Лекарство для всего

Дождь стучал по потрепанной ставне, отбивая дробь, под которую Эдмунд растирал в ступке сухие травы. Запах шалфея, полыни и чего-то горького, металлического — запах его жизни — витал в крошечной комнатке, служившей ему и лабораторией, и жильем, и склепом его надежд.

Он был лекарем. Не придворным эскулапом, чьи руки пахли духами, а уличным целителем, к которому шли с последней надеждой. Он не обещал чудес. Он обещал бой. Бой с хворобой, с гнилой водой, с нищетой, рождавшей болезни. И он часто проигрывал.

Вот и сегодня. В углу, на простом полотне, лежало маленькое тельце сына мельника. Мальчик умер не от лихорадки, а от ее последствий — слабое сердце не выдержало борьбы. Элиан знал рецепт укрепляющего настоя, но нужный корень не рос в их краях, а купить его у заезжего торговца стоило бы полгода его заработков. Он снова опоздал. Снова не дотянул.

Это была не первая смерть на его совести. Самая страшная случилась год назад. Чума. Он, уверенный в своих силах, уговорил старосту не жечь зараженный квартал, а дать ему шанс излечить людей своим новым противоядным. И он ошибся в расчете дозировки. Спасти удалось единицы. Десятки умерли в муках, и их крики до сих пор стояли у него в ушах, сливаясь в один сплошной, немой укор.

Он закрыл глаза, чувствуя, как привычная горечь подступает к горлу. Он был не злодей. Он был неудачником. Его знания всегда были на полшага позади болезни, его ресурсы — каплей в море чумы.

Отчаявшись, он потянулся к самой старой, толстой книге на полке — трактату «О сокрытых свойствах мира», доставшемуся от учителя. Он листал его вновь и вновь, словно ждал, что между пожелтевших страниц появится новый рецепт, которого он раньше не замечал. И его пальцы наткнулись на рыхлый, вложенный лист. Чертеж, сделанный дрожащей, явно больной рукой. Изображение черного, продолговатого камня, от которого в небо бил столб света. А ниже — подпись, почти стершаяся: «Камень Снов, упавший со звезды. Говорят, он дарует ответы искателям. Лежит в Сердце Грибных лесов. Никто не возвращался».

Эдмунд хотел отшвырнуть листок как бред умирающего. Но что-то удержало его. «Дарует ответы». Эти слова жгли ему душу.

В тот вечер, не в силах усидеть на месте, он пошел в «Пьяного ворона» — самую грязную и шумную таверну у городской стены. Он не пил. Он слушал. И за кружкой дешевого пива его нашел седой охотник на медведей, чье лицо было похоже на старую пергаментную карту.

— Камень? — охотник хрипло рассмеялся, услышав робкий вопрос Эдмунда. — А, так ты про Сияющий Гроб говоришь? Видно же — ученый. — Он отхлебнул пива. — Да, падал. Лет триста назад, гласит молва. Светит, сволочь, как маяк для мотыльков. Мужики говорят, он мысли читает и желания исполняет. Только вот... обратной дороги нет. Никто. Никто не вернулся. Одни чудища в тех лесах водятся, страшные, не от мира сего.

— Но... знания? — не унимался Эдмунд, чувствуя, как в груди загорается крошечная, опасная искра. — Он действительно может дать знания?

Охотник наклонился ближе, и его дыхание пахло перегаром и тайной.
— Говорят, может. Говорят, он покажет тебе все, что ты хочешь знать. Цену только спросит. А цена... — он откинулся на спинку стула и мотнул головой в сторону темного окна — ...цена — это ты сам, чудак. Твоя душа, наверное. Он громко рассмеялся. А тебе оно надо?

Эдмунд не ответил. Он смотрел на свои руки — руки, обагренные виной и неудачами. Руки, которые хотели спасать, но приносили смерть. Цена? У него уже не было ничего, кроме этой цены. Искра в груди разгорелась в пожар.

Путешествие заняло у него три месяца. Три месяца дорог, пыли, ночлегов в чужих домах и бесконечных разговоров с людьми, чьи жизни были точной копией его собственной — борьба за выживание, болезни, потери. В каждой деревне он видел свое отражение — местных лекарей и знахарей, с их скромными снадобьями и усталым отчаянием в глазах. И с каждым таким днем пожар в его душе разгорался все сильнее. Он не просто шел за знанием. Он шел с миссией. Скоро, очень скоро он получит ответы и вернется, неся исцеление для всех этих людей. Он искупит все.

Наконец, привычный пейзаж начал меняться. Лиственные леса сменились хвойными, а затем и они уступили место Грибным лесам. Название было точным — гигантские, в рост человека, грибы самых причудливых форм и ядовитых расцветок стояли повсюду, образуя немые, зловещие колоннады. Воздух стал густым и влажным, пахнущим гниющей древесиной.

И вот, в один из вечеров, сквозь частую сетку стволов и гигантских шляпок, в далеке на горизонте он увидел Его. Столб света. Он был не золотым и не белым, а холодным, сиреневато-молочным. Он не освещал окрестности, а словно выжигал их из реальности, уходя в самое небо, в клочья низких туч. Эдмунд замер. Это не было красиво. Это было пугающе. Но страх был тут же подавлен лихорадочной надеждой. Он был в паре дней ходьбы от цели.

Именно тогда он встретил первых обитателей леса.

Сначала это был просто огромный, полупрозрачный слизень, медленно ползущий по земле. У него не было видимых глаз, рта или органов. Эдмунд, движимый научным интересом, хотел было приблизиться, но его остановил внутренний, животный страх.

Потом он увидел другое. Неподалеку, у подножия гриба, копошилась бесформенная масса цвета запекшейся крови. Она медленно перетекала, поглощая мох и мелких насекомых, и от нее исходил тихий, влажный чавкающий звук. Это уже не было просто странно. Это было отвратительно.

А однажды ночью на его лагерь, привлеченный светом костра, вышло нечто гуманоидное. Оно шло на двух ногах, но его конечности были слишком длинными и суставчатыми, а на месте головы росла лишь белесая, щупальца. Оно остановилось на краю света и несколько минут просто «смотрело» на него. Эдмунд сжимал в руке дорожный посох, готовясь к атаке, но существо развернулось и бесшумно скрылось в темноте. Оно не было агрессивным. Оно было... любопытным. И в этом любопытстве сквозила такая бездна инаковости, что у Эдмунда по спине забегали мурашки.

Он гнал от себя мысли. Может, это просто неизвестные науке твари? Обитатели глухих лесов? Но чем ближе он продвигался к столпу света, тем чаще и причудливее становились встречи. Он видел пауков с человекоподобными телами, видел летающих тварей, чьи крылья были похожи на искаженные лица. Лес кишел жизнью, но эта жизнь была кошмарным бредом, пародией на божий замысел.

И лишь одна мысль не давала ему свернуть назад: все это — лишь испытание. Цена, которую он должен заплатить, чтобы дойти до Камня. Чтобы положить конец всем страданиям, которые он видел в своих и чужих городах.

Столб света уже занимал полнеба, ослепляя даже ночью. Воздух гудел тихим, едва уловимым гудением, которое отзывалось вибрацией в костях. Казалось, сам мир искажался вокруг этой точки.

И тут Эдмунд внезапно ощутил этот странный взгляд. Тварь выпрыгнула из-за бурелома — огромная, размером с теленка, жаба. Ее кожа была не просто бородавчатой, а живой, шевелящейся. Каждая бородавка была похожа на пузырь, под тонкой пленкой которой копошилось что-то темное, червеобразное. Ее пасть, беззубая и слизистая, распахнулась, издавая не кваканье, а влажный, хлюпающий звук, полный голода.

Инстинкт самосохранения, дремавший все эти недели, крикнул в Эдмунде оглушительно громко. Он рванулся назад, пустился наутек, сердце колотилось где-то в горле, затмевая все мысли. Он бежал подальше от этого кошмара.

Он пробежал не больше сотни шагов.

Сначала его сердце не просто заколотилось — оно будто замерло в ледяной судороге. Резкая боль заставила его споткнуться и рухнуть на колени. Перед глазами поплыли черные пятна, мир заплыл мутью. Он почувствовал, как по его рукам, по шее, по лицу побежало странное онемение, будто под кожу залили свинец.

С трудом переводя дух, он поднял руку. Вены на запястье, обычно голубоватые, почернели, проступив под кожей как паутина гнили. Паника, холодная и тошная, подкатила к горлу. Отравление? Миазмы леса?

«Назад... Надо идти назад...» — стучало в висках.

Но стоило ему сделать попытку ползти в сторону, откуда он пришел, как боль в груди вспыхнула с новой силой, а в ушах поднялся оглушительный звон. Его вырвало — прозрачной, горькой жидкостью.

И тут его взгляд упал на собственную руку. Он с ужасом наблюдал, как черные вены пульсируют и медленно, словно живые черви, начинают двигаться под кожей. Это был не физический симптом. Это было предупреждение. Ощущение было таким же ясным и безличным, как закон тяготения: движение вспять равносильно самоуничтожению.

Сдавленный стон вырвался из его губ. Он понял. Бежать нельзя. Оставаться на месте — значит стать добычей. Собрав всю волю, он пересилил тошноту и головокружение, поднялся на ноги и, шатаясь, сделал шаг. Не назад. А вперед. К столпу света.

И — о чудо! — ледяная хватка в груди ослабла. Муть перед глазами отступила, сменившись просто изнуряющей слабостью. Черные вены не исчезли, но замерли, как бы успокоившись.

Он не побежал. Он поплелся, едва переставляя ноги, к ближайшему нагромождению камней, где можно было спрятаться. Он забился в щель, дрожа от ужаса и истощения, и сидел там, пока странная жаба, пошарив неподалеку, не убралась восвояси.

Он был в ловушке. Лес, полный чудовищ, был теперь его единственным безопасным маршрутом.

Последняя половина дня пути к Камню были похожи на кошмар наяву. Чудовища здесь уже не скрывались. Они стояли, сидели, ползали повсюду, образуя немое, жуткое подобие общества. Эдмунд, шатаясь, проходил мимо них, и они провожали его не взглядом, а самим своим присутствием, полным немого вопроса. Он видел, как одна тварь, похожая на сплетение бледных корней, нежно, почти по-матерински, обвивала другую, бесформенную и стонущую. Это зрелище было отвратительнее любой агрессии.

И вот лес расступился.

Он стоял на краю кратера. В его центре, на голой, черной как сажа земле, лежал Камень. Он был невелик, размером с погребальную плиту, и абсолютно черный. Бархатный, пугающе глубокий, словно дыра в реальности. И из этой дыры в небо бил тот самый ослепительный столп сиреневатого света. Контраст был невыносимым для восприятия — слепящее сияние, рождающееся из абсолютной тьмы.

Вокруг, Камня и на склонах кратера, белели кости. Некоторые были облачены в истлевшие от времени лохмотья. Сердце Эдмунда бешено заколотилось, но на этот раз не от страха, а от предвкушения. Он спустился вниз, не чувствуя под собой ног. Он прошел мимо костей, не глядя на них.

...Его взгляд был прикован к Черной Плите.

Он протянул руку. Пальцы коснулись поверхности.

Ледяной холод пронзил его до мозга костей. Это был последний осознанный сигнал от его тела. Затем мир взорвался. Нет, не мир. Его сознание.

Это не был поток мыслей. Это было вселение. В него ворвались тысячи жизней одновременно. Он не слышал голоса — он был этими голосами.

...горький вкус полыни на языке старого травника, смешанный со страхом перед незнакомой хворобой...
...острая, режущая боль в груди и крик: «Мама!», когда топор разбойника обрушился вниз...
...восторг от алхимического открытия, когда финальный ингредиент вступил в реакцию с треском и клубами зеленого дыма...
...тихий ужас женщины, бегущей по лесу от монстра, и последняя мысль о детях, оставленных в деревне...
...скука молодого картографа, сбившегося с пути и решившего срезать через грибной лес...

Они все были здесь. Как живые, дышащие книги, чьи страницы теперь стали частью его собственного разума. И в этом оглушительном хоре воспоминаний и чувств вспыхнуло первое, ужасающее озарение. Оно пришло не словами, а как внезапное, безошибочное знание.

Все эти монстры, чудовища... все они были людьми. Они не были исчадиями ада или порождениями тьмы. Они были его братьями и сестрами по несчастью, неудачливыми искателями, беглецами, жертвами случая. Их «чудовищность» была лишь внешним следствием того, что их разум, их воспоминания, знания, их «я», было вырвано из них, когда они попытались уйти, по незнанию, отдаляясь от Камня, теряя свою человечность. Камень не убивал. Он впитывал. А что оставалось — пустая биологическая оболочка, начинающая жить своей собственной, уродливой жизнью.

Та бесформенная масса, что пожирала мох — это была та самая женщина, убегающая от опасности. Ее отчаяние и страх, не находя выхода, вывернули ее плоть наружу, оставив лишь инстинкт насыщения. Как же ей хотелось плакать, хоть давно и нет глаз.

Тот гуманоид с щупальцами вместо головы — это был картограф. Его любопытство, искаженное и усиленное полем Камня, превратилось в единственный орган восприятия.

Тварь, похожая на сплетение корней, что «утешала» другую — это были мать и дочь, заблудившиеся в лесу. Их желание защитить друг друга материализовалось в эту жуткую, сросшуюся форму.

И пока это откровение разрывало его душу, вторая его часть обрушилась на него, как лавина. Знания.

Он вдруг понял принцип действия своего рокового противоядия от чумы. Ошибка казалось такой глупой. Он увидел три разных хирургических метода, как можно было укрепить сердце мальчика-мельника. Он узнал о существовании редкого мха, растущего на севере, чей отвар мог бы спасти десятки тех, кто умер от лихорадки в его городе.

Он держал в уме ответы на все свои неудачи. Все до единой. Решения были так просты, так элегантны и так... очевидны теперь.

И в этот миг абсолютного интеллектуального триумфа его и настигло главное проклятие Камня — не физическое, а духовное.

Вместо ликования его охватила всепоглощающая, леденящая апатия. Осознание того, что спасение одной жизни — это суета. Бессмысленное топтание на месте. Здесь же, у Камня, он может познать саму суть жизни, болезни, смерти. Зачем лечить одного, когда можно понять болезнь как явление? Зачем искупать одну ошибку, когда можно постичь природу самого заблуждения?

Зачем? — прозвучал в его разуме тихий, безразличный голос, похожий на эхо его собственных мыслей.
Зачем тащить эти рецепты обратно в мир грязи, боли и неблагодарности? Чтобы снова и снова наблюдать, как люди своими же руками губят себя? Чтобы снова нести на себе груз ответственности и вины?

Здесь, у Камня, он был свободен от всего этого. Он был не лекарем, а чистым Разумом, парящим в океане знаний. Он мог познать тайны звезд, устройство причудливых механизмов, языки других народов. Его личная, мелкая человеческая драма на фоне этой вечности не стоила и выеденного яйца.

Дни и ночи смешались в один поток озарений. Эдмунд сидит, прислонившись к монолиту. Его тело слабеет. Он чувствует голод, жажду, изнеможение. Но эти сигналы — как назойливый шум за окном, когда ты погружен в захватывающую книгу. Он смотрит на свою руку. Кожа натянута на костях. Ему все равно.

Он нашел величайшее лекарство от человеческой боли — равнодушие, рожденное всезнанием. Он понял, что его жертва и искупление были нужны не миру, а лишь его собственному эго. А здесь, у Камня, эго растворилось в океане всеобщего знания.