Леха

Его звали Алексей, но это имя отзвучало где-то далеко, в другой жизни, где были горячая вода, мягкая кровать и утренний кофе с сигаретой на балконе. Теперь его звали Лёха, или просто «бомж». А чаще всего не звали вовсе.

Его домом был подвал. Не какой-нибудь стильный лофт, а настоящий, советской постройки, подвал пятиэтажки на окраине города, где когда-то кипела жизнь котельной. Теперь котельная давно умолкла, трубы покрылись слоями ржавчины и паутины, а по углам стояла сырая, пронизывающая до костей темнота.

Лёха нашел это место два года назад, после того как его выгнали из предыдущей «хаты» – полуразрушенного гаража, который снесли вместе со всем его скарбом. Подвал был его спасением. Попасть в него было непросто: нужно было отодвинуть тяжелую, скрипящую железную дверь в углу двора, почти незаметную за зарослями лопуха и крапивы. За ней уходили вниз скользкие бетонные ступени, всегда мокрые от конденсата и подтекающей откуда-то воды.

Воздух в подвале был особым. Он был густым, насыщенным ароматами плесени, влажной земли, разложения и чего-то еще, неуловимого – может, воспоминаний о прошлой жизни этих стен. Здесь пахло вечностью, но не божественной, а затхлой, заброшенной.

Его «комната» располагалась в бывшем машинном отделении. Отгородил он ее сам, натянув на ржавые трубы кусок толстого брезента, найденного на свалке. За этой завесой был его мир. Постелью служила гигантская куча тряпья – старые пальто, куртки, одеяла, которые он собирал по помойкам. Они были жесткими, пропахшими потом и нищетой, но после долгого дня на ногах это ложе казалось райским. Рядом, на ящике из-под овощей, стояли его главные сокровища: несколько консервных банок, закопченная кружка, самодельный примус, собранный из обрезков трубы, и пластиковая бутылка с водой.

Но главным его достоянием была «печка» – старая, отвалившаяся от стены чугунная батарея, к которой он сумел прикрутить кусок трубы, шедшей куда-то наверх. Зимой, когда в квартирах жильцов включали отопление, батарея становилась теплой. Не горячей, нет, а именно теплой. Этого хватало, чтобы не замерзнуть насмерть в лютые морозы. Эта батарея была его божеством, предметом поклонения и источником самого ценного ресурса – тепла.

Борьба за выживание начиналась с рассветом. Вернее, не с рассвета, который он не видел, а с того момента, когда сквозь сон начинал ощущать голод – тупой, ноющий, вечный спутник. День был не временем для жизни, а временем для добычи.

Утро было ритуалом. Проснуться. Лежать несколько минут, прислушиваясь к телу: что болит сегодня? Ноют ли старые раны от прошлой драки? Сводит ли спину от сырости? Потом осторожно, чтобы не потревожить затекшие суставы, выползти из своего «гнезда». Первым делом – вода. Он растопил в консервной банке снег, принесенный вечером, и сделал несколько глотков. Вода была горьковатой на вкус, но она была живительной влагой.

Завтрака не было. Завтрак был наградой, если повезет.

Он вышел на улицу. Свет, даже зимний, тусклый, резал глаза. Мир снаружи был другим – ярким, шумным, быстрым. Враждебным. Люди спешили по своим делам, их взгляды скользили по нему с отвращением и страхом. Он давно научился не смотреть им в глаза. Его задача была стать тенью, незаметной частью городского пейзажа.

Первым делом – проверка «заначек». У Лёхи было несколько тайников во дворе: под вагончики на детской площадке, в дупле старого тополя, в вентиляционной шахте неподалеку. Туда он прятал еду, которую не мог съесть сразу, или какие-то ценные находки. Сегодня в дупле лежала полбуханки черствого хлеба, найденная позавчера. Он отломил кусок, тщательно прожевал, запивая водой из растаявшего снега. Это приглушило голод, дало силы для дальнейших поисков.

Его маршрут был проложен годами. Сначала – помойка у ближайшего супермаркета. Это был его основной «охотничий угодья». Здесь можно было найти просроченные йогурты, подгнившие овощи и фрукты, иногда – пачку макарон или крупы. Но нужно было приходить вовремя, до приезда мусоровозов и до появления конкурентов.

Сегодня ему повезло. Кто-то выбросил почти полную пачку засохших пельменей. Лёха быстро сунул ее в свой рюкзак – старый, рваный, но верный спутник. Рядом валялась пластиковая бутылка с остатками кефира. Он принюхался. Пахло нормально. В его мире понятие «свежести» было растяжимым. Если не пахнет явной гнилью – можно есть.

Внезапно из-за угла появилась тень. Это был Серый – другой обитатель окрестностей, худой, с лихорадочным блеском в глазах. Они знали друг друга. Иногда делились едой, иногда дрались за нее. Сегодня в глазах Серого читалась опасность.

– Что нашел, Лёха? – сипло спросил он, показывая редкие желтые зубы.

– Ничего. Хлебушка корочку, – буркнул Лёха, инстинктивно прижимая рюкзак к себе.

– Не ври, я видел. Пельмени. Дай пачку.

– Самому надо.

Серый сделал шаг вперед. Его пальцы с длинными грязными ногтями сжались в кулаки. Завязалась короткая, молчаливая борьба. Не драка, а именно борьба – два изможденных тела, сцепившихся в немом противостоянии за право на пропитание. Лёха был сильнее, он оттолкнул Серого. Тот споткнулся о мусорный бак и упал, выругавшись матом.

– Сдохни, сволочь! – просипел он ему вслед.

Лёха не оглядывался. Он привык. Жестокость была таким же законом их мира, как и голод. Доверие стоило дорого, и его почти ни у кого не было.

Следующая точка – рынок. К концу дня торговцы часто выкидывали нераспроданный товар. Сегодняшняя удача – ящик подпорченных яблок. Он набил ими рюкзак до отказа. Это была настоящая роскошь. Витамины. Вкус. Не просто топливо для тела, а нечто, напоминающее о еде.

По пути назад он зашел в заброшенный павильон, где иногда ночевали другие бомжи. Там он обменял половину яблок на почти полную пачку дешевых сигарет и зажигалку. Это был выгодный обмен. Сигареты притупляли голод и согревали изнутри, а зажигалка была стратегическим ресурсом – можно было развести костер, поджечь спирт для приготовления еды.

Возвращение в подвал всегда было облегчением. Здесь было его территория, его крепость. Он зажег самодельный светильник – фитиль, плавающий в банке с отработанным машинным маслом. Пламя было коптящим и вонючим, но оно разгоняло мрак, создавало иллюзию уюта.

Он растопил на примусе снег, бросил в кипяток горсть пельменей. Аромат вареного мяса и тела наполнил его уголок. Это был священный аромат, аромат победы. Пока варилась еда, он осмотрел свои владения. Стены подвала были исписаны надписями – имена, даты, неприличные слова. Но были и другие. Кто-то когда-то вывел куском шлака: «Здесь был Вася. Июнь 1998». Лёха иногда думал о том, где теперь этот Вася. Выкарабкался? Или сгнил где-нибудь в канаве?

Он ел медленно, смакуя каждый пельмень. Это был пир. После еды он закурил. Дым, едкий и грубый, заполнил легкие, принеся долгожданное расслабление. На несколько минут боль в суставах утихла, голод отступил, и он мог просто сидеть, глядя на пляшущее пламя светильника, слушая, как где-то сверху, сквозь толщу бетона, доносятся приглушенные звуки чужой, нормальной жизни: голос из телевизора, смех ребенка, хлопающая дверь.

В эти минуты его накрывало воспоминаниями. Они приходили редко, обрывками, как старые, выцветшие фотографии.

Он вспомнил другую жизнь. Квартиру с видом на парк. Жену, Ирину. Ее смех, такой звонкий, что, казалось, звенели хрустальные подвески на люстре. Сына, Сережу. Маленького, с смешными веснушками на носу. Он был инженером. Хорошим инженером. У них была машина, они ездили на дачу, по выходным ходили в кино.

А потом все рухнуло. Сначала завод, на котором он работал, стал останавливаться. Задержки зарплаты, сокращения. Он был одним из первых, кого уволили. Потом долги, отчаяние. Он искал работу, но ему за сорок, а вокруг уже были молодые, голодные, с новыми знаниями. Он начал пить. Сначала по вечерам, чтобы заглушить страх, потом и днем. Ирина ушла, забрав Сережу. Он остался один в пустой квартире, которую вскоре отобрали за долги.

Последние деньги он потратил на водку. Потом ночлежки, вокзалы, помойки. Постепенное, неуклонное падение по социальной лестнице, пока он не оказался здесь, в этом подвале. Иногда он ненавидел себя за свою слабость. Чаще – просто старался не думать. Мысли были роскошью, которую он не мог себе позволить. Они разъедали душу сильнее, чем голод – тело.

Зима была самым страшным испытанием. Холод проникал повсюду. Он цеплялся за кости, высасывая из них последние капли тепла. Даже его верная батарея не могла справиться с лютыми морозами. По ночам он просыпался от того, что зуб на зуб не попадал. Он надевал на себя все одежды, что у него были, закутывался в брезент, но холод был коварным и безжалостным врагом, находившим малейшие щели.

Однажды январской ночью он не выдержал. Температура в подвале упала так низко, что на стенах выступил иней. Дрожа всем телом, он решился на отчаянный шаг – развести костер прямо на полу, в старой металлической бочке, которую когда-то притащил для таких случаев.

Он нашел несколько сухих досок, разломал их. Руки дрожали так, что он с трудом поджег щепу зажигалкой. Пламя разгорелось, озарив подвал дикими, пляшущими тенями. Тепло, живое, обжигающее, стало разливаться по помещению. Это было счастье, почти экстаз. Он прижался к бочке, протягивая к огню онемевшие пальцы.

И в этот момент его охватила паника. Дым! Он не подумал о дыме. В подвале не было нормальной вентиляции. Едкий, густой дым начал заполнять пространство, поднимаясь к потолку и опускаясь обратно удушающей пеленой. Он закашлялся, глаза заслезились. Нужно было тушить. Но потушить – значит вернуть холод, который на этот раз наверняка станет смертельным.

Он метался в дыму, разрываясь между страхом задохнуться и страхом замерзнуть. В конце концов, инстинкт самосохранения взял верх. Он схватил банку с водой и выплеснул ее на огонь. Раздалось шипение, в лицо ударила туча пара и пепла. Тепло исчезло почти мгновенно, сменившись пронизывающей, влажной стужей. Он сидел на корточках рядом с затухшей бочкой, весь в копоти и саже, и плакал от бессилия и страха. Слезы оставляли грязные полосы на его щеках.

Эта ночь стала переломной. Он понял, что однажды может не проснуться. Эта мысль, которая всегда витала где-то на заднем плане, теперь обрела четкие, жуткие очертания.

На следующее утро он, еле живой от холода и кашля, отправился в городскую больницу. Приемный покой был переполнен. Он просидел в коридоре несколько часов, пока на него не обратила внимание уставшая медсестра.

– Что с тобой? – спросила она без особой теплоты.

– Замерзаю, – прохрипел он. – И кашель.

Она вздохнула, сунула ему в руки бумажку с направлением в санпропускник и ночлежку при монастыре. – Помойся сначала. Потом приходи. Или в ночлежку иди. Там тепло и кормят.

Монастырская ночлежка была другим миром. Чистые, хоть и строгие кровати, горячая еда в столовой, возможность помыться. Но здесь были свои законы. Нужно было молиться, слушать проповеди, работать по хозяйству. И главное – нельзя было пить. Для многих это было непреодолимым барьером.

Лёха продержался там неделю. Тепло и регулярная еда пошли ему на пользу. Кашель почти прошел. Но атмосфера смирения и послушания давила на него. Он чувствовал себя диким зверем, загнанным в клетку. Его воля, закаленная годами борьбы за существование, восставала против этой благодетельной несвободы.

Однажды вечером, выйдя во двор подышать, он увидел, как двое постояльцев тайком распивают бутылку дешевого портвейна за сараем. Запах ударил ему в нос, вызвав давно забытую, но все еще мощную волну желания. В тот миг он понял, что не готов. Не готов к покаянию, к работе над собой. Его тело жаждало тепла и еды, но душа, израненная и ожесточенная, цеплялась за свою волчью свободу, даже если та вела к гибели.

На следующее утро он ушел из ночлежки, не прощаясь. Вернулся в свой подвал. Он был таким же холодным, сырым и вонючим. Но это был его дом. Его крепость. Его тюрьма.

Весна пришла неожиданно. Снег растаял, обнажив черную, мокрую землю. В подвал с талыми водами натекло еще больше сырости, но зато исчез главный враг – холод. Жизнь на улице стала проще. Можно было ночевать в парке, на заброшенной стройке. Еды становилось больше.

Однажды в апреле, роясь в помойке у элитного жилого комплекса, он нашел нечто невероятное. Кто-то выбросил старый, но вполне рабочий плеер с наушниками и пачку батареек. Лёха никогда не был меломаном, но эта находка перевернула его мир.

Он нашел на свалке несколько кассет. Вечером, в своем подвале, он вставил батарейки, надел наушники и нажал play. Из динамиков хрипло, сквозь шипение пленки, полилась музыка. Это был какой-то старый шансон, голос певца был прокуренным и надтреснутым. Но для Лёхи это было чудом. Звук заполнил его сознание, вытеснив все – и голод, и боль, и воспоминания, и страх.

Музыка стала его спасением. Она создавала стену между ним и окружающим миром. С ней он мог часами сидеть в своем углу, не думая ни о чем, просто погружаясь в поток чужих эмоций и мелодий. Это было подобие душевного покоя, которого он был лишен все эти годы.

Но даже музыка не могла защитить от суровой реальности. Однажды вечером, возвращаясь в подвал с добычей – банкой тушенки и булкой хлеба, – он столкнулся с группой подростков. Их было трое, они были подвыпившими и искали приключений.

– О, смотрите, хозяин подземелья! – крикнул один из них. – Куда это ты, бомжила, прёшь?

Лёха попытался обойти их, но они окружили его.

– Что в рюкзаке? Дай посмотреть!

– Отстаньте, – хрипло сказал Лёха.

– Ах ты, говно, еще и огрызается! – Один из парней, самый крупный, толкнул его в грудь.

Лёха упал на спину, ударившись головой о бетон. Мир поплыл перед глазами. Он почувствовал, как его бьют ногами по ребрам, по спине, по ногам. Он свернулся калачом, прикрывая голову руками, инстинктивно защищая свой рюкзак с едой. Удары сыпались градом. Он слышал их смех, чувствовал острую боль, но странным образом главной его эмоцией была не ярость, а горькая, унизительная жалость к себе.

– Живодеры! – просипел он сквозь стиснутые зубы.

Они посмеялись еще немного, плюнули в него и ушли, забрав рюкзак с тушенкой и хлебом.

Он лежал на холодной земле, не в силах пошевелиться. Все тело горело от боли. Из разбитой губы текла кровь. Он смотрел в серое, вечернее небо и чувствовал, как последние крупицы достоинства покидают его. Он был не человеком, а мусором, которого можно пнуть ногой, и никто даже не заметит.

С огромным трудом он дополз до своего подвала. Спуск по ступеням был пыткой. Каждый шаг отзывался огненной болью в ребрах. Он рухнул на свою кучу тряпья и пролежал так до утра, не в силах заснуть, прислушиваясь к боли, которая стала единственным доказательством того, что он еще жив.

На следующий день он не смог выйти. Он лежал, пил воду из банки и жевал старую, заплесневелую корку хлеба, которую нашел у себя в кармане. Борьба за выживание приобрела новый, страшный оттенок – борьбу с собственной немощью.

Прошла неделя, прежде чем он смог более-менее нормально передвигаться. Ребра срослись криво, и теперь при ходьбе его косило на один бок. Он стал еще более замкнутым и нелюдимым. Его мир сузился до размеров подвала и ближайшей помойки.

Лето было короткой передышкой. Было тепло, можно было мыться в дождевых лужах или в заброшенном фонтане. Еды было в избытке. Он даже накопил немного денег, собирая бутылки, и купил себе новые штаны и свитер на барахолке. Почти новые.

Однажды в августе, в невыносимую жару, он сидел в тени за гаражами и пил теплую воду из бутылки. К нему подошел незнакомый мужчина. Чисто одетый, с серьезным лицом. Лёха насторожился. Соцработники иногда появлялись, предлагали помощь, но он всегда отказывался.

– Здравствуйте, – сказал мужчина. – Меня зовут Дмитрий. Я из благотворительного фонда.

Лёха буркнул что-то невнятное в ответ.

– У нас есть программа реабилитации, – продолжил Дмитрий. – Мы помогаем с документами, лечением, находим работу. Хотели бы попробовать?

Лёха молча смотрел на него. В глазах Дмитрия он не видел ни брезгливости, ни жалости. Был лишь спокойный, деловой интерес.

– Какая работа? – наконец хрипло спросил он.

– Разная. Дворник, сторож, грузчик. Что сможете. Сначала нужно будет пройти медкомиссию, подлечиться.

Лёха снова замолчал. Мысль о возвращении в нормальную жизнь была одновременно пугающей и соблазнительной. Он представлял себе комнату в общежитии, регулярную еду, зарплату. Но вместе с этим возникал и страх. Справятся ли его тело и душа с этой нагрузкой? Не вернется ли он к бутылке, получив в руки первые деньги? Сможет ли он снова жить среди людей, после стольких лет жизни зверем?

– Подумаю, – наконец выдавил он.

Дмитрий кивнул, оставил ему визитку с адресом фонда и ушел.

Лёха сидел еще долго, вертя в руках белый прямоугольник картона. Это был билет в другую жизнь. Шанс. Тот самый, о котором он когда-то мечтал в самые холодные ночи.

Вечером он вернулся в подвал. Зажег свой светильник. Сегодня он нашел почти целую курицу-гриль, выброшенную из кафе. Он медленно ел ее, запивая водой. Потом закурил. Дым смешивался с запахом жареного мяса и плесени.

Он смотрел на визитку, лежавшую на ящике. Она казалась инородным телом в его мире, кусочком чужой, яркой планеты, залетевшим в его темное подземное царство.

Он не знал, что выберет. Примет ли этот шанс, сделает ли шаг из тьмы к свету? Или останется здесь, в своем подвале, где все знакомо, предсказуемо и где он, в конце концов, стал своим?

Борьба за выживание продолжалась. Но теперь это была не только борьба с голодом и холодом. Это была борьба с самим собой. С своей апатией, страхом и тем призраком прошлого, что звался отчаянием.

А за окном, вернее, за ржавой дверью, ведущей наверх, медленно опускалась летняя ночь. В городе зажигались огни. Люди спешили по домам, к своим семьям, к своим заботам и радостям. А в подвале, в окружении вечной сырости и тишины, одинокий человек сидел перед коптящим огоньком и решал свою главную в жизни дилемму – жить или существовать. И от его выбора зависело все. Даже сама эта история, которая, возможно, имела не один финал.