Лекарь Империи 12

АФС — диагноз, который ставится по лабораторным критериям. Сиднейские критерии, пересмотренные в две тысячи шестом: как минимум один клинический признак (тромбоз или акушерская патология) плюс как минимум один лабораторный (антитела в крови, причём дважды, с интервалом в двенадцать недель, чтобы исключить транзиторное повышение).

У нас не было ни одного лабораторного подтверждения.

Только клиническая картина. Убедительная — для меня. Но не доказанная.

— Мой протокол, — продолжил Ахметов, — спасать конечность. Это то, что я умею делать. То, чему меня учили двадцать лет. Удалять тромбы, восстанавливать кровоток, бороться за каждый сантиметр живой ткани. Я не могу остановиться и ждать, пока какая-то лаборатория подтвердит или опровергнет твою теорию.

Он помолчал.

— Потому что через час ждать будет нечего.

— Но если я прав, — возразил я, и мой голос звучал твёрже, чем я себя чувствовал, — то удаление тромбов бессмысленно. Они будут появляться снова и снова. Вы сами это видели — четыре раза за последний час. Мы черпаем воду из тонущей лодки чайной ложкой. Пока не заткнём пробоину — лодка утонет.

— А если ты ошибаешься?

Вопрос повис в воздухе. Тяжёлый вопрос. Правильный вопрос. Вопрос, который должен задавать любой врач, прежде чем менять лечение.

Если я ошибаюсь…

Если это всё-таки инфекционный эндокардит с эмболиями — редкий, атипичный, с ложноотрицательными посевами — то стандартная терапия может сработать. Продолжаем антибиотики, продолжаем тромбэктомии, даём время. Рано или поздно инфекция отступит, тромбы перестанут образовываться, нога восстановится.

А высокие дозы стероидов, которые нужны при АФС…

Стероиды подавляют иммунитет. Если там всё-таки инфекция — мы её развяжем. Бактерии, которые сдерживались антибиотиками, получат свободу действий. Сепсис. Полиорганная недостаточность. Смерть.

С другой стороны…

Если я прав — а я был уверен, что прав — то стандартная терапия убьёт его. Тромбы продолжат образовываться, потому что причина не устранена. Ишемия будет прогрессировать. Сначала нога, потом почки, потом мозг, потом сердце. Органы откажут один за другим, как домино.

Фифти-фифти? Нет. Не фифти-фифти.

Я перебрал в голове все факты ещё раз. Всё сходилось. Слишком хорошо сходилось, чтобы быть совпадением.

— Я не ошибаюсь, — сказал я.

Ахметов смотрел мне в глаза. Долго, пристально, не мигая. Как будто пытался прочитать что-то в моём взгляде. Как будто искал там сомнение, неуверенность, страх.

Не нашёл.

— Ты готов поставить на это его жизнь? — спросил он тихо.

— Да, — сухо сказал я.

— Нет, — голос Ахметова прозвучал как удар молота по наковальне. Короткий, резкий, окончательный. — Нет, Разумовский. Я тебя услышал. Твоя теория красивая. Может, даже правильная — я не иммунолог, не мне судить. Но я — сосудистый хирург. Двадцать лет стажа. Тысячи операций. И у меня на столе — синяя нога.

Он указал на конечность Арсения — всё ещё синюшную, всё ещё холодную, несмотря на временное восстановление кровотока.

— Я спасаю её сейчас. Здесь. Своими руками. А с твоей иммунологией разберёмся потом. В реанимации. Когда пациент будет жив. И с двумя ногами.

Он снова взял катетер Фогарти — длинную трубку с баллоном на конце, которая уже четыре раза извлекала тромбы из артерии Арсения. И которая, судя по всему, собиралась сделать это в пятый раз.

— Рустам Ильич, — я шагнул к нему, и мой голос прозвучал твёрже, чем я ожидал. — Если вы продолжите, вы его убьёте.

Ахметов замер.

Его рука с катетером застыла в воздухе. Он медленно повернулся ко мне. В его тёмных глазах было что-то опасное — холодное, острое, как скальпель.

— Повтори, — сказал он тихо. — Повтори, что ты только что сказал.

Я не отступил. Не отвёл взгляд. Это было бы слабостью, а сейчас я не мог позволить себе слабость.

— Вы его убьёте, — повторил я. — Не специально. Не по злому умыслу. Но убьёте. Каждый разрез, каждое введение катетера, каждое вмешательство — это травма эндотелия. Травма внутренней выстилки сосуда. А у него кровь и так готова сворачиваться от малейшего повода. Любое повреждение — это сигнал для тромбообразования.

Я указал на лоток с извлечёнными тромбами — их там было уже четыре, разных размеров, разной плотности.

— Вы удалите этот тромб — через десять минут образуется новый. Удалите новый — появится следующий. Мы уже видели это четыре раза. Четыре раза, Рустам Ильич! Это не совпадение, это закономерность. Мы гоняемся за симптомами, пока причина продолжает работать.

— И что ты предлагаешь? — Ахметов скрестил руки на груди. Его голос был ледяным. — Стоять и смотреть, как нога умирает? Философствовать о причинах, пока ткани некротизируются?

— Нет. Системная гепаринизация. Высокие дозы антикоагулянта, непрерывная инфузия. Подавить свёртывание во всём организме, не дать новым тромбам образовываться нигде — ни в ноге, ни в мозге, ни в сердце. Параллельно — пульс-терапия стероидами, чтобы остановить аутоиммунную атаку на фосфолипиды. Это единственный способ разорвать порочный круг.

Ахметов смотрел на меня.

Несколько секунд. Потом на его лице появилось выражение, которое я видел раньше — у коллег в прошлой жизни, когда кто-то предлагал что-то настолько безумное, что не знаешь, смеяться или плакать.

— Системная гепаринизация, — повторил он медленно, словно пробуя слова на вкус. — На пациенте с открытой артерией в паху. С незашитым сосудом. С раной, которая и сейчас кровит.

Он указал на операционное поле — на рану, на обнажённую бедренную артерию, на марлевые салфетки, пропитанные кровью.

— Ты хирург, Разумовский. Ты учился этому. Ты же понимаешь, что это убийство?

Его голос стал громче, резче.

— Я введу ему системный антикоагулянт — и он истечёт кровью за пять минут. Не от тромбоза умрёт — от геморрагического шока. Рана превратится в фонтан крови, который я не смогу остановить, потому что кровь перестанет сворачиваться. Это не лечение — это казнь.

— Но если не ввести…

— Если не ввести — у меня есть шанс! — он почти кричал теперь. — Маленький, крошечный, но шанс! Спасти ногу механически. Удалять тромбы, пока они образуются. Выиграть время. А твой метод — это гарантированная смерть на операционном столе!

Мы стояли друг напротив друга.

Два врача. Два профессионала. Два человека, каждый из которых был абсолютно уверен в своей правоте.

И оба понимали, что на кону — жизнь двадцатидвухлетнего парня. И вдруг…

— Послушайте… — раздалось сбоку.

Голос был слабым. Хриплым. Надломленным, как сухая ветка.

Я замер.

Пациент. Арсений.

— Двуногий, — голос Фырка был непривычно тихим. — Вы оба орёте, как коты в марте. А пациент всё слышит, между прочим.

Мы так увлеклись спором — протоколы, методы, риски, вероятности — что забыли о главном. О человеке на столе. О человеке, который лежал в трёх метрах от нас и слышал каждое слово.

Мы оба повернулись.

Арсений смотрел на нас. Его лицо было белым как мел, с запавшими глазами, с капельками пота на лбу и висках. Спинальная анестезия работала — он не чувствовал боли в ноге. Но он всё слышал. Каждое слово нашего спора.

«Умрёт».

«Ампутация».

«Шанс».

«Невозможно».

«Истечёт кровью».

«Гарантированная смерть».

По его вискам текли слёзы. Беззвучно, медленно, как вода из переполненного сосуда. Он не всхлипывал, не рыдал — просто плакал. Тихо, безнадёжно, как плачут люди, которые уже не верят, что кто-то может им помочь.

— Господин лекарь… — его голос сорвался на шёпот. — Пожалуйста…

Он попытался поднять голову — слабо, едва заметно.

— Не надо… не режьте ногу…

Слёзы текли быстрее теперь. Его губы дрожали.

— Я лучше умру… слышите?.. Я лучше умру, чем буду жить без неё… Я гимнаст… это всё, что у меня есть… это всё, что я умею… пожалуйста… пожалуйста…

Последнее слово было почти беззвучным. Мольба, выдох, молитва. Я почувствовал, как что-то сжалось в груди. Что-то горячее, болезненное. Стыд.

Мы спорили. Мы кричали друг на друга. Мы обсуждали его ногу, его кровь, его шансы на выживание — как будто это были абстрактные медицинские понятия. Как будто на столе лежал не живой человек со своими мечтами, страхами и надеждами, а клинический случай из учебника.

А он слушал.

Двадцатидвухлетний парень, который с пяти лет тренировался по шесть часов в день. Который прошёл через боль, травмы, разочарования — и не сдался. Который, возможно, был в шаге от сборной империи, от исполнения мечты всей жизни.

И он слушал, как два взрослых мужика решают его судьбу. Спорят, кричат, обвиняют друг друга. А он лежит и плачет, потому что не может ничего сделать.

— Арсений, — я подошёл к изголовью стола, наклонился к нему. Моя рука легла на его плечо — осторожно, мягко. — Послушай меня. Смотри на меня.

Он поднял глаза. Красные, мокрые, полные отчаяния.

— Мы сделаем всё возможное. Слышишь? Всё. Чтобы спасти и тебя, и твою ногу. Я обещаю.

— Правда?.. — в его голосе была такая надежда. Такая отчаянная, детская, хрупкая надежда, что у меня перехватило горло.

— Правда.

Динамик на стене щёлкнул.

— Рустам. Илья.

Голос Шаповалова. Он звучал из смотровой — спокойный, весомый, уверенный. Голос человека, который видел в жизни много всего и научился не паниковать.

— Я слышал ваш спор. И я слышал пациента.

Пауза.

— Пациент сделал свой выбор. Он предпочитает рискнуть, чем потерять ногу гарантированно. Это его право. Это его жизнь.

Ещё пауза.

— И я доверяю чутью Разумовского. Он уже спасал тех, кого все приговорили. Знаю об этом не понаслышке.

Его голос стал твёрже.

— Рискните. Попробуйте его метод. Если есть хоть один шанс из ста — попробуйте.

Тишина.

Ахметов стоял неподвижно. Его лицо было непроницаемым — маска профессионала, за которой бушевали эмоции. Я видел, как он борется с собой. Хирургическая гордость против здравого смысла. Протокол против интуиции. Опыт против неизвестности.

Потом он тяжело вздохнул. Опустил катетер на стол. Посмотрел на Арсения — на его заплаканное лицо, на его умоляющие глаза. Посмотрел на меня.

— Хорошо, Разумовский, — сказал он наконец. Его голос был хриплым, усталым. — Твоя взяла. Какой план?

Я глубоко вдохнул.

Так. Спокойно. Он согласился. Теперь нужно предложить что-то, что реально сработает. Что-то, что не убьёт пациента и спасёт ногу. Что-то…

— Хорошо, — сказал я. — Слушайте. Я не прошу вас рисковать массивным кровотечением. Вы правы — системная гепаринизация при открытой ране это безумие. Но и вы не можете бесконечно удалять тромбы, которые образуются быстрее, чем вы работаете.

Я обвёл взглядом операционную — мониторы, аппаратуру, людей.

— Нам нужен третий путь. Способ сделать и то, и другое одновременно. Но по-другому.

— Говори, — Ахметов смотрел на меня с интересом. Скептицизм никуда не делся — он читался в каждой черте его лица. Но к нему добавилось что-то ещё. Любопытство профессионала, которому предлагают нестандартную задачу.

— Регионарная изолированная перфузия, — сказал я. — разделим пациента на две части.

Я подошёл к столу, указал на ногу.

— Рустам Ильич, вы изолируете конечность. Полностью. Турникеты на бедро — проксимальнее раны. Канюли в артерию и вену. Замкнутый контур с перфузионным насосом. Нога становится отдельной системой, изолированной от остального тела. Как… как остров, отрезанный от материка.

Ахметов прищурился, но молчал. Слушал.

— В этот изолированный контур вы вводите тромболитики, — продолжил я. — Стрептокиназу, урокиназу — что есть в запасе. В высоких дозах, агрессивно. Растворяете тромб химически, а не механически. Тромболитик циркулирует только в ноге — туда и обратно, через насос. Он не попадает в общий кровоток, не вызывает системного кровотечения.

— А остальное тело? — спросил Ахметов.

— Остальное тело — моя забота. Артём поддерживает гемодинамику, следит за общим состоянием. А я начинаю системную гепаринизацию в общем контуре. Не в ноге — в теле. Защищаю мозг, сердце, почки от новых тромбов. Останавливаю аутоиммунную атаку стероидами.

Я сделал паузу, давая словам время дойти.

— Понимаете? Тромболитики остаются в ноге — они не попадают в общий кровоток, потому что контур изолирован турникетами. Гепарин остаётся в теле — он не попадает в рану на ноге, потому что нога отключена от общей циркуляции. Мы получаем лучшее от обоих методов без их недостатков.

Тишина. Ахметов смотрел на меня. Долго. Пристально.

Я видел, как он прокручивает план в голове. Как мысленно проходит каждый этап — канюляция, изоляция, перфузия. Как оценивает риски, просчитывает шаги, представляет возможные осложнения.

— Это… — он медленно покачал головой. — Это безумно сложно. Изолированная перфузия конечности — я делал такое при меланоме, при саркомах мягких тканей. Химиоперфузия, когда нужно дать высокую дозу препарата локально, не отравив весь организм. Но там — плановая операция. Подготовка. Специальная команда. А тут — экстренная ситуация, ночь, минимум людей.

— Справимся, — сказал я. — У нас есть вы, есть Артём, есть Славик, есть я. Этого достаточно.

— И опасно, — продолжил Ахметов, как будто не слышал меня. — Если турникет соскользнёт, если канюля сместится, если давление в контуре упадёт — тромболитик попадёт в общий кровоток. На фоне системной гепаринизации. Это будет катастрофа. Кровотечение отовсюду — из дёсен, из носа, из каждой царапины. ДВС-синдром. Смерть.

— Знаю.

— И потребует виртуозной работы. От меня — сосудистая часть, канюляция, контроль перфузии. От Артёма — гемодинамика, баланс жидкостей, мониторинг. От тебя — системная терапия, контроль свёртывания, общая координация. Все должны работать идеально. Синхронно. Без единой ошибки.

— Знаю.

Ахметов помолчал.

Я видел борьбу на его лице. Хирург в нём кричал: «Это безумие! Это не по протоколу! Это никогда не делалось в таких условиях!» Но другая часть — та часть, которая двадцать лет назад выбрала сосудистую хирургию, самую сложную и неблагодарную специальность — эта часть смотрела на задачу и видела вызов.

Вызов, от которого настоящий профессионал не может отказаться. Потом в его глазах появился блеск.

Тот особый блеск, который бывает у мастеров, когда им предлагают что-то по-настоящему сложное. Что-то, что проверит их навыки на прочность. Что-то, о чём потом будут рассказывать коллегам за кофе.

— Илья, — сказал он, и в его голосе была странная смесь раздражения, восхищения и азарта. — Ты сумасшедший. Тебя надо изолировать от нормальных лекарей, пока ты не заразил их своим безумием.

Пауза.

— Но мне это нравится.

Он повернулся к операционной сестре.

— Готовимся к изолированной регионарной перфузии! Мне нужны дополнительные канюли — артериальная и венозная, размер подберём по ходу. Турникеты. Перфузионный насос — есть в кардиохирургическом наборе, тащите сюда. И тромболитики — стрептокиназа, всё что есть в запасе. Быстро!

— Двуногий, — голос Фырка был задумчивым. — Ты только что убедил матёрого хирурга сделать что-то, чего он никогда не делал в экстренной ситуации. На умирающем пациенте. Ты либо гений, либо…

— Либо сумасшедший, — закончил я мысленно. — Ахметов уже это сказал.

— Я хотел сказать «везунчик». Но твой вариант тоже подходит.

Следующие двадцать минут были похожи на подготовку к запуску космического корабля.

Нет, не так.

Они были похожи на подготовку к обезвреживанию бомбы. Когда каждое движение должно быть точным, каждое решение — выверенным, каждая секунда — на счету.

Операционная превратилась в улей. Люди двигались быстро, целенаправленно, без лишних слов и суеты. Каждый знал свою роль. Каждый понимал, что на кону.

Ахметов работал с сосудами. Его руки — эти руки, которые за двадцать лет сделали тысячи операций — двигались с пугающей точностью. Он выделял бедренную артерию и вену выше уровня предыдущей раны, готовил места для канюляции. Каждый разрез — миллиметр. Каждый шов — идеальный.

— Артерия выделена, — его голос был спокойным, деловым. Никакой паники, никакой суеты. — Готовлю место для канюли. Славик, держи крючок ровнее. Вот так.

Славик ассистировал — бледный, сосредоточенный, с бисеринками пота на лбу. Его руки слегка дрожали, но он держался. Разводил ткани, подавал инструменты, промокал кровь.

— Зажим. Ещё один. Лигатура.

Артём колдовал над мониторами. Его пальцы летали по кнопкам и регуляторам — проверял показатели, готовил дополнительные линии для инфузий, просчитывал дозировки.

— Давление сто пять на шестьдесят пять, — докладывал он. — Пульс восемьдесят восемь. Сатурация девяносто семь. Пока стабильно.

Я стоял в центре этого организованного хаоса, контролируя общую картину. Мой взгляд метался между мониторами — ЭКГ, пульсоксиметр, артериальное давление, центральное венозное давление. Всё в норме. Пока в норме.

— Двуногий, — Фырк сидел на моём плече, невидимый для остальных. — Я слетал посмотрел на его мозг и сердце. Пока новых тромбов не вижу. Но кровь там… густая. Как сироп. Она хочет свернуться, просто ищет повод.

— Спасибо. Следи дальше. Если увидишь что-то подозрительное — сразу говори.

— Есть, босс.

— Канюля в артерии, — голос Ахметова вернул меня к реальности. Он держал тонкую трубку, введённую в просвет бедренной артерии. — Фиксирую швами. Проверка положения… Хорошо, стоит правильно.

Он потянулся к турникету — широкой резиновой ленте, которая должна была пережать бедро выше канюли.

— Турникет на проксимальную часть бедра. Затягиваю…

Он потянул за концы ленты. Сильно, уверенно.

— Затянуто. Проверка герметичности…

Пауза. Он смотрел на артерию ниже турникета.

— Есть. Пульсация прекратилась. Изоляция артериального русла полная.

— Венозная канюля? — спросил я.

— Сейчас. Выделяю вену… Есть. Канюлирую… Готово. Фиксирую.

Он соединил обе канюли с перфузионным насосом — небольшим аппаратом, который должен был гнать кровь по замкнутому контуру: из артерии в ногу, из ноги в вену, из вены обратно в артерию.

— Замыкаю контур на насос. Проверка соединений… Герметично. Запускаю насос на минимальных оборотах…

Тихое гудение. Насос заработал.

— Перфузия идёт. Контур замкнут. Нога полностью изолирована от общего кровотока.

Он поднял голову и посмотрел на меня.

— Всё, что я введу в артериальную канюлю, будет циркулировать только в ноге и вернётся через венозную. В общий кровоток не попадёт ни капли. Теоретически.

— Теоретически?

— Всегда есть коллатерали. Мелкие сосуды, которые обходят турникет. Но при правильной компрессии их вклад минимален.

Я кивнул.

— Давление в общем контуре? — повернулся к Артёму.

— Сто на шестьдесят. Стабильно. Пульс восемьдесят четыре, ритм синусовый. Сатурация девяносто восемь.

— Хорошо.

Я глубоко вдохнул.

Момент истины.

— Начинаем. Рустам Ильич, запускайте перфузию со стрептокиназой в изолированный контур. Доза — двести пятьдесят тысяч единиц на старт, потом сто тысяч в час.

— Понял. Ввожу стрептокиназу в артериальную линию…

— Артём, я начинаю системную гепаринизацию в общий контур. Болюс пять тысяч единиц, потом инфузия тысяча в час. Следи за любыми признаками кровотечения — кровь в моче, кровоточивость из дёсен, петехии на коже, что угодно.

— Понял. Слежу.

— Славик, твоя задача — мониторить ногу. Цвет кожи, температура, капиллярный возврат. Каждые пять минут докладывай.

— Есть.

Я открыл зажим на линии с гепарином. Прозрачная жидкость потекла в центральный венозный катетер — в общий кровоток, защищая мозг, сердце, почки.

Ахметов ввёл стрептокиназу в артериальную линию изолированного контура. Мощный тромболитик, растворяющий сгустки крови, потёк в умирающую ногу.

Два потока.

Два контура.

Две стратегии.

Работающие одновременно.

— Поехали, — сказал я тихо.

Теперь оставалось только ждать. И надеяться, что я не ошибся.

Время остановилось. Или растянулось — как жвачка, как патока, как бесконечный кошмар, от которого не можешь проснуться.

Минута.

Я смотрел на монитор допплера — на экран, показывающий кровоток в стопе. Датчик был закреплён на тыльной артерии — там, где я два часа назад не мог нащупать пульс.

Прямая линия.

Почти прямая. Без единого всплеска, без единого пика. Небольшие колебания — артефакты, шум — но никакой пульсации. Кровь не проходила.

Пять минут.

— Цвет ноги без изменений, — доложил Славик. Его голос был напряжённым. — Синюшный. Температура… холодная.

— Продолжаем, — сказал я.

Десять минут.

Я чувствовал, как напряжение в операционной сгущается. Становится почти физически ощутимым — как влажность перед грозой, как давление перед землетрясением.

Все молчали. Все смотрели на мониторы. Все ждали.

— Не берёт, — голос Ахметова был напряжённым. Он смотрел на допплер, и его челюсть была сжата так, что желваки ходили под кожей. — Тромб слишком плотный. Организованный. Стрептокиназа не может его растворить.

— Ещё рано, — возразил я, хотя сам чувствовал, как внутри шевелится червячок сомнения. — Тромболизис — это не мгновенный процесс. Нужно время.

— Сколько времени? У нас его нет бесконечно.

— Дайте ещё пятнадцать минут.

Пятнадцать минут. Прямая линия на мониторе. Синяя нога на столе. Тикающие часы на стене.

Двадцать минут.

— Увеличиваю концентрацию стрептокиназы, — сказал Ахметов сквозь зубы. — Сто пятьдесят тысяч в час вместо ста.

— Согласен.

Двадцать пять минут.

— Илья, — голос Артёма был тревожным. — У нас проблемы.

Я повернулся к нему.

— Что?

— Кровь в мочевом катетере. Смотри.

Я посмотрел на мешок для сбора мочи. Жидкость внутри была розоватой. Не красной, не алой — но определённо не прозрачной, как должна быть.

Микрогематурия. Кровь в моче.

Гепарин работал. Работал слишком хорошо. Свёртываемость крови падала, и стенки мелких сосудов начинали «плакать» — пропускать эритроциты через микроскопические поры в эндотелии.

— Снижаю скорость инфузии гепарина на пятнадцать процентов, — сказал я. — Восемьсот пятьдесят единиц в час вместо тысячи.

— Понял. Корректирую.

Балансирование на грани. Слишком много гепарина — кровотечение. Слишком мало — новые тромбы. Узкий коридор между двумя катастрофами.

Тридцать минут.

— Цвет ноги… — Славик замялся. — Может, чуть светлее? Или мне кажется?

Я посмотрел на ногу. Она всё ещё была синюшной, но… может быть… самую малость…

— Продолжаем, — сказал я.

Тридцать пять минут.

— Двуногий, — голос Фырка был возбуждённым. — Я внутри артерии. Тромб… он меняется. По краям становится рыхлым, как мокрый песок. Стрептокиназа разъедает его снаружи.

— Насколько быстро?

— Медленно. Очень медленно. Но процесс идёт.

Надежда. Маленькая, хрупкая, но надежда.

Сорок минут.

— Кровь в моче усилилась, — доложил Артём. — Розовый цвет стал насыщеннее.

— Ещё снижаю гепарин. Семьсот единиц в час.

— Это уже на грани терапевтического диапазона…

— Знаю. Но нам нужно выиграть время.

Сорок пять минут.

Мы боролись на два фронта. Ахметов — с тромбом в ноге, который упрямо не хотел растворяться. Я и Артём — с риском кровотечения, который рос с каждой минутой. Пятьдесят минут.

— Рустам Ильич, как там?

— Без существенных изменений. Допплер молчит.

Пятьдесят пять минут.

— Может, увеличить дозу стрептокиназы ещё? — предложил Славик.

— Нельзя, — Ахметов покачал головой. — Мы и так на максимуме. Выше — риск геморрагических осложнений в самой ноге.

Час. Целый час.

Я смотрел на прямую линию на мониторе и чувствовал, как надежда медленно утекает сквозь пальцы. Может, я ошибся?

Может, это не АФС? Может, тромб слишком старый, слишком плотный, и никакой тромболитик его не возьмёт?

Может…

И тогда я услышал звук.

Слабый. Прерывистый. Едва различимый в гуле аппаратуры.

Пип… пип-пип…

Допплеровский датчик.

Я замер. Все замерли. Смотрели на монитор. На прямую линию, которая была прямой последний час.

На ней появилась волна.

Едва заметная. Робкая. Как первый росток, пробивающийся сквозь асфальт. Как первый луч солнца после долгой ночи.

— Есть… — Славик прошептал так тихо, что я едва услышал. — Пошло…

— Пошло! — Ахметов наклонился к монитору, его глаза расширились. — Кровоток появляется! Тромб растворяется!

Пип-пип-пип…

Звук становился громче. Ритмичнее. Увереннее.

Пульсовая волна на мониторе росла — с каждым ударом сердца, с каждой секундой. Сначала — едва заметный холмик на прямой линии. Потом — отчётливый пик. Потом — полноценная волна.

Я смотрел на ногу Арсения. И видел чудо.

Медленно, постепенно, как рассвет после долгой ночи — цвет менялся. Мертвенно-синяя кожа становилась серой. Серая — бледной. Бледная… Розовой.

Жизнь возвращалась.

Кровь снова текла по сосудам, неся кислород к тканям, которые уже начали умирать. Каждый капилляр, каждая клетка получала то, чего была лишена часами.

— Сатурация на стопе? — мой голос был хриплым от напряжения.

— Восемьдесят пять… — Артём смотрел на монитор пульсоксиметра. — Девяносто… девяносто четыре… девяносто восемь! Норма!

— Температура?

Славик приложил руку к стопе.

— Тёплая! Тёплая, Илья! Она теплеет!

Ахметов откинулся назад. На его лице — обычно суровом, непроницаемом — расплылась улыбка. Широкая, искренняя, почти мальчишеская.

— Получилось, — сказал он. — Чёрт возьми, получилось.

— Двуногий! — Фырк буквально плясал у меня на плече. — Тромб распался! Я вижу — кровь течёт свободно! Ты сделал это!

От автора

В своем мире я был гением продаж — стал новичком в мире магии. Криминал, деньги, интриги и опасные женщины. Начинаю с нуля. Но все же один бонус имеется. https://author.today/reader/519351