Лента для принцессы

Стемнело, женщины вернулись в палатку к госпоже, и лагерная жизнь постепенно вошла в обычную военную колею. С одним исключением: после ужина лорд велел не притушить центральный костёр, а наоборот подбросить в него дров. А ещё точнее — спалить весь лес, оставшийся неиспользованным на гати. И сейчас сидел, откинувшись, в походном кресле, прихлёбывая из бутылки, и бездумно смотрел, как огонь рвётся в темнеющее небо с цельных стволов.

Но на самом деле видел другое: пылающий двухэтажный бревенчатый дом, который когда-то рубил собственными руками, и безумно мечущуюся по охваченной пламенем крыше кошку с полосатым котёнком в зубах. Спасти она могла только одного, и ей, матери, пришлось сделать этот выбор. Выбрать одного из шести. Бросить пятерых в безнадёжной попытке спасти одного, безнадёжной, потому что с той крыши для кошки не было выхода.

Костёр разгорелся в настоящий пожар, и всякие посиделки вокруг него оказались исключены. Поужинав, бойцы перебрались подальше, чтобы не перегреться и не мешать господину своей болтовнёй и вечерними делами. Даже костровые следили издали, лишь время от времени подбираясь к кострищу, чтобы закинуть обратно опасно отлетевшую головню. Само собой получилось, что между костром и лордом никто не рисковал ходить, а если нужно было пройти в другую половину лагеря, делали большой круг за спиной, между шатров, или невидимыми шли по ту сторону ослепительного огня.

Жар стоял нестерпимый, почти как на той крыше. Кожа обнаженных рук и коленей под натянутыми лесными бриджами протестовала, натягивалась, готовая треснуть от ожога. При такой температуре начинают тлеть одежда, скручиваться и трещать борода и опаленные волосы на руках. И упаси господь, какого доброго человека плеснуть воды: сваришься заживо. Ему казалось, что вот-вот, и снова появится этот жуткий запах полностью опалённого, а потом и ошпаренного собственного тела, совсем не похожий на запах бороды и сухой окалины в кузне. Но у него больше не было волос, ни на лице, ни на теле. Нечему было гореть.

«Зачем я полез тогда спасать эту кошку?»

Резко очерченное, высвеченное другим пламенем и другой болью, стояло перед ним лицо брата, застывшее в немой муке вины. Страх и ужас на крохотном личике Ляны, которая внезапно увидела пропавшую вчера любимицу, и всё поняла пусть детским, но деревенски-рациональным разумом… деревенские дети знают, что такое неизбежная смерть питомца, которого взрослые убьют, сколько за него ни проси. Безумно сверкающие глаза молча мечущейся по крыше кошки, которая не могла себе позволить разжать зубы и потерять даже этого, единственного, первого, — и последнего. Полная тишина, в которой слышались только гудение и треск пламени.

«Почему вышло так? Ведь брат хотел всего лишь спалить дом, в котором убили его детей! Дом, который не имел больше права существовать, потому что счастья жильцам он уже не даст. И вот так… как в издёвку. За что? Чтобы напомнить, чем мы платим за право осудить на смерть?»

Дом проверили, вынесли вещи, вывели животных из ближних служб… Окосили лужайки, сбросив сухое сено под самые стены. Опахали периметр, чтобы не перекинулся огонь на поспевшие поля, лес и изнывающую от жары деревню. Кто же знал, что беременная кошка проберётся на чердак? И вот теперь он тоже стал детоубийцей. Они оба стали, потому что первую из горящих стрел лорд выпустил лично. И только потом, когда уже полыхало вовсю, из занявшегося чердачного окна выскочила на скользкую черепичную крышу кошка.

Ярко освещенный костром, в белой рубахе с распахнутым воротом и с закатанными рукавами, — лучше мишени и не придумать! — он сидел в самом центре почтительного людского круга, словно на тронном возвышении посреди огромного зала, в полном одиночестве, как и пристало королю. И смотрел прямо перед собой. И назад, в свое прошлое. Наверху, высоко над ним, среди почти сомкнувшихся чёрных сосновых крон синело небо начала ночи, с уже пробившимися кое-где редкими звездами. Если бы он поднял голову, он обязательно увидел бы их даже через грозное сияние пламени, куполом накрывшее лагерь. Но он не хотел смотреть вверх. Отблески пламени ликовали на окруживших отнюдь не маленькую поляну ровных, словно колонны дворцовой стены, бронзовых стволах. Но и круг, и стены эти, конечно, были иллюзорны, и надежной непроницаемой защитой казались только изнутри.

Точно так же, как казался кошке надёжной защитой знакомый до каждого уголка чердак самого лучшего в мире дома, где её любили и баловали. Никто не сказал ей (да и не мог, и в голову не пришло бы сказать ей, если б даже способен был говорить на кошачьем!) что на чердак больше нельзя. Сегодня нельзя. Никто не догадался дать ей её собственную корзинку. Никто не смог найти, пока не стало слишком поздно.

«Любой стрелок снаружи… да и срать». Он привычно замечал мелькавшие на границе поля зрения силуэты, слышал привычные звуки бивуака, лошадей и собак, приглушенные обрывки разговоров: «…много крови потерял», «…нельзя тревожить», «каменный», «… а завтра опять жарища», «…почему я должен его бояться, он же совсем не злой». Кто-то ругался, ломкий юношеский басок требовал соблюдать правила. Пару раз прозвучал резкий ответ голосом близнеца, не понять, старшего или младшего, потом чуть громче и точно голос старшего, «…да срать я хотел на тупые правила! Надо делать то, что правильно, а не то, что по правилам!».

Лорд слышал это, но пропускал мимо сознания и почти сразу забывал. Точнее, убирал в дальний угол памяти, на потом. Он не хотел и не мог сейчас вслушиваться, тем более реагировать и решать. В конце концов, в ту сторону уже подтянулся Стоглазый. «Его работа, вот пусть и разбирается». Время расслаивалось, все эти фразы и события случались и навязчиво оставались в реальности, уже словно одновременно, где-то вне него, перемешиваясь с прошлым, которое тоже уже было когда-то, но существовало одновременно сразу всё, здесь и сейчас, и не желало уходить. В его памяти горел дом, горела судьба, горел он сам.

***

— Брейк, — сказал Стоглазый, спокойно выходя из тени. Он увидел и услышал достаточно, а теперь пора было остудить удалые головы. Тем более, накал страстей оказался нешуточный, и нужно было дать возможность всем сторонам выйти из него без потери лица. — Я думаю, все мы получили достаточно пользы из этого маленького происшествия. Как минимум, все вы наблюдали блестяще исполненный, очень и очень эффективный болевой прием по обездвиживанию более крупного и сильного противника. Причем, что очень важно, без травм с обеих сторон. Завтра на тренировке отработаем. Малыш, отпусти, пожалуйста, брата. Он осознал.

Близнец расслабил хват, спокойно сделал шаг в сторону. Сконфуженный старший поднялся на ноги. Стоявший чуть поодаль в тени второй близнец почти разжал кулаки.

— Брогор, ты старше вдвое, тебе должно быть стыдно, что не смог обосновать свою правоту и на полном серьёзе полез в драку с младшим. И поделом тебе, получил доказательство, что мелкий не значит слабый. И что правоту кулаками не доказывают. Тем более что проиграв и в споре, и в силе, ты еще и правоту свою под сомнение поставил… Как договорю, ступай к лошадям. Передашь старшему конюшему, что сегодня дежурный свободен от ночной и нужен мне в лагере, а ты заступаешь вместо него. Лошади прекрасно учат терпению. Но ты прав в том, что короля тревожить в его раздумьях нельзя, а правила соблюдать надо. И что старших слушать тоже надо, они вовсе не всегда дураки. Это я говорю уже тебе, малыш. — Стоглазый развернулся на каблуках, отвернувшись от красного Брогора, и уткнул палец в сторону взъерошенного, словно воробей, и готового биться дальше близнеца. — Правила соблюдать надо. Они защищают всех нас от нас же самих. И одно из таких правил: мы не подходим к Королю без зова. А второе — мы не применяем в междусобоях боевых приёмов.

— Ну да, — фыркнул мальчишка, — он не требовал, чтобы я капитулировал, он просто требовал, чтобы я не смел сопротивляться. А дальше он сам всё сделает!

— Драк в лагере вообще не должно быть. Он уже наказан за то, что начал.

— А я не дрался. У меня в драке против него шансов нет. Но когда сильный нападает на слабого, слабый имеет право защиты. А защищаться надо с самого начала максимально эффективно и по-настоящему. Иначе до второго удара можно и не дожить. Так сказал Учитель. Что мне было бы радости с того, что старший наказан после, если бы его побои болели у меня?

— Что ж, можно считать, что зачёт по тактике ты сдал. И всех предупредил. Но ты меня слышал: никаких драк в лагере.

— Слышал.

— И больше никаких драк с твоим участием не будет?

— Первый не полезу. Я же не дурак. Но если что, я не только этот приём знаю…

Стоглазый хмыкнул, со смешком закатил глаза:

— Что-то мне говорит, что теперь точно будут… теперь всем захочется вне очереди почистить свою лошадку, а утром отработать ещё один секретный приёмчик…

Кадеты засмеялись, вместе со всеми смеялись и Брогор, и оба близнеца, из глаз которых ушла тревога. Отсмеявшись, Стоглазый посерьезнел:

— На самом деле мальчик тоже прав. Он прав в том, что в наших интересах, чтобы Король прожил как можно дольше. — Он вздохнул. — Как бы цинично это ни звучало. Мы должны делать всё от нас зависящее, чтобы обеспечить суверену комфорт, безопасность и долгие годы жизни. Не просто из верности, как все… и даже не из личной верности, но из чистого самосохранения.

— Это как-то… странно звучит… Верность, она и есть верность.

— Разумеется, все мы верны Короне, и с его смертью присягнём его сыну, новому Королю… И будем так же честно служить, как сейчас… Но есть небольшой нюанс. Оба они, и отец, и сын, — къевы, а значит, неудержимы и непредсказуемы в своих страстях и способности воплощать желания. Никто не может остановить къева. И желания одного вовсе не обязательно станут продолжать начинания предыдущего, если он решит, что стране нужно что-то другое. Другая гвардия, другие люди. Но мы все равно поддержим нового короля во всём. Мы присягнём на этом и Слова не нарушим. Это — верность короне, но еще больше это верность своему слову, верность себе. Так?

— Так.

— Но есть ещё один нюанс. В отличие от многих и многих, мы служим нашему королю лично. Видим его, говорим с ним. Едим один хлеб. Спим, пока он охраняет нас, наравне с остальными стоя в карауле. Или как минимум, лично слышим его приказы, а не присланные с птицей через десять начальников между. Мы верны не только короне, но и Королю как человеку. Он тоже верен нам. Не просто как его людям по праву рождения… но лично. Мы идём рядом с ним в походе и в бою, он доверяет нам, лечит и бережёт. Вы для него — дети покойного брата, которых он поклялся вырастить и защитить, дать профессию и судьбу. И он, как опекун, может сделать это для каждого из вас. Каждого из вас он помнит лично, каждого учит и растит так, чтобы вы максимально раскрылись и стали сильнее. А кто вы для его наследника?

— Мы Золотая сотня! — было видно, что они привыкли гордиться этим.

— Да. Вы Золотая сотня на службе короны. Гвардия. Братья его супруги и потенциальная угроза его детям в престолонаследии за Госпожой Ляной. Слишком многочисленные братья, и все на одно лицо. Все мы — вчерашняя черная кость. И за нашей спиной нет старого, сильного и богатого рода, нет брачных связей, нет статуса, нет дворянской партии, которая поддержала бы вас от падения. Чтобы новый король узнал кого-то из вас лично, вам придётся потрудиться, проявить себя с лучшей стороны, показать свою уникальность, верность и нужность. Походить с ним в походы, поесть из одного котла… Если, конечно, он будет ходить в походы, в чем я пока сомневаюсь. Он совсем другой, и ему будут нужны другие вещи. Егеря могут остаться не у дел. Гвардия может стать дворянской.

Он помолчал, задумавшись, потом качнул головой:

— Нынешний король в вашей верности не сомневается. Наследнику вы должны будете её доказать, словом и делом. Пока молодые живут душа в душу, вы верны его короне и не поглядываете на отцовскую, а къев в разуме, он вас не тронет: они не нападают на тех, кто верен, физически не могут. И они свято чтут кровное родство. В этом их сила и слабость. Но личное участие ещё надо заслужить.

— Мы как-то не думали…

— То-то и оно, что не думали. А думать должны. Золотой корпус ближе всех к трону. Но после коронации так или иначе начнутся смены устоявшихся порядков, титулов, назначений. Новые проекты, налоги, траты, фавориты. В этой суете нам придётся очень аккуратно лавировать, даже чтобы просто сохранить свои места и значимость при дворе. Ведь молодой король должен будет приручить, расположить к себе дворянство и не потерять расположение королевы… Пойти на какие-то уступки… А вас, мягко говоря, недолюбливают. будут интриги, будут провокации. И вам придется ещё и внутри вашего дома быть очень осторожными с госпожой Ляной, приносить пользу ей, чтобы не потерять расположение главы рода, и как следствие — короля…

Молодой пёс прорысил к нему от кустов, ткнулся в бедро, проворчал понятное только этому человеку сообщение. Стоглазый потрепал его за ушами, грустно улыбнулся:

— Для собак тоже настанут трудные времена. Возможно, исчезнет сам институт собак-сэров и королевских егерей…

— А так разве можно?.. Как же без них? — удивился один из курсантов.

— Вы молодые, вы просто не знаете, что было иначе. А старики вроде меня ещё помнят, какая это была диковина: говорящие собаки и невозможность подделать родство или имя, скрыть убийство и воровство. Многие до сих пор тоскуют о временах безнаказанности и права на собаку как на собственность… Враги наши изо всех сил интригуют, разжигают в людях протесты против служебных собак, потому что эти собаки сделали нас как страну в разы сильнее. И теперь мы заморским не по зубам… И каждый год, пока Король жив и поддерживает сэров, пока сэры доказывают делом свою пользу, приучает к ним людей. Каждый год усиливает их шанс сохраниться и при новом правителе. Надо, чтоб привыкли даже старики, научились видеть пользу, несомненную пользу… Да и для вас каждый год ценен. Вы растёте. Но пока вы ещё слишком молоды. В ваших интересах войти в полную мужскую силу, вступить с дворянством в династические браки, чтобы стать приоритетной опорой для трона. А еще в ваших интересах научиться всему, и получить, кроме военной, ещё пару кормных профессий. Сегодня вот показали королю, как научились строить гать.

— Да разве ж это профессия?

— Для военной кости — нет. Просто ценное умение заходить по болотам в тыл врага. А вот каторжников она кормит.

Парни снова засмеялись.

— И никогда этого не забывайте, — серьёзно сказал Стоглазый. — Пойдете ради сладкого куска против короны, кусок и получите. Другой вопрос, что кусок будет нищий и горький. А то и вовсе верёвки кусок. Поэтому еще раз увижу, что отлыниваете в мастерских, отправлю на недельку на десятый километр. Комары, кулеш, щебёнка… Простая и понятная стимуляция кнутом и сладостью потерянного пряника.

— Спасибо, мастер, мы уже!

— Молодцы! Для вас очень важно заматереть прежде, чем ваша жизнь станет непредсказуемой и зависящей от согласия или вдовства королевской четы… И если вдруг ваш Дом утратит родство с королевским… или вы утратите благоволение Госпожи Ляны, вам придётся делать выбор. Если решите уйти в иные земли… или в иную судьбу… Взрослый мастер или наёмник и ценится выше, и выживает чаще, чем молодой, да ещё и вашей масти.

Он вздохнул, еще раз потрепал собаку за ушами.

— Чем позже это случится со всеми нами, тем лучше.

— Поэтому я должен идти. — упёрто встрял близнец.

— Нет.

— Должен. Ему нужна помощь.

— Нет. Сейчас ему нужен только отдых. И чтоб не мельтешили вокруг.

— Но у него начинается приступ!

— Тебе кажется. Просто усталость и алкоголь. Но даже если это и начало приступа… Вмешиваться нельзя. Никто из нас не сможет ему помочь. Даже если очень хочет. Он запретил. Брат сказал тебе правду.

— Почему? — мальчик проигнорировал замечание про брата, и прямо, в упор, смотрел на Стоглазого.

— Что почему? — даже немного растерялся тот, потом вспомнил, что мальчик просто не в курсе. Личная жизнь короля это секрет Полишинеля… ближний круг знает и не говорит, как не говорят о само собой разумеющемся, поэтому у новичков нет возможности узнать.

— Почему запретил?

— Он никого не слышит в таком состоянии. И может убить любого, кто подойдёт.

— Может или убьёт?

— Может убить. Хочет убить. И убьёт. Любого. Собака охраняет не его, — нас.

— А если убьёт, ему станет легче? — мальчик помолчал, вспоминая. — Он однажды сказал, что лекарство есть. Но оно горше некуда, и он его не любит.

— Да, ему станет легче. Почти наверняка станет легче. Но ты умрёшь.

— И всего-то? Я уже разрешил ему убить меня. Если ему будет надо. Он не просил, я сам так решил.

— Ты разрешил человеку. Но во время приступа там нет человека. Там зверь. Он не услышит и не узнает тебя. Просто убьёт. Не потому что надо. И даже не из паскудства. А просто как дышит.

— Но после этого человек вернется.

— Он не будет рад такому возвращению. Он не хочет возвращаться так.

— А если зверь не убьёт другого, то убьёт его? Именно в этом опасность… приступа?

— Да.

— Но ведь так не может быть, чтобы там во время приступа был только зверь.

— Он борется с ним. Каждый къев всю свою жизнь борется со своим внутренним зверем. Зверь даёт им огромную силу. Чутьё, реакцию. Живучесть. Но и платят они за это огромную цену. Особенно в такие минуты, как сейчас, когда зверь бунтует и требует крови. А во время приступа там вообще нет человека: он весь, каждой своей мыслью, до последней мышцы и косточки, становится цепью, спутывающей огромного хищника. Он не видит, не слышит, не может отвлекаться ни на что. Только держит зверя. Ломает. Подчиняет себе.

— Но ему нужна помощь… Может быть, зверя можно не только усмирить, но и усыпить?

Стоглазый помолчал, обернулся к королю, всмотрелся пристальнее. По его лицу прошла тень тревоги: он признал правоту ребенка и подивился его чутью. Король действительно был на грани. Но именно на грани. Ещё на грани. Сейчас мешать ему нельзя. И тогда он справится. Надо верить, что справится. Сказал спокойным уверенным голосом:

— Быть королём очень тяжело. Это огромная ответственность, отвечать не просто за себя одного, а за судьбы всей страны на десятки лет вперёд… да и за судьбы соседних стран, пожалуй… Он не принадлежит себе: он каждую секунду принадлежит всем нам. Всегда на виду. Но порой и королю нужно просто остановиться и отдохнуть.

— От чего?

— От нас…

— От нас?!

— И от мыслей… это самая тяжёлая ноша, которую мы носим внутри.

— И память…

— Да. Ему надо побыть в тишине. Не думать, не помнить, не отвлекаться. Пусть его сердце немного передохнёт, вина утихнет, а память — успокоится. Он сильный. Очень сильный. Но даже сильным нужно время, личное время для тишины и покоя. И одиночества.

— Но…

— Любовь и верность можно выражать, и уважая право на одиночество. Тем более, во время приступа никто из нас помочь не может. Только помешаем.

— Никто-никто не может?..

— Ваш отец мог. Он мог, даже когда … — голос Стоглазого пресёкся, словно он намеренно проглотил слово. — Остальных зверь просто порвёт и не заметит.

— И уснёт, наевшись?

— Возможно. Я не знаю. Но после убийства его отпускает и до полного приступа может не дойти.

— Какая разница, как умереть, защищая короля: закрыв его от стрелы в бою или остановив убивающий его приступ? Я поклялся служить и беречь.

— Ты нужнее ему живым.

— Если его нет, то зачем я?

— Он не услышит и не узнает тебя. Просто убьёт. Отмахнёт, не глядя… А потом очнётся, и будет винить себя в твоей смерти, как винит в прочих смертях. Не добавляй ему боли. Он сильный. Он победит и в этот раз. Просто верь в него.

— Я верю.

— Это не приступ. Просто усталость и алкоголь.

— Но он стал словно каменный.

— Он и есть человек-кремень.

Тон Стоглазого ясно дал понять, что разговор окончен, и возражения больше не принимаются. Мальчик упрямо сжал губы. Характерный семейный жест. «Весь в отца, — грустно подумал Стоглазый. — Не спорит, но не верит. Будет бунт»

Окинув курсантов спокойным взглядом, капитан сделал Брогору отмашку, разрешая выполнять приказание, остальным — «вольно», и, ещё раз пристально с предупреждением посмотрев на мелкого спорщика, ушёл туда, куда позвал его пёс. «Нельзя слишком много времени проводить с мальчишками, много рассусоливать. А то совсем страх потеряют. Я им всё же не отец…»