«Свет, оставшийся людям»

– Всё будет хорошо, всё будет хорошо, солнышко, закрой глазки. – Я изо всех последних сил стараюсь звучать уверенно и добро, чтобы дрожь не испортила всё. Нет, брат не может быть здесь. Тогда нас обоих убьют. Я смотрю в его доверчивые и испуганные детские карие глаза и ободряюще поднимаю уголки губ в подобии улыбки. Ладонью провожу по его щеке. – Всё хорошо, солнышко. Хочешь поиграть в прятки?

Мое сердце отбивает бешеный ритм, рана на ноге не зажила, и теперь я стою, превозмогая боль, на коленях перед Мишей. Он кивает.

– Ты спрячешься, а я тебя буду искать. Только ты жди до последнего, хорошо? Я же всегда нахожу тебя, верно? – Я сжимаюсь внутри от этой самой настоящей лжи. Я не знаю, смогу ли его найти, и вообще переживу ли приход солдат.

Слегка дрожащей рукой даю Мишутке кулёк с водой, хлебом и последними оставшимися мясными консервами. От воспоминаний о еде живот схватывает в спазме. Последний раз я ела четыре дня назад.

– Только прячься в нашем сарае, хорошо?

Он слегка улыбается.

–Я тебя очень люблю, солнышко, – целую его в лоб, щёчки, нос.Прижимаю что есть сил к своей груди. В последний раз вдыхаю его аромат. Всё же по щеке предательски скользит слеза.

–Аля, не плачь, ты же всегда меня находишь, – он, как всегда, улыбается.Брат часто улыбался до войны, тогда на его розовых щёчках появлялись две милых и просто очаровательных ямочки. Мама их очень любила. Ей бы не понравилась моя затея, но её здесь нет, она умерла.

Поэтому я собираюсь с силами, смотря вслед Мише. Мы пересекаемся взглядами – его карие и мои зелёные глаза, – и он будто осознаёт, что это наша последняя встреча, а потом подрывается и бежит через чёрный выход из дома.

На дворе стоит апрель 1944 года.

Как только я вижу, что он исчезает, с груди будто спадает тяжёлый груз, и я наконец позволяю себе слёзы. Девичьи, совершенно детские и неуместные. Идёт война, многим сейчас хуже, чем мне, а я тут слёзы лью. Глупость. Но остановиться не могу. Кровь багряной каплей отпечатывается на паласе. Превозмогая боль, достаю из-под шкафа папино охотничье ружьё. Он никогда не разрешил бы мне его взять, поругал бы и посадил бы на домашний арест. И я сейчас была бы так рада такому событию, ведь значит, он бы вернулся с войны живым, а может, и я тогда смогла бы выжить. Бред. Снова размышляю о невозможном.

Еды осталось ровно на одного человека сроком не больше месяца. Если Мишутка будет есть чуть меньше, чем нужно, может дожить до мая, а там моё письмо дойдёт до тёти Лизы, и она заберёт его к себе, её маленький дом не затронула война. Если бы и я ела , то протянули бы мы не долго , неделю может две от силы . Взрослый организм требует больше еды чем детский. Чтобы он смог выжить, я должна умереть, и наоборот. Таков безжалостный закон военного времени.

Зажимаю курок и не отпускаю его. В обойме не больше десяти пуль. Если уж я умру, то заберу и их с собой.

Я начинаю отчитывать минуты, затем и часы. Они приходят к нашему дому через 3 часа и 40 минут — их восемь человек, все в немецкой форме, молодые, им не больше 25 лет. Как только первый заходит в проход зала, где я сижу, истекая кровью и откинувшись на тумбочку, нажимаю на курок. Попадаю прямо в сердце. Я не впервые за всю долгую войну благодарю папу, что научил обращаться с оружием.

Они ходят по одному—замечаю я по звуку шагов— но выстрел пугает их. И они бегут ко мне с разных концов дома. Первыми приходят двое мальчишек, они мои ровесники, ещё не окончили школу. Моя рука дрожит, и вместо головы я попадаю в шейную артерию. Я вижу панику в его голубых глазах, и по щекам вновь бегут слёзы. Кровь брызгами летит вокруг. Его товарищ падает на землю, прижимает рукой его шею, что-то шепчет на немецком, пока парень не белеет, а его глаза не становятся стеклянными. Тогда он встаёт и со слезами, дрожащими руками стреляет мне в ногу. Металл проходит насквозь. И если бы я надеялась уйти отсюда живой, наверное, меня бы свела с ума мысль, что я стану инвалидом, но я не намерена жить. Поэтому, шипя от боли, в третий раз нажимаю на курок.Он падает рядом со своим товарищем.

Как же легко отнять жизнь. И даже если это война, меня всю переворачивает внутри от омерзения к себе.Они тоже люди , у них тоже была семья и я уподобившись им отняла их у родных.В другой , далёкой мирной жизни мы могли бы стать друзьями или парой. Могли бы быть счастливы, а не нажимать курок ружья , отнимая жизнь . От этого меня прошибает дрожь по всему телу . Другой жизни нет . Есть эта и сейчас война . Мы все ее жертвы , отличие только в том на каких сторонах мы проливаем свою кровь .

Ко мне бегут пятеро, и я не успеваю подумать о том, как спастись , как уже нажимаю на курок. Пули попадают по рукам и ногам, одному – прямо в живот.Но они живы и тоже попадают в меня. Раз, два, три, четыре – я насчитываю четыре пули в области живота. Ружьё падает из ослабевших рук. Всё вокруг окрашивается кровью, словно в кошмаре, и я вздрагиваю, понимая, что это реальность. Живот невыносимо болит, и я плачу, зная, что через минут десять, если не раньше, умру.

Вскоре становится так невыносимо, что я начинаю шептать:

–Солнышко, продолжай светить. Солнышко... продолжай... светить.

С каждой минутой слова всё спутанней и непонятней.А перед глазами стоят голубые глаза парня, застеленные пеленой, и его товарищ, что, плача, стреляет в меня.

Когда началась война? Из-за чего? Ради чего? Я уже не могу дать ответ.

А море крови перед глазами сменяет темнота, и я улыбаюсь:

–Солнышко...