«Протокол “Фэйбл”»

Доктор Станислав Воронов потер переносицу так, будто хотел стереть с лица не усталость — а саму мысль о том, что впереди снова разговор, в котором нельзя сказать ни слова по‑человечески.

Кожа под пальцами была сухой, чуть шершавой от постоянных антисептиков. На ногтях — едва заметные белые следы мела от вчерашних записей на стекле лабораторной доски. Лицо в отражении темного металла двери выглядело старше паспорта: не дряхлое, нет — просто изношенное. Седина в висках просвечивала сквозь аккуратно уложенные волосы, короткая щетина упрямо проступала уже к обеду, а под глазами — синеватые полукружья человека, который годами спит по четыре часа и считает это нормой.

Он поднес карту, ввел код и — привычно задержал дыхание на секунду, прежде чем дверь приняла его внутрь.

Стальная плита отъехала почти бесшумно, но Воронов все равно уловил в этом движении что-то унизительно-казенное: как будто тебя пускают не к живому человеку, а к объекту учета.

Палата №16.

Просторная. Чистая. И — пустая.

Пустота здесь была не от недостатка мебели, а от намерения. Кровать с ровно натянутым серым покрывалом, стол, стул, встроенный шкаф без ручек, стеклянная стена, за которой виднелся «сад». Искусственный, как и все остальное в этом крыле: ровные кусты, одинаковые стебли, свет «солнечной» лампы, настроенный по расписанию. Даже воздух — стерильный, ровный, без человеческих запахов — пах не жизнью, а системой вентиляции.

Александр сидел на кровати, опершись спиной о стену, и читал. Не комиксы, не учебник, не инструкции — как будто нарочно выбирал тяжесть. Толстый том Достоевского лежал на коленях, страницы были чуть замяты, словно их перелистывали часто и быстро, но бережно.

Воронов увидел его и на мгновение — буквально на долю секунды — снова испытал то самое ощущение, которое ненавидел в себе: смесь профессионального интереса и животного, неуместного, совершенно постыдного страха.

Потому что Александр был… неправильным.

Не уродливым — нет. Скорее наоборот

слишком идальным, слишком собранным. Как скульптура, которую кто-то выточил не из камня, а из чужих ожиданий.

Для шестнадцати лет он выглядел младше — не лицом, а общей «собранностью»: худощавый, узкоплечий, с подростковой сухостью в руках и шее. Рост — 173, но рядом со взрослыми охранниками и чиновниками он все равно казался… не то чтобы маленьким — просто незавершенным. Как будто мир еще не успел навесить на него правильные пропорции.

Черные волосы — растрепанные, упрямо торчащие там, где их не пригладила бы никакая дисциплина. Кожа — бледная, почти лабораторная, как у человека, который большую часть жизни видел солнце через стекло и светильники.

И глаза.

Ярко голубые, слишком яркие для живого взгляда. Не «красивые» в привычном смысле — не те глаза, которые хочется описывать в стихах. Скорее… глаза, которые хочется объяснить формулой и все равно не получается. Они будто подсвечивали лицо изнутри, и каждый раз Воронову казалось, что Александр смотрит не на него, а сквозь него — на его мысли, на его усталость, на его мелкое человеческое вранье.

Юноша не поднял голову, когда дверь открылась. Продолжал читать так, словно визит доктора был не событием, а шумом вентиляции.

Воронов кашлянул, поймал себя на этом и мысленно выругался.

— Как книга? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. Почти по‑отцовски.

Страница перевернулась. Александр поднял взгляд медленно — так медленно, будто решал, стоит ли вообще тратить на это движение мышцы шеи.

Воронов встретился с глазами Александра и снова почувствовал легкую дрожь где-то под ребрами: не от холода — от осознания масштаба ошибки, которую они когда-то назвали «проектом».

— Хорошая, — сказал Александр тихо. Голос был ровный, без подросткового надрыва. — У Достоевского люди ищут оправдания. Это… забавно.

Он сделал паузу и чуть наклонил голову, словно примеряя следующую фразу к собеседнику.

— «Преступление и наказание», да? — Александр легко постучал пальцем по обложке. — Забавно. Преступление без наказания — разве не в этом суть любого эксперимента, доктор?

Он закрыл книгу — мягко, без хлопка — и положил на покрывало рядом. Спокойствие в движении раздражало Воронова сильнее любой агрессии.

— Я думаю, вы пришли не обсуждать литературу.

Воронов подтянул стул и сел напротив. Спина болела, как обычно, но он не позволил себе поморщиться. Перед Александром он всегда старался быть «нормальным». Внятным. Предсказуемым. Потому что любой лишний жест мог восприниматься как слабость.

А слабость — это то, чем здесь пользовались.

— У меня… предложение, Александр, — начал он, аккуратно складывая ладони. — Наверху приняли решение. Правительство готово предоставить тебе некоторую свободу.

В глазах Александра мелькнул интерес. Не радость — именно интерес, как у человека, которому показали новый инструмент.

— Свободу, — повторил он, словно пробовал слово на вкус. — Прекрасное слово. Обязательно с припиской мелким шрифтом.

Воронов выдохнул. Ладони вспотели.

— Ты проявил себя как идеальный субъект. Результаты превзошли прогнозы. Ты… стабилен, — он поймал себя на том, что говорит как из отчета, и заставил себя продолжить иначе. — Мы готовы предложить тебе выбор: ты выполняешь задания, подчиняешься приказам… а взамен получаешь возможность выйти за пределы лаборатории.

Александр смотрел на него спокойно, но в этом спокойствии было что-то, что делало Воронова маленьким. Не ростом — совестью.

— «Выйти», — тихо сказал Александр. — То есть… я перестану быть экспонатом?

Он поднялся с кровати и шагнул к стеклянной стене. За ней, в «саду», ровно горел свет. Листья не шевелились — тут даже воздух был под контролем.

— Вы десять лет показывали мне деревья через стекло, — сказал он, не оборачиваясь. — Как в аквариуме. И теперь обещаете… небо без стекла?

— Под наблюдением, — поспешно уточнил Воронов. — Разумеется, под наблюдением. Это вопрос безопасности.

Александр усмехнулся — уголком губ.

— Вашей безопасности.

Воронов не ответил. Потому что это было правдой.

Несколько секунд слышно было только вентиляцию — ровный, бездушный шум, как белый шум на старых записях.

— А если я откажусь? — спросил Александр.

Воронов молчал слишком долго. Потом все-таки сказал:

— Тогда все останется как есть.

Он опустил взгляд — и тут же заставил себя поднять его обратно. Нельзя было выглядеть виноватым. Здесь это опасно.

— И еще кое-что, — добавил он. — Ты должен знать правила полностью. Внутри тебя, в специальной капсуле… находится препарат «Нексус‑6».

Александр повернул голову. Бирюза глаз не изменилась, но Воронову показалось, будто в комнате стало на градус холоднее.

— При активации он мгновенно распространится по организму и… устранит любые отклонения от нормы, которые мы создали.

— Другими словами, убьет меня, — произнес Александр без эмоций. Как будто речь шла о том, что завтра будет дождь.

Воронов сглотнул.

— Это мера предосторожности. Если ты попытаешься выйти из‑под контроля. Если используешь способности против государства. Против людей.

— Против тех, кто сделал меня таким, — уточнил Александр. И наконец обернулся.

Воронов почувствовал, как по спине пробежало неприятное. Ученый ненавидел это ощущение — когда мозг, привыкший к цифрам, вдруг вспоминает, что он всего лишь человек.

Александр сделал шаг ближе.

— Доктор Воронов… — он произнес фамилию мягко, почти ласково. — Вы боитесь, что я стану проблемой. А я боюсь только одного: прожить жизнь, не увидев ничего, кроме ваших стен.

Он посмотрел на стеклянный «сад».

— Я понимаю правила игры. Я буду вашей послушной пешкой… в обмен на возможность увидеть звезды. Вблизи.

Воронова накрыло облегчением — тяжелым, грязным облегчением человека, который только что избежал катастрофы, но не избежал собственной вины.

Он кивнул, стараясь, чтобы это выглядело уверенно.

— Тогда готовься. Через три дня будет пресс‑конференция. Мы представим тебя миру.

Александр не улыбнулся. Но в его взгляде промелькнуло что-то очень человеческое — короткое, почти незаметное.

Радость.

***

Три дня тянулись медленно.

С точки зрения протокола все было идеально: переезд в правительственную резиденцию, новое помещение «повышенного комфорта», охрана на каждом углу, проверка каждого предмета, который попадал в комнату Александра.

С точки зрения Александра — мир наконец начал пахнуть иначе.

Даже коридоры резиденции пахли не стерильной химией, а деревом, тканью, чужими духами, кофе и металлом оружия. Он ловил эти запахи не носом — всем телом, как будто каждый нерв был настроен на «впервые».

Он пытался не показывать это. Привычка быть «объектом наблюдения» въелась глубже кожи.

Иногда ночью он подходил к окну и смотрел на небо.

Сначала ему казалось, что звезды — это просто белые точки. Потом, с каждым часом, он начал различать глубину. Понимать, что тьма — не пустота, а пространство.

И в какой-то момент он поймал себя на мысли: «Если бы я хотел — я мог бы улететь туда прямо сейчас».

И тут же — вторая мысль, сухая и взрослая: «Но они нажмут кнопку».

«Нексус‑6» был не просто угрозой. Это была веревка на шее, которую тебе не показывают, но ты чувствуешь ее каждым вдохом.

***

Зал международного пресс-центра в Москве в день конференции напоминал улей, в котором кто-то встряхнул рамки.

Металл рамок детекторов, плотные ряды камер на штативах, кабины синхронного перевода, линии света от софитов — все это шумело и двигалось.

Журналисты съехались со всего мира: привычные к войнам, кризисам, выборам, скандалам — и потому особенно раздраженные тем, что их выдернули «срочно» и «без подробностей». В таких случаях пахло либо катастрофой, либо спектаклем.

Кто-то ворчал по‑английски, кто-то по‑французски. Русская речь перемешивалась с китайской, арабской, немецкой. Операторы ругались шепотом, протаскивая кабели между рядами.

— Ставлю сотку, что это очередное «сенсационное оружие», — прошептал парень с бейджем одного европейского канала, поправляя наушник. — Сейчас покажут мультик и разойдутся.

— Или фейковую утечку, — ответил ему коллега. — Но охраны тут — как на саммите. Что-то серьезное.

— Или серьезно врут, — мрачно сказал третий. — Тоже вариант.

Гул усилился, когда в зал вошла президентская свита.

Президент России Артём Сергеевич Ковалёв поднялся на подиум уверенно — так уверенно, как умеют только люди, которых охраняют лучше, чем большинство государств.

Он был невысокий, плотный, с четко очерченными скулами и коротко подстриженными темно-русыми волосами. Лицо — не кинематографически красивое, а «государственное»: спокойное, тяжелое, с той самой привычкой держать выражение так, чтобы оно означало сразу все и ничего. На лацкане пиджака — маленький флажок, галстук темный, узел идеальный. Взгляд — холодный, но не пустой; взгляд человека, который привык, что каждое слово может стать заголовком.

Вспышки камер ударили по глазам. Микрофоны поднялись, как лес.

Ковалёв поднял ладонь — и зал постепенно стих. Не сразу. Но стих. Потому что реальный мир умеет слушать власть, даже когда делает вид, что не умеет.

— Уважаемые представители прессы, — начал президент, и голос разошелся по залу ровной, отработанной волной. — Дорогие соотечественники. Дорогие гости нашей страны.

Он сделал паузу — не драматическую, а точную, как точка в конце приказа.

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы объявить о достижении, которое, по нашему мнению, станет поворотным для истории человечества.

В зале пробежал шепот. Кто-то фыркнул. Кто-то напрягся.

Президент продолжил:

— В течение многих лет наша наука работала в условиях жесткой конкуренции и внешнего давления. И сегодня Россия готова показать результат, который невозможно игнорировать.

Сразу же поднялись руки. Вопросы посыпались еще до приглашения, микрофоны заскрипели.

— Господин президент, о чем идет речь? — крикнул кто-то по-английски.

— Это связано с военной сферой? — по-русски, с хриплым голосом.

— Это правда, что вы нарушали международные конвенции? — с французским акцентом.

Ковалёв дождался, пока переводчики «догонят» темп, затем чуть наклонился к микрофону.

— Я отвечу на вопросы. Но прошу соблюдать порядок.

Он указал на первую поднятую руку — женщину с бейджем крупного американского издания.

— Вы утверждаете, что это «поворотное достижение». Это научное открытие или демонстрация оружия? — спросила она.

Ковалёв не моргнул.

— Мы говорим о научном достижении, которое имеет потенциал для защиты страны и граждан. Но мы не демонстрируем «оружие». Мы демонстрируем человека.

Шум в зале мгновенно вырос. Кто-то выругался шепотом: «What the hell…»

— Человека? — переспросил немецкий журналист. — Вы хотите сказать — человека с измененной генетикой? С имплантами? Это эксперимент на людях?

Президент выдержал паузу так, будто она была частью сценария.

— Мы действовали в рамках законодательства Российской Федерации и международных обязательств, — произнес он гладко. — Все процедуры проводились под контролем компетентных структур.

В зале засмеялись — не громко, но отчетливо. Смех был злой. Скептический.

— «Под контролем» — это вы сейчас серьезно? — выкрикнул кто-то с заднего ряда. — Дайте независимую экспертизу!

— Представьте объект исследования! — потребовали сразу с нескольких сторон.

Ковалёв поднял ладонь снова.

— Сейчас. Но прежде — несколько уточнений, чтобы не было истерики и домыслов.

Он на секунду перевел взгляд в зал — и говорил так, будто разговаривал не с журналистами, а со всем миром, который притаился за экранами.

— Человек, которого вы увидите, находится под защитой государства. Его личная безопасность — наш приоритет. Мы не будем раскрывать технические детали исследований. Я повторю: не будем. Не потому что «нам есть что скрывать», а потому что вы все понимаете, в каком мире мы живем. Любая информация может быть использована против нас.

Это была честность ровно настолько, насколько власть может позволить себе честность.

— Сколько ему лет? — спросил кто-то резко, почти грубо. — Это взрослый человек?

Президент чуть улыбнулся — не теплом, а контролем.

— Он несовершеннолетний, — произнес Ковалёв. — И потому любые вопросы, связанные с его личной жизнью, медициной и происхождением, будут ограничены.

Откуда-то спереди донеслось:

— Несовершеннолетний?! Да вы охренели…

Ковалёв сделал вид, что не услышал.

— Его зовут Александр Фэйбл, — сказал он. — И он — первый подтвержденный сверхчеловек.

В зале наступила тишина. Настоящая. Та, которая бывает, когда люди не понимают: им сейчас смеяться или бояться.

— Сверхчеловек? — повторила японская журналистка. — Вы утверждаете, что это не трюк?

— Вы можете считать это чем угодно, — ровно ответил президент. — Но через минуту у вас не останется прежних слов.

Он чуть повернулся в сторону боковой двери.

— Дамы и господа… позвольте представить вам Александра Фэйбла.

Дверь открылась.

Сначала показались двое сотрудников охраны, затем — человек в черном.

Александр вышел без пафоса и без позы. Простая черная одежда сидела на нем аккуратно, но не «парадно». Он шел спокойно, почти бесшумно, и это странно контрастировало с тем, что в зале у людей начали дрожать руки.

Не потому что он выглядел страшно.

Потому что он выглядел… слишком не по сценарию.

Подросток. Худой. Слишком молодой, чтобы стоять рядом с президентом и не выглядеть потерянным.

И — глаза.

Когда Александр поднял взгляд на зал, в первых рядах люди реально вздрогнули. Не метафорически. Физически.

Оператор одного из каналов запнулся и чуть не уронил камеру. Женщина с микрофоном непроизвольно отступила на полшага назад. Кто-то рядом прошептал: «Пиздец…»

Александр посмотрел на тысячи лиц, на стекло объективов, на поднятые телефоны — и не изменился в лице. Как будто его не интересовали ни страх, ни восторг. Только факт: вот он, мир.

Ковалёв, стоя рядом, выдержал паузу, позволяя залу «принять» картинку.

— Александр, — сказал президент спокойно, но с тем особым нажимом, который слышат не ушами, а кожей. — Вас попросили показать одну из возможностей. Пожалуйста.

Александр кивнул.

Он не улыбался. Не позировал. Просто соглашался, как человек, который знает: от него ждут движения — и он сделает движение.

Ковалёв взял со стола бутылку воды — обычную, прозрачную, без этикетки, чтобы не выглядело рекламой. Открутил крышку. Поднял ее над белой поверхностью стола, чуть наклонил — и резко перевернул горлышком вниз.

Вода должна была хлынуть.

И она хлынула — но… остановилась.

Капли зависли в воздухе ровной, плотной, сверкающей массой, словно кто-то выключил гравитацию только для них. Ни одной капли не упало на стол. Ни одной. Вода зависла в полуметре над поверхностью, дрожа тончайшими вибрациями, как живое стекло.

Зал не «удивился».

Зал охуел.

И это было слышно, несмотря на попытки держать лицо: резкий вдох сотен людей одновременно; сдавленные ругательства на разных языках; чей-то нервный смешок; звук упавшей ручки, которая ударилась об пол слишком громко, потому что вокруг стало слишком тихо.

Александр поднял руку — не резко, не театрально. Просто поднял. И вода послушалась.

Она вытянулась тонкой нитью, закрутилась спиралью, словно ДНК. Потом распалась на десятки шариков — идеально одинаковых, как стеклянные бусины. Шарики закружились, выстроились в геометрическую решетку, затем превратились в маленькую волну, которая «прошла» по воздуху и замерла снова.

Воронов, наблюдавший происходящее из боковой зоны для «сопровождающих лиц», почувствовал, как у него пересохло во рту.

Он видел это сотни раз.

Но никогда — перед миром.

И никогда — так чисто.

Александр сменил форму еще раз: из воды сложился маленький, грубый силуэт земного шара — как детский глобус, только прозрачный. На секунду появились намеки на континенты — не детализация, а жест. Намек на то, что он понимает, где находится. Намек на то, что мир целиком — это просто объект в его руках.

И вот тогда кому-то стало по-настоящему страшно.

Потому что одно дело — «летает». Можно списать на трюк, на провода, на постановку.

А другое — когда ты видишь физику, которую знаешь с детства, и она ломается у тебя на глазах.

— Это… — прошептал кто-то в первом ряду. — Это невозможно…

— Господи… — выдохнула женщина с бейджем научного журнала. — Он держит форму… на расстоянии…

Кто-то начал аплодировать — нервно, почти истерично. Другие — молчали. Несколько человек судорожно набирали сообщения на телефонах, даже не глядя на экран.

Александр опустил руку — и вода мягко вернулась обратно в бутылку, будто ее втянули невидимой трубкой. Ни капли не осталось снаружи. Стол был сухой, как будто ничего и не происходило.

Ковалёв закрутил крышку и поставил бутылку на место.

— Благодарю, Александр, — произнес он так, будто только что попросил школьника решить задачу у доски.

Юноша кивнул и сделал шаг назад — чуть в тень, словно не желал занимать центр. Или понимал, что центр — это клетка другого типа.

Журналисты взорвались вопросами.

— Как это работает?!

— Это телекинез?!

— Это биологическая мутация или технология?!

— Он опасен?!

— Он добровольно здесь?!

— Сколько их?!

— Кто его родители?!

— Почему у него такие глаза?!

— Сколько ему лет точно? Он выглядит на пятнадцать!

Ковалёв снова поднял ладонь.

— Мы не будем раскрывать все детали, — повторил он. — И я прошу вас: уважайте факт, что перед вами человек, а не цирковой номер.

В зале фыркнули. Кто-то выкрикнул по-русски:

— Да вы сами его в цирк привели!

Президент ответил без раздражения — и от этого стало еще неприятнее.

— Он находится под защитой государства и действует в интересах безопасности граждан. Его возможности… ограничены и контролируемы, — произнес Ковалёв, тщательно подбирая формулировки. — Мы показываем вам лишь малую часть.

Это прозвучало как успокоение.

На деле — это была угроза, упакованная в дипломатический целлофан.

— А международная инспекция? — спросил британский корреспондент, почти не скрывая нажима. — Допустите экспертов ООН?

— Мы готовы к диалогу, — сказал Ковалёв. — Но не позволим превращать это в охоту за технологиями и человеком.

— Технологиями? — тут же ухватились журналисты. — Значит, это все-таки технология?

— Я сказал то, что сказал, — ровно ответил президент. — Следующий вопрос.

Александр стоял рядом и слушал. Он не выглядел нервным. Не выглядел гордым. Он выглядел… внимательным. Как будто запоминал, как люди реагируют на чудо: кто кричит, кто смеется, кто молчит, кто пытается немедленно превратить его в статью, в санкции, в лайки, в оружие.

И в какой-то момент он поймал взгляд женщины в первом ряду — у нее дрожали руки, и она смотрела не на президента, а на него.

Не со страхом даже.

С жалостью.

Александр отвернулся.

Жалость была хуже ненависти. Ненависть — понятная. Жалость — липкая, унизительная. Как если бы кто-то заранее решил, что ты сломан.

***

Через час мир действительно взорвался.

Новости разлетелись по планете быстрее любого официального заявления. Выдержки из трансляции резали на клипы, замедляли, ускоряли, накладывали музыку, мемы, теории заговора. Одни кричали «фейк», другие — «конец света», третьи — «это начало новой эры».

Тренды менялись каждые пять минут.

Заголовки:

The New York Times: «Россия демонстрирует подростка с телекинезом: научный прорыв или глобальная угроза?»

BBC: «Вода зависла в воздухе на пресс‑конференции в Москве. Реальность, постановка или технология?»

Le Monde: «Кремль показывает “сверхчеловека”: новая гонка вооружений начинается?»

Der Spiegel: «“Сверхчеловек” в Москве: почему он выглядит ребенком и почему у него такие глаза?»

Al Jazeera: «Россия представила человека с аномальными способностями: мир требует ответов»

РИА Новости: «Александр Фэйбл: Россия открывает новую страницу истории»

Коммерсантъ: «Рынки реагируют: оборонный сектор растет, инвесторы в панике ищут “новую реальность”»

В соцсетях пошло еще грязнее и быстрее.

Twitter):

- «Если это правда — добро пожаловать в новую геополитику. И да, у меня вопросы к этике.»

- «Ладно, забудьте все, что мы знали о физике. Пиздец.»

- «“Ограничены и контролируемы” — это звучит как “мы тоже боимся”.»

Instagram / Reels / TikTok:

- Нарезки глаз Александра крупным планом под музыку: «These eyes aren’t real…»

- Видео‑реакции: люди кричат, роняют телефоны, матерятся, плачут, смеются.

- Конспирология: «Смотрите на тень воды! Это CGI!» / «Провода! Провода!» — и сотни опровержений в комментариях.

YouTube (первые часы):

- Реакционные ролики с заголовками:

- «РОССИЯ ПОКАЗАЛА СВЕРХЧЕЛОВЕКА?! Я В ШОКЕ»

- «РАЗБОР: ФИЗИКА “СВЕРХЧЕЛОВЕКА”. ЭТО НЕВОЗМОЖНО»

- «CGI или реальность? Проверяем кадр за кадром»

- Прямые эфиры с миллионами зрителей, где люди одновременно спорят, ругаются и боятся.

Посты известных людей (разлетевшиеся по репостам):

- Илон Маск (Twitter): «Если это не трюк, то человечество вступило в новую фазу. Надеюсь, без войны.»

- Нил Деграсс Тайсон (Twitter): «Если видео подлинное — нам нужен новый учебник. И новый набор вопросов по этике.»

- MrBeast (Twitter): «Не знаю, что это было, но это самое дикое, что я видел в новостях.»

- MKBHD (Twitter ): «Окей. Теперь мне интересно не “как”, а “кто контролирует” и “зачем”.»

Русский сегмент:

- Телеграм‑каналы гоняли слухи и «инсайды» со скоростью пулемета.

- Новостные паблики спорили, радоваться или паниковать: «это защита» vs «это оружие».

- Рифмы и Панчи: «Если у нас есть такой пацан — вся планета сейчас нервно закурила. И да, глаза — как будто фильтр, но нет, это не фильтр.»

Комментарии под главным видео трансляции (переводы, срач, мат, истерика):

SuperMario2005: Это CGI. Я в VFX, тут есть нюансы. НО… капли слишком чисто держатся. Я не понимаю.

TruePatriot_1776: Это нарушение всех возможных норм. ООН обязана вмешаться. Сегодня вода, завтра города.

ScienceGirl: Я физик. Если это реальность — это не “суперсила”, это новая модель взаимодействия материи. У меня трясутся руки.

RealRussianBear: Наконец-то мы показали, что не шутим. Теперь пусть у них там очко сжимается.

AkiraFan88: Этот тип буквально из аниме. Его глаза — что это вообще? Он не человек?

TheSkeptical_1: Окей, вода — красиво. Дайте независимую проверку.

Dr_Freeman: Если он подросток, то где гарантия, что он вообще согласен? Это выглядит как эксплуатация.

World_Citizen: Мне страшно не от него. Мне страшно от людей рядом с ним. Он выглядит как пустой. Как будто его выключили внутри.

JustAGirl15: Он кажется таким одиноким… Не “крутым”, а одиноким. Я не могу перестать думать об этом.

PhysicsNerd: Видели, как президент говорил “контролируемы”? Он сам себе не верит.

NoMoreWars: Это старт гонки вооружений. И мы уже проиграли, потому что это человек, а не ракета.

Cynic_404: Через неделю скажут, что это “постановка”, и все забудут. Или не забудут. Пиздец как не хочу жить в этом таймлайне.

Комментариев становилось тысячи в минуту. Языки смешивались. Люди ругались. Люди молились. Люди придумывали мемы, чтобы не сойти с ума.

Александр Фэйбл в это время сидел в своей комнате в резиденции, где стены были мягче, чем в лаборатории, но смысл оставался тем же.

Он смотрел в окно на ночное небо — и впервые за долгое время чувствовал не пустоту, а тихое, цепкое любопытство.

Мир за стеклом был огромен.

И теперь у него появился шанс узнать, что это такое — не быть только экспериментом. Хотя бы на расстоянии одного вдоха от свободы.