«Как хороши, как свежи были розы...»

Фредерика очень любила розы. Она не могла их видеть, но ей было достаточно и того, что она любовалась ими, нежно касаясь каждого лепестка кончиками пальцев, кожей пробуя на вкус остроту шипов, ладонями измеряя длину стеблей. Ей не нужно было видеть их, чтобы, утопая в густом, чувственном аромате, пробуждать светлые воспоминания об утраченных надеждах и мечтах.

В особняке сына не было оранжереи, как в доме ее двоюродной бабушки, но у него был небольшой цветник под открытым небом, и там, открытые всем ветрам и проливным дождям, тоже росли эти хрупкие, прекрасные красавицы.

Белые.

Сын сказал, что они белые, но это ровным счетом ничего не значило для Фредерики, ведь она никогда не видела цветов.

Зеленые.

Сын когда-то говорил, что его глаза зеленые.

«Как у отца», — думала Фредерика, улыбаясь задумчивой, тихой улыбкой.

Острые садовые ножницы в ее руках споро стравлялись с сухими стеблями и сломанными веточками. Не нужно видеть, чтобы знать — достаточно просто коснуться чуткими пальцами. Каждый цветок был нежно приласкан, каждый лепесток — запечатлен пред ее внутренним взором. Самые красивые, самые пышные, самые высокие она срежет для сына, чтобы поставить на обеденный стол — порадовать своего дорогого мальчика и его юную невесту.

Высота — четыре раскрытые ладони. Долой едва проклюнувшиеся на стебле бутоны-пасынки!

— О, а вот и мамаша, кто бы мог подумать! И как этому ублюдку удалось вызволить тебя из дворца? — послышался сзади грубый неприятный голос.

Его голос.

Она раньше услышала шаги, но приняла их за шаги слуги или садовника, пока еще не успев хорошенько запомнить их всех.

Ледяная волна страха и отвращения пробежала по телу Фредерики. Она была уверена, что ее мучитель давно мертв — сын так сказал, — но чей тогда это голос, как не его?

Шаги ближе. Вот она уже различает тепло тела, дыхание, насыщенное винными парами. И вонь. Острую, резкую, жестокую вонь псарни.

Но теперь она — не беззащитная пленница, которую привязывали и насиловали, вынуждая ее любимого сыночка видеть все это. Теперь она свободна, уверена в себе, теперь она знатна и богата.

И у нее в руках ножницы.

Удар вслепую, наотмашь, с яростью и ненавистью, которые только могла в него вложить.

Тонкие, длинные, смертоносные, они вошли в живот мучителя из ее прошлого, как нож в масло. Один раз, второй, третий. Стремительно, словно молния в одинокое, раскидистое дерево.

Хриплые стоны, проклятия, хруст стеблей, ломающихся под весом отползающего тела, и — сквозь застывшее на миг время — вновь покойная, летняя тишина.

А было ли оно, тело? Был ли вообще этот человек — отголосок давнего прошлого, бесплотная тень, которая больше не может принести вреда?

Ее мальчик сказал, что этот человек давно умер, значит этот голос, эти слова, этот призрак — лишь ее на миг материализовавшийся страх, галлюцинация.

Фредерика пересчитала срезанные розы: одна, две, три, четыре, пять, шесть…

«Еще одну, седьмую. Счастливое число. Мой сын и его юная невеста будут счастливы», — улыбнулась она, осторожными пальцами выбирая последний, самый красивый, самый распустившийся бутон и не ведая о том, что ее обрызганные кровью пальцы оставляют на белых лепестках кровавый след.