Для поддержания формы, — сухо пояснил Пётр, заметив взгляд Волкова. — В деревне не до турников.

Волков кивнул, делая вид, что изучает переплёты книг. Его взгляд скользнул по подоконнику. Он был чист, вымыт, но на самом его краю, в месте, где рама примыкала к камню, его острый глаз заметил едва видимую зацепку — тонкую, тёмную полоску, вдавленную в дерево. Тёмный след от верёвки, оставленный под тяжестью груза.

Они молча вышли из кабинета.

— Нашёл? — спросил Орлов, едва дверь закрылась.

— След на подоконнике. Верёвка. Теперь нужно найти её саму. Он не стал бы её прятать далеко — это вызвало бы подозрения. Она должна быть на виду.

Их поиски не заняли много времени. В чулане по соседству с кабинетом Петра, среди прочего хозяйственного скарба, висел моток просмолённого корабельного каната. Волков снял его, осмотрел. В нескольких местах на крайних волокнах были видны мелкие, блестящие пылинки — следы контакта с острым краем разбитого стекла.

— Он даже не потрудился его заменить, — произнёс Волков, и в его голосе прозвучало почти разочарование. — Слишком уверен в себе. Считает, что гири и верёвка — слишком обыденные предметы, чтобы стать уликами.

— Но этого недостаточно, Артемий, — покачал головой Орлов. — Это лишь наши догадки. Прямых доказательств, что это он вошёл к брату и нанёс удар, у нас нет.

— Пока нет, — согласился Волков. — Но теперь мы знаем метод. И знаем, что он циничен, расчётлив и уверен в своей безнаказанности. Такие преступники… они редко останавливаются на одном деянии. Особенно когда на кону всё состояние и есть ещё один брат, чья жизнь стоит между ними и желанным богатством.

Он посмотрел на потолок, словно взглядом пытаясь пронзить перекрытия и увидеть Петра Шереметьева за его рабочим столом.

— Он попытается снова. Не сегодня, так завтра. И когда он это сделает, мы будем готовы.

Глава 5. След Зверя

Рассвет застал Волкова и Орлова у крыла, где располагались покои Алексея. Ночной дождик оставил после себя на земле влажную прохладу и, что было куда важнее, идеально отпечатавшиеся следы на размякшей почве клумбы под его окном.

Волков, не обращая внимания на промокшие до колен брюки, стоял на одном колене, вглядываясь в землю. Его трость осторожно обводила странный отпечаток.

— Ну вот, Тихон, — произнёс он, и в его голосе прозвучала редкая нота задумчивости, а не триумфа. — Видишь? Не нога, не колесо. И уж точно не след от гири.

Орлов наклонился. След был широким, около пятнадцати сантиметров, и напоминал борозду, которую оставило бы волочимое по земле толстое, мягкое бревно. Но это не была одна сплошная линия. Отпечаток был прерывистым, состоящим из нескольких вмятин, словно некий массивный предмет с силой ударял о грунт, отскакивал и снова ударял.

— Похоже на след… хвоста? — неуверенно предположил Орлов. — Как у ящерицы или большой змеи. Но масштаб…

— Масштаб именно тот, что соответствует местному фольклору, — констатировал Волков. Он поднял голову и окинул взглядом стену под окном. — И смотри на высоту. Первый отпечаток — в метре от фундамента. Второй — почти под самым подоконником. Что-то тяжёлое и гибкое било снизу вверх, оставляя отпечатки мокрой грязи.

Он поднялся и, взобравшись на цоколь, принялся изучать наружную сторону разбитого окна. Его острый глаз заметил нечто иное. На шероховатой коре старой липы, в метре от стены, торчал ещё один, чуть больший обрывок того же желтовато-серого материала, что они нашли в комнате. Он висел на сучке, словно зацепился, когда мимо проползало нечто огромное.

— Странно, — тихо произнёс он, извлекая улику пинцетом. — Этот кусок… он не подброшен. Он настоящий. И зацепился он здесь естественным путём.

— Но следы под окном! — воскликнул Орлов. — Ты же сам сказал, что Пётр разбил окно гирей!

— Эти следы, — Волков ткнул тростью в одну из вмятин, — старше. Посмотри на края — их уже размыло первым дождём. Они оставлены до убийства. Кто-то или что-то действительно приходило сюда. Независимо от Петра. И это нечто оставило после себя лоскуты линялой кожи, которую Пётр использовал, чтобы создать антураж.

Орлов смотрел на него в полном недоумении. Логичная картина, которую они только что выстроили, снова рассыпалась.

Их визит в деревню лишь усилил это смятение. Изба старосты, низкая, пропахшая дымом и кислым хлебом, была полна народу. Мужики, узнав о цели визита, сгрудились у порога, мрачные и неразговорчивые. Лишь после того как Орлов, с своей располагающей улыбкой и парой медяков на самогон, сумел растопить лёд недоверия, один из них, старый охотник по имени Архип, сухощавый и жилистый, как степной корень, заговорил.

— Жовтобрюха, говорите? — он хрипло рассмеялся, осклабя беззубый рот. — А вы, баре, небось, не верите? Думаете, мужики от скуки байки сказывают?

— Мы верим в то, что видим, дедушка, — сказал Волков. Его холодный, чёткий голос резанул по деревенскому говору. — Но мы видели странные следы. Похожие на змеиные и очень большие.

Архип смерил его испытующим взглядом.

— Так оно и есть. Большая… ой, какая большая… — он сделал широкий жест руками, и в его глазах вспыхнул неподдельный, животный страх. — С сосну толщиной, а в длину — с добрую избу. Шкура у неё, как у гадюки, цвета сухой травы, а брюхо — жёлтое, ядовитое такое. А глаза… — он понизил голос до шёпота, и мужики за спиной замерли, — глаза жёлтые, как у совы, и светятся в темноте. И хвост… хвост у неё не как у змеи, а толстый, дубиной, на конце шишка костяная.

— И она душит? — спросил Орлов, записывая в свою книжечку.

— Душит? — Архип фыркнул. — Она не душит, барин. Она бьёт. Хвостом своим, как бичом. Бабахнет — и бык на ногах не стоит, кости вдребезги. Человека… — он многозначительно щёлкнул пальцем по горлу. — Она не для еды. Она — страж. Кургана Царского. Там, слышь, клад золотой, а она его стережёт. Кто близко подойдёт — того и прихлопнет. Мой дед её видел. И отец. А я… — он перевёл дух, — я видел след. Такой же, как вы сказываете. Как будто брёвнами по земле били. Это она, жовтобрюха, по степи похаживала. Грелась, что ли, на солнышке.

— И давно её видели? — не отступал Волков.

— Перед самой смертью молодого барина, — прошептал один из других мужиков, помоложе. — Я на заре с рыбалки шёл, так у самого леска, у оврага, такой след и увидал. Свежий. Я — бежать, даже удочки побросал.

Волков и Орлов переглянулись. Легенда, которую в усадьбе считали бредом суеверного Ивана, здесь, в деревне, была суровой реальностью. И хронология совпадала.

В углу избы, у печки, тронул струны старик с седой, лопатой бородой и мудрыми, прищуренными глазами. Он до этого молча курил цигарку, слушая разговор.

— След следом, барин, а сказка-то и вовсе с дедовских времён тянется, — сказал он хриплым, навидавшимся голосом. — Хочешь, спою, как было-то? Правду в ней, иль нет — суди сам.

Не дожидаясь ответа, он обернул ладонь вокруг грифа балалайки и тронул струны. Звук был сухим и тревожным.

Последний аккорд замер в спёртом воздухе избы. Мужики молчали, потупив взгляды.

Старый охотник Архип, жилистый, как степной корень, с неподдельным страхом в глазах, описал то же существо — «жевтобрюха», толщиной с сосну, с жёлтыми глазами и хвостом-дубиной.

— Оно своё не трогает, — хрипло пояснил старик, крестя рот. — Ходит по своему кругу. От Царского — к Каменной Бабе, от Бабы — к Трём Братьям… А кто в его круг сунется, того… того Душитель. Особливо который с киркой да лопатой. Оно землю свою чует. Старый граф, царство небесное, ту яму для мелу позволил копать — так оно ему сперва коня на выпасе забило. Проломило мерину голову промеж ушами. Предупреждало. А он посмеялся. Ну, вот…

Возвращаясь в усадьбу, они молчали, каждый обдумывая услышанное.

— Гигантская змея, — наконец нарушил молчание Орлов. — Реликтовый вид. Значит, Иван прав? Существо существует, и оно… причастно?

Волков резко остановился и повернулся к нему. Его лицо в утреннем свете было напряжённым.

— Нет, Тихон. Существо существует — в этом я почти не сомневаюсь. Легенда слишком детальна и едина в показаниях. Но оно не убийца. Пётр убил Алексея. Это факт. Но он не создавал легенду — он ею воспользовался. Он знал, что существо реально, знал его следы, раздобыл кусок его сброшенной кожи и блестяще вписал своё земное преступление в канву древнего мифа.

Он сделал паузу, обдумывая свои слова.

— Он играет на двух досках сразу: против нас — с помощью своего железного алиби, и против разума — с помощью реального, живого чуда, которое все здесь боятся и в которое верят. Он не просто циник. Он гениальный циник, который решил осквернить саму древность ради своей выгоды.

Волков посмотрел в сторону темнеющего на горизонте Царского кургана.

— У нас теперь две задачи, Тихон. Первая — доказать вину Петра. А вторая… — он потряс в воздухе клочком странной кожи, — понять, что мы будем делать с этой правдой, когда узнаем её полностью.

Глава 6. Давление

Кабинет Петра Шереметьева снова стал местом допроса, но на этот раз атмосфера в нём была иной. Волков сидел напротив хозяина имения, его поза была расслабленной, почти небрежной, но серые глаза, неподвижные и холодные, буравили Петра с немигающей интенсивностью. Орлов расположился чуть поодаль, наблюдая за этой дуэлью взглядов.

— Пётр Кириллович, благодарю вас за готовность прояснить некоторые детали, — начал Волков. Его голос был ровным и вежливым, как у врача, задающего рутинные вопросы. — Для полноты картины.

— Я уже предоставил все необходимые документы и показания, господин Волков, — сухо парировал Пётр. Он сидел за своим столом, как за крепостным валом, но пальцы, сцепленные на столешнице, были белы от напряжения.

— Безусловно. Речь о мелочах. К примеру, о ваших гирях. — Волков мягко кивнул в сторону угла, где лежали спортивные снаряды. — Похвальная привычка — поддерживать физическую форму. Часто занимаетесь?

Пётр на мгновение замер. Вопрос прозвучал невинно, но он почуял в нём ловушку.

— Когда выдается время. Это помогает сохранять ясность ума.

— Прекрасная привычка, — Волков сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе. — Мы, пожалуй, не будем больше отнимать ваше время.

Он кивнул Петру и вышел из кабинета. Орлов, бросив на окаменевшего хозяина имения последний взгляд, поспешил за ним.

В коридоре он не выдержал:

— Артемий, это было… рискованно.

— Именно так, Тихон, — ответил Волков, не замедляя шага. Его лицо было сосредоточенным. — Я выложил перед ним карту его собственного преступления и показал, что мы уже в двух шагах от цели. Загони зверя в угол, и он либо сдастся, либо попытается вырваться. Пётр Шереметьев не из тех, кто сдаётся. Он начнёт действовать. И когда он это сделает, мы будем ждать его.

Они вышли на крыльцо. Вечерело. Воздух был неподвижен и напоён запахом полыни.

— Ты думаешь, он посмеет попытаться убить Ивана? — спросил Орлов.

— Он посмеет, — уверенно сказал Волков. — Он жаден и напуган. Он видит, что его идеальный план дал трещину. Теперь, когда он знает, что мы вычислили его метод, промедление для него смерти подобно. Он будет действовать быстро, полагаясь на наглость и скорость. И он знает, что Иван — последнее препятствие на пути к состоянию, чью смерть можно будет с лёгкостью списать на продолжение того же «проклятия». Нет, он не удержится. Осталось лишь создать ему подходящие условия.

— Какие условия?

— Условия, при которых он почувствует себя в безопасности для нового удара. Или почувствует, что другого выхода у него нет.

Они стояли молча, глядя на темнеющие очертания усадьбы. Где-то внутри неё, за толстыми стенами, их противник, загнанный в угол, уже обдумывал свой следующий ход. Игра входила в решающую стадию.

Глава 7. Ритуал и Страж

Ночь над степью была не чёрной, а густо-фиолетовой, усеянной мириадами не мерцающих, а холодно и неподвижно горящих звёзд. Луна, ещё не поднявшаяся высоко, отбрасывала длинные, искажённые тени, и в этом серебристом полумраке древние курганы казались спящими исполинами. Воздух был чист и холоден, пах полынью и мёрзлой землёй.

Волков и Орлов, закутавшись в тёплые шинели, лежали в неглубокой лощине в двухстах шагах от подножия Царского кургана. Решение провести ночную вылазку родилось после разговора с одним из конюхов, проболтавшимся, что «барин Иван похаживает ночами к царской могиле, разговоры с ветром ведёт».

И вот теперь они видели это своими глазами.

Иван, бледный как призрак в своём тёмном подряснике, стоял на коленях перед громадой кургана. Он не молился в привычном понимании. Его тело раскачивалось в странном, ритмичном покачивании, а из груди вырывались не слова, а гортанные, завывающие звуки, похожие на песню степного ветра или на древнее заклинание. Он взывал не к христианскому Богу, а к чему-то гораздо более старому и дикому, что жило в этом холме.

— «Отжени, отжени, Стража гневного… Отыми очи жёлтые от дома нашего… Прими дары, отпусти души…» — долетали до них обрывки его бормотания. Он сыпал перед собой на землю что-то тёмное — горсть зерна и сушёные травы. Потом он достал из складок подрясника небольшой предмет, тускло блеснувший в лунном свете. Это была старая монета. Иван швырнул её по направлению к кургану, за пределы того незримого круга, где стоял.

— Чистейший архаичный обряд, — прошептал Орлов, зачарованно наблюдая. — Это не христианство. Это что-то из глубины веков, язычество, переосмысленное через призму его веры.

Он повернулся к Волкову:

— Он не умасливает, — прошептал Орлов, и в его голосе прозвучало озарение. — Он платит дань. Он признаёт границу и просит разрешения войти. Это не религия… Это древнее право собственности.

Волков молчал. Его острый профиль был напряжён, всё существо было направлено на наблюдение. Он изучал Ивана, как изучал бы редкий природный феномен, но в его глазах, отражавших лунный свет, читалось не только научное любопытство.

Вдруг Иван замолк. Его раскачивание прекратилось. Он замер, уставившись в темноту степи за курганом, и его фигура выразила такой леденящий ужас, что Орлов невольно вздрогнул.

Их глаза последовали за его взглядом.

В темноте, в полусотне шагов, на фоне чуть более светлого неба, замерцали две точки. Не просто тёмные, а именно светящиеся. Тусклым, фосфоресцирующим жёлтым светом, как у ночных хищников. Они были расположены слишком высоко и слишком далеко друг от друга, чтобы принадлежать волку или лисице.

Затем донёсся звук. Не шипение, а глухой, мощный шелест, словно по сухой траве и камням проволокли тяжёлый, грубый мешок. И сразу за ним — глухой, отчётливый удар. Звук, похожий на тот, что издаёт тяжёлое бревно, обрушиваясь на землю. Тот самый звук, который мог оставить след, найденный под окном Алексея.

Иван испустил сдавленный стон и, крестясь уже не по-христиански, а какими-то широкими, паническими жестами, бросился бежать прочь, к усадьбе. Его тень беспорядочно и жалко металась по серебристой степи.

Волков и Орлов остались лежать в лощине, парализованные на несколько долгих секунд. Светящиеся точки во тьме не двигались, просто смотрели на них с невозмутимым, древним спокойствием. Потом медленно, без единого звука, погасли. Шелест и удары не повторялись.

Орлов первым нарушил оглушительную тишину. Его голос дрожал:

— Артемий… Ты видел? Слышал? Это… это не мистификация. Это было настоящее.

Волков медленно поднялся на ноги. Его лицо в лунном свете было бледным. Он молча подошёл к тому месту, где только что стоял Иван, затем прошёл дальше, туда, где видел огни. Он зажёг свой походный фонарь и водил лучом по земле. Ни следов, ни отпечатков. Только смятая трава от ног Ивана и таинственная пустота.

— Шелест и удар… — проговорил он наконец, и его голос, обычно такой твёрдый, звучал приглушённо и с надрывом. — Можно сымитировать. Бросить камень, волочить мешок с песком… Но эти глаза… Светящиеся точки… — Он замолк, впервые за всё время их знакомства, не находя мгновенного, логического объяснения.

Он повернулся и посмотрел на тёмный силуэт кургана, который теперь казался не просто древним холмом, а дремлющей, могущественной сущностью.

— Я не знаю, что это было, Тихон, — тихо признался Артемий Волков. Рационалист, веривший только в факты, сделал это признание с трудом, словно выплеснул часть своей сущности в степную ночь. — Но я начинаю понимать страх Ивана. И начинаю подозревать, что в этой истории мы имеем дело не с одним, а с двумя чудовищами.

Он сделал паузу, подбирая слова.

— Одно — очень земное и очень коварное. А другое… другое, возможно, старше этих курганов. И играет ли одно на руку другому, или же они существуют независимо — вот в чём вопрос.

Он потушил фонарь, и тьма снова сомкнулась вокруг них, густая, живая и теперь откровенно враждебная. Впервые за всё расследование Волков чувствовал себя не охотником, а дичью, за которой с равнин бесконечности наблюдают жёлтые, безразличные глаза.

В этой темноте, где каждый шорох казался предвестником чего-то недоброго, Орлов ощутил, как по спине пробежал холодок. Они стояли лицом к лицу с тайной, которая выходила далеко за пределы их понимания. Тайной, которая могла изменить не только их представление о происходящем, но и весь привычный мир.

Глава 8. Лик Древнего

Туман в ту ночь лёг не просто густой, а неестественный, живой. Он стлался по степи плотными, почти осязаемыми клочьями, поглощая звук и искажая расстояние. Воздух был мёртв и неподвижен, пахнул не полынью, а озоном и холодным камнем, словно из глубокой пещеры.

Волков, чей сон после виденного у кургана был тревожным и прерывистым, стоял у окна в предрассветных сумерках. Его взгляд, заострённый бессонницей, уловил движение в молочно-белой пелене. Что-то тёмное, невероятно массивное и медлительное смещалось в тумане, плывя параллельно стене усадьбы. Он не видел ясных очертаний — лишь громадную, утробную тень, которая на мгновение перекрыла лунный свет, прежде чем растаять в серой мгле.

Он не стал будить Орлова. Какое-то первобытное чутьё велело ему хранить молчание.

На рассвете они вышли наружу. Роса на траве лежала не бриллиантами, а сплошным, мокрым саваном. И этот саван был исполосован. От края тёмного леса, что примыкал к усадьбе, через весь луг к самому подножию Царского кургана тянулся единственный, чудовищный след. Это была не цепочка отпечатков, а одна сплошная борозда шириной с бочонок, будто по земле прополз некий бесконечный, непостижимо тяжёлый организм. Грунт на дне следа был не просто утоптан, а словно спекся в гладкую, блестящую корку.

— Господи… — выдохнул Орлов, остановившись как вкопанный. Его лицо побелело. — Это… это же…

— Оно приходило, — голос Волкова прозвучал приглушённо и отчуждённо. Он смотрел не на след, а в сторону леса, откуда тот начинался. — Не для охоты. Для патрулирования. Мы говорили о границах, Тихон. Вот подтверждение. Не к окну. К дому. Ко всем нам.

Решение созрело мгновенно и не требовало обсуждений. Они шли по этому следу, и с каждым шагом привычный мир отступал. Давление в ушах нарастало, воздух становился гуще. Казалось, сама геометрия пространства искажалась вокруг этой борозды, ведущей в никуда и одновременно — в самое сердце древнего кошмара.

След вёл их не к знакомому оврагу, а вглубь чахлого, неестественно тихого леса за курганом. Деревья здесь стояли кривые, скрюченные, их ветви сплетались в плотный полог, сквозь который не пробивался свет. Пахло гнилью, влажным камнем и чем-то металлическим, наэлектризованным.

И тогда они увидели Его.

Оно лежало в центре небольшой поляны, и человеческий разум отказывался воспринимать это целиком. Это не было змеёй, ящерицей или чем-либо известным. Это была громада серо-жёлтой плоти, покрытая не чешуёй, а неким подобием каменных пластин, испещрённых геометрическими узорами, не имевшими аналогов в природе. Тело Его не имело внятного начала и конца; оно изгибалось в немыслимых, противоречащих евклидовой геометрии углах. Там, где должен был быть хвост, извивался пучок щупальцеподобных отростков, один из которых был увенчан той самой костяной булавой.

Оно не спало. Оно пребывало. И оно было сознанием. Древним, холодным, абсолютно чуждым.

Волков и Орлов замерли на краю поляны, парализованные не страхом, а всепоглощающим, унизительным осознанием собственного ничтожества. Они были не охотниками, а микробами, забредшими в собор.

И тогда Существо повернулось к ним. Вернее, та его часть, что условно могла считаться головой, сместилась, и из складок плоти медленно выползли два шара. Не глаза. Светящиеся, фосфоресцирующие жёлтым светом сферы, в которых пульсировали узоры, способные свести с ума. В них не было ни злобы, ни любопытства. Был лишь холодный, безразличный анализ, взгляд существа, изучающего под микроскопом два случайных, ничтожных организма.

Волков чувствовал, как его разум, его логика, его уверенность — всё, что составляло его суть, — трещало по швам под тяжестью этого взгляда. Это была не встреча. Это была демонстрация. Им показали их место в мироздании, и это место было пылинкой на ботинке титана.

Они не помнили, как отступали, как бежали назад по следу, спотыкаясь и задыхаясь. Они просто бежали, гонимые инстинктивным, животным ужасом, пока не вывалились на опушку, где мир снова обрёл привычные формы и цвета.

Опершись о берёзу, Орлова вырвало. Волков стоял, прислонившись лбом к холодному стволу, его тело била крупная дрожь.

— Артемий… — прохрипел Орлов, вытирая губы. — Это… что это было?

Волков медленно покачал головой. Голос его был чужим и надтреснутым.

— Не спрашивай, Тихон. Не пытайся понять. Некоторые вещи… их знание ломает человека. Мы ступили за грань. И нам придётся жить с этим.

Он посмотрел в сторону усадьбы, где их ждал земной монстр, Пётр Шереметьев. После лицезрения космического ужаса его злодеяния казались мелкими, почти жалкими. Но от этого — не менее опасными.

— Пойдём, — сказал Волков, выпрямляясь. В его глазах погасла последняя искра рационализма, уступив место холодной, безрадостной решимости. — Нам нужно закончить наше дело. А потом… забыть. Забыть всё, что видели. Чтобы не сойти с ума.

Глава 9. Дань уважения

Они бежали из леса, не оглядываясь, подгоняемые животным инстинктом, пока не рухнули у кургана, далеко от того места, где деревья начинали искривляться, а воздух — густеть. Они лежали на холодной земле, судорожно хватая ртом воздух, который снова казался нормальным.

— Это было не чудо, Тихон, — голос Волкова был глухим и разбитым. Он поднялся на локти, его лицо под лунным светом было пепельным. — Чудо — это нечто благое. Это… это было Откровение. Откровение о нашем месте в этой вселенной. И место это — ничтожно.

Орлов не мог говорить. Он лишь молча кивнул, прижимая руку к груди, где сердце выстукивало бешеный ритм.

— Оно не охотится на людей, — продолжил Волков, словно убеждая сам себя. — Мы для него — пыль. Шум. Но даже пыль, скопившуюся в святилище, нужно иногда сметать. Мы пришли в Его мир, вторглись в очерченный тысячелетиями круг, шумим, копаем, жжём… И Оно показалось нам. Не для угрозы. Для… констатации и предупреждения. Чтобы мы знали, где проходит черта.

Он посмотрел в сторону усадьбы, огни которой мерцали вдалеке, жалкий огонёк человеческого мира в безразличной тьме.

— Пётр знал, — тихо произнёс Волков. — Он с детства знал, что здесь обитает Нечто. Он видел следы, слышал шёпот степи. И он решил осквернить это. Он взял древний, живой ужас и сделал его реквизитом для своей грязной пьесы. Он не просто убийца. Это немыслимо кощунственно.

Орлов с трудом поднялся, его взгляд блуждал по бескрайней, тёмной степи.

— И что же нам теперь делать, Артемий? Мы нашли настоящего «Стража». И он… невиновен в смерти Алексея.

Волков встал, его фигура выпрямилась. Но это была уже не прежняя, надменная осанка охотника. Это была стойкость солдата, увидевшего слишком многое и решившего выполнить свой последний долг.

— Мы сделаем то, что должны, — сказал он с ледяной ясностью. — Мы найдём человека-убийцу и предадим его человеческому суду. А то, что скрывается в том лесу за курганом… — он бросил взгляд в сторону тёмного силуэта, и по его спине пробежала судорога, — …останется там. Его тайной. Нашего молчания требует не страх. Его требует… осознание. Осознание того, что некоторые истины слишком велики и слишком чужды, чтобы принадлежать нашему миру законов и заголовков газет. Некоторые двери, однажды открытые, нельзя закрыть. Их можно только наглухо замуровать, чтобы безумие не просочилось наружу.

Он достал свою трубку, повертел её в пальцах и с силой швырнул в ночную степь.

— Пётр Шереметьев осквернил не просто память брата. Он покусился на нечто, что старше наших империй и наших богов. И за это он ответит. Но его казнь будет тихой и человеческой. Без упоминаний о том, в чьей тени он решил спрятаться.

Они пошли обратно к усадьбе, но теперь их молчание было иным. Оно было тяжёлым, как свинец, и наполненным знанием, которое они обречены были носить в себе до конца дней. Они видели Лик Древнего. И этот взгляд из бездны времени изменил их навсегда, отделив от остального человечества непроницаемой стеной молчания и ужаса.

Глава 10. Последний Рубеж

Возвращение в усадьбу после ночного бдения у кургана было похоже на возвращение из другого мира. Призрачный ужас степи сменился густым, тяжёлым напряжением, что витало в стенах дома. Волков и Орлов молча прошли в свою комнату. Слова были не нужны; оба понимали, что равновесие нарушено. Они видели Нечто, и это знание навсегда отделило их от привычной реальности.

Рано утром их разбудил переполох. Бегущие шаги по коридору, приглушённые возгласы, запах гари — не едкий и ядовитый, как от настоящего пожара, а скорее запах тлеющей ткани и дерева.

Выйдя, они увидели суетящихся слуг с вёдрами у дверей кабинета Петра. Дверь была распахнута, и оттуда валил сероватый дым.

— Что случилось? — резко спросил Волков у пробегавшего мимо лакея.

— Пожар, барин! В кабинете у Петра Кирилловича! Занавески, видно, от свечи вспыхнули!

Волков и Орлов подошли к дверям. Картина была красноречивой: одна из оконных портьер обуглилась, почернел и задымил подоконник, стоявший рядом стул был опалён. Ущерб был невелик, но производил впечатление. Сам Пётр, с лицом, покрытым сажей и маской искреннего расстройства, отдавал распоряжения.

— Несчастный случай… Неслыханная халатность, — обратился он к следователям, тяжело дыша. — К счастью, вовремя заметили. Но кабинет, конечно, потребует ремонта. Гарью воняет невыносимо.

— Вам есть где расположиться? — с деланным участием спросил Волков.

Его взгляд скользил по комнате, отмечая каждую деталь. Обугленные занавески, почерневший подоконник… Слишком уж удачно расположенный пожар. Слишком незначительный ущерб, чтобы быть случайным. И главное — окно, выходившее прямо на покои покойного брата.

Орлов, стоявший рядом, незаметно кивнул, подтверждая его мысли. Это не случайность. Это послание. Пётр начал действовать.

В воздухе витало предчувствие развязки. Той самой, к которой они так долго шли, той, что должна была раскрыть все тайны этого проклятого места. Но теперь, когда развязка приближалась, Волков чувствовал, как холодеет внутри. Потому что знал: цена правды может оказаться непомерно высокой.

— Придётся перебраться в гостевую комнату в западном флигеле, — вздохнул Пётр. — Пока здесь не приведут в порядок.

Волков кивнул, его лицо ничего не выражало. Но когда они отошли, он тихо сказал Орлову:

— Западный флигель. Комната прямо над покоями Ивана.

Расчёт был гениален в своей простоте. Пожар — идеальный предлог. Он объяснял необходимость переезда, уничтожал следы верёвки на старом подоконнике и вызывал всеобщее сочувствие. Теперь Пётр получал ту же тактическую позицию для удара по Ивану, что и для инсценировки с Алексеем. Комната над целью.

Весь день Пётр суетился, организуя перенос своих вещей. Он демонстрировал нервозность и досаду, но Волков, наблюдая за ним, видел под маской другое — холодную, сфокусированную решимость.

Примерно в час дня произошёл эпизод, который, как понял позже Волков, и стал спусковым крючком. Из кабинета старого графа, который теперь занимал Иван, выбежала перепуганная горничная. Через полчаса Орлову, расспрашивавшему слуг, удалось выяснить: Иван потребовал принести бумагу и чернила.

Слухи поползли мгновенно: барин Иван собирается посылать в столицу бумагу нотариусу — менять завещание, чтобы всё состояние после его смерти отошло монастырям «на очищение грехов рода». О чём он постоянно твердил, но лишь сейчас от слов перешёл к делу.

Это известие, долетевшее до Петра, подействовало на него как удар хлыста. Его лицо исказилось на мгновение такой неприкрытой яростью, что Волков, случайно увидевший это, не усомнился — теперь Пётр пойдёт до конца. Он загнал зверя в угол, и зверь, отчаявшись, лишившись последней надежды на законное получение наследства, пойдёт на свой последний и самый рискованный шаг.

Волков почувствовал, как напряжение в воздухе стало почти осязаемым. Он знал: развязка близка. И теперь вопрос был лишь в том, успеют ли они предотвратить новую трагедию, прежде чем Пётр нанесёт свой смертельный удар.

Вечером, когда в усадьбе поутихло, Волков нашёл старшего камердинера.

— Иван Кириллович, кажется, очень напуган после происшествия с пожаром, — сказал он с сочувственным видом. — Я как врач рекомендовал бы ему на ночь принять успокоительное. Не найдётся ли в доме сонной микстуры?

Камердинер, проникшись заботой о «барине Иване», с готовностью предоставил флакон. Этого было достаточно.

Ночью, когда в доме воцарилась тишина, Волков и Орлов покинули свою комнату. Они не пошли в западный флигель. Вместо этого они неслышно спустились в покои Ивана. Сам Иван, благодаря «заботе» доктора Орлова, спал глубоким, беспробудным сном.

— Зачем мы здесь? — шёпотом спросил Орлов, вглядываясь в темноту комнаты. — Он же будет действовать сверху, как и в прошлый раз!

— Именно поэтому мы и здесь, — так же тихо ответил Волков. Он стоял в тени, у стены, прижав палец к губам. — Он не станет повторять разбитие окна. Это уже не сработает. Он знает, что мы рядом, что время работает против него. Это шанс, который он вынужден использовать — пока Иван не отослал бумаги. Он думает, что все спят, а Иван беззащитен. Он не будет устраивать театр с чудищем, он просто убьёт его и спокойно ляжет спать.

Они замерли в ожидании. Минуты тянулись, каждая похожая на вечность. За стенами поскрипывали половицы, завывал ветер. И вот сквозь этот ночной шум пробился новый звук — тихий, осторожный скрежет ключа в замочной скважине.

Ручка медленно повернулась. Дверь бесшумно отворилась. В проёме, очерченная слабым светом из коридора, возникла мощная, коренастая фигура Петра. В одной руке он держал тяжёлую трость с массивным набалдашником.

Пётр Шереметьев сделал шаг вперёд, его взгляд был прикован к спящему в кровати брату. Он поднял трость, готовясь нанести удар.

— Мы не помешаем вашим гимнастическим упражнениям, Пётр Кириллович? — раздался в темноте спокойный, ледяной голос Волкова.

Фонарь в руке Орлова резко вспыхнул, выхватывая из мрака Петра, застывшего в напряжённой позе, и неподвижную фигуру Волкова с револьвером в руке.

— Кажется, — продолжил Волков, и его голос прозвучал как приговор, — настало время для исповеди.

Глава 11. Обречённость фактов

Тяжёлая тишина в комнате Ивана казалась осязаемой, её давила лишь тяжёлое, хриплое дыхание Петра. Фонарь в руке Орлова бросал резкие тени, превращая знакомую спальню в подобие театральной сцены, где разыгрывалась последняя сцена мрачной драмы.

Пётр медленно, будто против воли, разжал пальцы. Трость с массивным набалдашником с глухим стуком упала на ковёр. Его плечи сгорбились, но в глазах, перебегавших с неподвижной фигуры Волкова на спящего брата, всё ещё тлели угли ярости и нежелания мириться с провалом.

— Урядник, — не отводя от Петра взгляда и не опуская револьвера, бросил Волков. В дверном проёме возникла грузная фигура стражника. — Осветите коридор и приготовьте наручники.

Пока урядник выполнял приказ, Орлов подошёл к кровати, нащупал пульс у спящего Ивана и кивнул Волкову: с ним всё в порядке, сонный напиток действовал безотказно.

— В кабинет, — коротко скомандовал Волков, жестом указывая Петру на дверь. — Ваш последний рабочий визит в эти стены.

Они прошли по тёмным коридорам, где из-за полуприкрытых дверей испуганно глазела прислуга. Воздух в кабинете Петра всё ещё был густым и горьким от запаха гари. Волков распахнул створку окна-гильотины, впуская внутрь струю холодного ночного воздуха. Он не сел, прислонился к косяку, его силуэт чётко вырисовывался на фоне тёмного стекла. Орлов остался у двери, замыкая треугольник, в центре которого стоял Пётр.

Никто не предлагал ему сесть. Он был в ловушке, и все это понимали.

— Ну что, господин следователь? — Пётр попытался взять себя в руки, его голос сорвался на первой же ноте. Он сделал шаг к столу, словно ища в нём опору. — Вы поймали меня… на чём? На том, что я зашёл в комнату к брату? В моём же доме?

— Мы поймали вас с оружием в руке, готовым нанести удар спящему, беззащитному человеку, — отчеканил Волков. Его слова падали, как капли воды, растворяя последние надежды. — Это покушение на убийство. Прямо и без инсценировок. Но это лишь финальный аккорд. Мы здесь ради первого акта. Ради Алексея.

Пётр резко выдохнул, почти фыркнул, но в этом звуке было больше отчаяния, чем презрения.

— Опять ваши фантазии! Никаких доказательств!

— Ошибаетесь. Все доказательства — здесь. — Волков неспешно обвёл рукой кабинет. — В этом следе от верёвки на подоконнике, которую вы так неудачно попытались спалить. В том самом канате в чулане, на волокнах которого мы найдём следы стекла от окна вашего брата. В ваших гирях для «гимнастики». В вашем внезапном переезде в комнату над Иваном после столь удобного пожара.

— Вы создали план убийства, — продолжил Волков. — Вы всё продумали. Блестяще. Вы воспользовались древним ужасом, как декорацией, а веру собственного брата — как реквизитом. Вы убили Алексея тихо, пока он читал, а потом устроили этот шумный фарс с разбитым окном, чтобы создать себе алиби и запутать следы. Вы вошли в комнату, ударили его своей тростью, заперли дверь и поднялись сюда. А потом, с помощью верёвки и гири, разбили его окно, чтобы все подумали, что нападение было снаружи. Вы рассчитали, что легенда о Желтоглазом Страже будет идеальным прикрытием.

Волков сделал шаг вперёд, выходя из тени. Его лицо в лунном свете было бледным и абсолютно бесстрастным.

— Но вы совершили главную ошибку, Пётр Кириллович. Вы решили, что можете безнаказанно осквернить не только память брата, но и нечто неизмеримо большее. Вы посмели спрятать своё человеческое, подлое преступление в тени настоящей тайны. И за это вам придётся ответить вдвойне — и перед законом, и своей собственной душой, если она у вас ещё осталась.

Пётр молчал, уставившись в пол. Его могучее тело обмякло, пальцы судорожно сжимались и разжимались. Маска расчётливого прагматика окончательно рухнула, обнажив измождённое, искажённое внутренней борьбой лицо.

В дверь, не стучась, вошёл Иван. Он был бледен, но спокоен. Сонный напиток уже отпускал его, и он лишь машинально потирал виски.

— Я всё слышал, — тихо сказал он, останавливаясь на пороге. Его взгляд, полный не скорби, а некоего горького торжества, был прикован к Петру. — Ты не просто убийца, Пётр. Ты… совершил святотатство. Ты думал, что можно обмануть само древнее Совершенство, сделать Его соучастником в твоей грязи. Но ты ошибся. Он лишь показал тебе твоё место. Ты — пыль у Его порога.

Эти слова, прозвучавшие с ледяной, фанатичной убеждённостью, стали последней каплей. Пётр содрогнулся, будто от удара, и поднял голову. В его глазах пылала теперь не ярость, а жалкая, исступлённая обида.

— Да! — крикнул он, и его голос сорвался на хриплый, надтреснутый визг. — Да, я это сделал! Сделал это сам! Этот щеголь… этот никчёмный прожигатель жизни! Он и старик, который видел в нём единственного наследника! Они презирали меня! А я, я таскал для них каштаны из огня, я содержал это имение, пока они блистали в свете и молились своим идолам! Я заслужил это! Всё должно было быть моим! А он… — он ядовито ткнул пальцем в сторону Ивана, — …он со своими сказками! Это он дал мне идею! Его бредни о «жевтобрюхе» были готовым планом! Я лишь… довёл его до логического завершения!

Больше нечего было говорить. Правда, уродливая и безжалостная, повисла в прокуренном воздухе кабинета, отягощённая запахом палёного дерева и человеческой низости.

Волков молча кивнул уряднику. Тот, стараясь не смотреть в глаза бывшему барину, наложил на его запястья стальные браслеты.

Пётр не сопротивлялся. Он позволил вести себя, его взгляд был устремлён в пустоту. Он проиграл. Но в его поражении была своя, мрачная победа — он доказал, что человеческая подлость, холодная и расчётливая, может быть куда страшнее любого, даже самого древнего и безразличного чудовища.

Глава 12. Эпилог: Молчание и Равновесие

Дело о «жевтобрюхе» было закрыто с казённой, бездушной быстротой. Официальный рапорт, составленный твёрдой рукой Волкова, был сух и беспристрастен: корысть, семейная вражда, хладнокровное убийство и неудачное покушение, мастерски замаскированные под суеверный бред. Ни единого намёка на гигантских змей, светящиеся глаза или стражей курганов. Правда, выпущенная на свет, была урезана и подшита в папку, как опасный зверь, посаженный в клетку.

Петра Шереметьева под конвоем двух урядников отправили в уездный центр. Он сидел в тряской кибитке, глядя сквозь зарешечённое окошко на уходящие вдаль степи — земли, которые он так жаждал сделать своими единолично. Теперь его ждала каменная сумрачная каталажка, бессонные ночи в ожидании суда и неизбежная, как восход солнца, виселица. Человеческое правосудие, медлительное и тяжёлое, пришло за ним, не интересуясь древними ужасами, что служили фоном для его преступления.

Имение «Сарматские Курганы» замерло в гнетущем, новом порядке. Слуги, ещё вчера шептавшиеся о «Жёлтоглазом Душителе», теперь с суеверным страхом поглядывали на опустевший кабинет барина. Иван Шереметьев, оставшийся единственным хозяином, казалось, окончательно ушёл в себя. Его вера получила страшное, двойное подтверждение: древний Страж был реален, но настоящий монстр был не он, а его родной брат. Он стал стражем имения-гробницы, живым напоминанием о проклятии, которое обрело человеческое лицо.

В последнее утро Волков и Орлов вновь поднялись на один из сторожевых курганов. Ветер, не знающий ни времени, ни жалости, гулял по ковылю, перебирая струны забытых песен и унося обрывки людских судеб. С этой высоты мир казался одновременно бескрайним и тесным, зажатым в кольцо древних насыпей.

Орлов, глядя на величавую и безразличную панораму, тяжело вздохнул. Сухой, солёный воздух щипал рану на предплечье.

— И скажи, Артемий, что чудовищнее? — тихо спросил он, почти шёпотом, будто боясь потревожить немой сон исполинов. — Эта тварь, что живёт по законам, не ведающим ни добра, ни зла? Или вот эта… эта змеиная извилина в душе человека, способная на холодный, обдуманный выбор в пользу зла?

Волков, стоявший неподвижно, словно ещё один каменный идол, медленно набивал свою трубку — новую, такую же чёрную и прямую, как трость Петра Шереметьева. Он чиркнул спичкой, и едкий дым вступил в борьбу с запахом полыни.

— Зло, Тихон, — это не биология и не мифология, — произнёс он, выпуская струйку дыма, которую ветер тут же разорвал в клочья. — Зло — это воля. Выбор. Пётр сделал свой. Он выбрал жадность, ложь и убийство. А то, что обитает в этих степях… — Волков жестом, полным небывалой для него почтительности, обвёл горизонт, — …оно не выбирает. Оно просто есть. Оно — часть этого ландшафта, такая же неотъемлемая, как эти величественные древние курганы. И наш долг — не нести свет правды, ослепляющий и сжигающий. Наш долг — быть хранителями равновесия. Ибо некоторые истины слишком тяжелы для человеческих плеч и слишком чужды для нашего понимания. Их знание не просвещает — оно калечит.

Они стояли молча, и это молчание было прочнее любой клятвы. Обещанием, данным не друг другу, а самой Бездне, что приоткрылась перед ними. Обещанием хранить тайну спящего в глубине леса Стража, чьё существование было приговором всей человеческой суете.

Повернувшись, они пошли к поджидавшей их кибитке, единственной точке опоры в этом море травы и ветра. Отъезжая, оба невольно обернулись, бросив последний взгляд на бескрайнюю равнину. Она лежала под низким небом, безмолвная и величественная, убаюканная шёпотом тысячелетий. Она не нуждалась в их защите, не требовала их веры и не боялась их разоблачений. Она просто была. И в этом её вечном, безразличном покое было нечто, превосходящее умиротворение и надежду — бездонное, всепонимающее прощение.

Кибитка тронулась, увозя их прочь от «Сарматских Курганов» — обратно к шуму городов, к новым делам, к теням, что вечно ждали своих исследователей. Но теперь они увозили с собой знание, навсегда отделившее их от мира обывателей: самая страшная тьма таится не в древних могилах, а в бездонных колодцах человеческой души; а самое великое и ужасающее чудо — в том, что наш мир лишь тонкая плёнка на поверхности иных, непостижимых реальностей, и лучшее, что мы можем сделать, — это тихо идти своей дорогой, стараясь не услышать за спиной медленного, могучего биения чужих сердец.