Лепота

Жизнь повернулась к Семёну Лепоте задом. И повернулась надолго, если судить по количеству фантастически нереальных, всегда не в пользу Семёна, случайностей. Все будто сговорились испортить жизнь хорошему человеку Семёну Лепоте.

Семён Лепота работал поэтом и писателем. Не был им, а именно так — работал. И прилично, надо сказать, зарабатывал. Он посвящал объёмные хвалебные оды и романы тем, кто платил деньги. А грязные пасквили, что выходили порой из-под его гениального пера, он писал бесплатно, для души. Пасквили эти были призваны испортить жизнь тем, кто платить не хотел, предпочитая спустить будущего классика с лестницы.

В то, что он обязательно станет классиком, никто, кроме самого Лепоты не верил, и это обстоятельство сильно раздражало Семёна. Он считал, что собратья по перу отчаянно ему завидуют, и равнодушное молчание крупных издательств объяснял происками этих бездарей, которым как-то удалось издаться в столице. Как раз вчера он закончил читать такую вот примитивную книжонку, выпущенную в Москве тиражом в пятьдесят тысяч экземпляров.

Ночь Семён провёл беспокойную. Душу жгло чувство, которое сам литератор называл обострённым чувством справедливости, но чей-то противный голосок, хихикая из глубины подсознания, вещал, что это обыкновенная зависть. Заткнуть рот непрошеному подсказчику по имени Совесть не получалось, и к утру Семён был вымотан ночными страстями окончательно.

Особенную обиду доставляло нежелание окружающих видеть то, что литератор лицезрел ежедневно, а именно — его похожесть на Александра Сергеевича Пушкина. И сходство это было не столько в лице, и не в украшавших это лицо бакенбардах, сколько, как считал Лепота, в его стихах. Стихи Семёна буквально сочились пушкинскими интонациями, словно анчар ядом, пестрели узнаваемыми рифмами. Но иначе и быть не могло! Ведь он — Семён Лепота — новое воплощение гения в этом времени. Только вот время неблагодарно, а народ, как считал Семён, просто ничего не смыслящее в литературе стадо.

С такими мыслями, истерзанный многогранностью и богатством своей натуры, литератор едва дождался рассвета.

День стал достойным продолжением мучительной ночи. Стоило только выйти из дома, как стая поджидавших его голубей взвилась в воздух и с меткостью снайперов почтила своим вниманием синюю шинель Лепоты. Шинель эта досталась Семёну от деда — работника почтового ведомства и, по мнению поэта, завершала тщательно продуманный образ непонятого гения.

Проклиная голубей, невзлюбивших наследную шинель, поэт-писатель запустил в них булыжником и замер, наблюдая, как камень, по собственной воле изменил траекторию полета и врезался в лобовое стекло новенького «Лексуса».

Принадлежал дорогой автомобиль владельцу крупной кондитерской фирмы Захару Владиленовичу Зюзе, которого Лепота обрабатывал уже два месяца и наконец-то уговорил согласиться с его, Семёна, ценой романа, посвященного славной фирме «Дунькины радости». Скрежет расползающегося трещинами лобового стекла машины составил хороший дуэт звону разбившихся Сёминых надежд. А надеялся он не только получить сегодня приличную сумму денег, но и отметить сие знаменательное событие хорошим обедом в ресторане. За счёт директора «Дунькиных радостей», разумеется.

Первое лицо «Дунькиных радостей» вытянулось и несколько раз открыло рот, пытаясь выговорить складную фразу, но потерпело фиаско — из горла вырывался неприятный, сиплый звук. Прошло немного времени и слова всё-таки пробили себе дорогу, поцарапав изысканные уши будущего классика нецензурными речевыми оборотами. Такой виртуозной, многоступенчатой матерщины Лепота не слышал даже в ЖЭУ, где когда-то работал сантехником.

Дальше события, изменившие жизнь славного работника от литературы, приняли стихийный характер. Директор выскочил из машины, поднял злополучный булыжник и запустил им в окно Сёминой квартиры.

Вызванные после отбытия несостоявшегося клиента стекольщики три часа провозились с ремонтом рамы, которая почему-то рассыпалась на глазах изумлённого поэта-писателя, расстроив его незапланированным расходом. Пока рабочие занимались своим делом, Лепота успел не только вычистить и отутюжить дедушкину шинель, но и начистить латунные пуговицы до зеркального блеска.

Когда дверь квартиры закрылась за «быдлом» — так называл Семён всех, для кого он творил свои нетленные вещи — литератор почувствовал, что ему просто необходимо выпить. Но оказалось, что бутылка дорогого армянского коньяка предпочла компанию работяг — она увязалась за ними, юркнув в карман бригадира. Семён Лепота выглянул в свежеотремонтированное окно — так и есть! Из бригадирского, вопиюще простонародного фуфаечного кармана, выглянула бутылка с благородным напитком и издевательски подмигнула бывшему хозяину всеми пятью звёздочками.

Литератор, в порыве праведного гнева, ринулся за похитителями.

То, что коньяк, пусть даже самый армянский, не стоит поломанной жизни, Семён понял много позже того, как наступил на свежую кучку, заботливо приготовленную для него дворовой шавкой. Сама виновница инцидента — маленькая рыженькая собачонка — сидела неподалёку и весело наблюдала за тем, как несчастный поэт роняет лицо и тело в грязное месиво весеннего раскисшего газона.

Обрадованные голуби сделали над распластанным Семёном круг почёта. Продемонстрировав наличие художественного вкуса, они украсили чистенькое синее сукно невероятно правильным в своей геометричности рисунком. Вернувшись в квартиру, Лепота посмотрел на следы, оставленные пернатыми вандалами на шинели — и впал в состояние шока.

Такого не может быть, потому, что просто не может быть — и всё!!!

Всё… Мозг Лепоты отключился, будучи не в состоянии переварить информацию о том, что голуби умеют писать, но глаза продолжали читать: «А Пушкин круче!!!».

К пяти часам вечера, надев с невероятными трудностями отреставрированную шинель, Семён Лепота осторожно вышел из дома. Голубей не было видно. Решив не тратиться на такси, поэт-писатель побежал к остановке, чем привёл скучающую собачонку в состояние неистового восторга. Она подумала, что с ней играют, и включилась в игру с искренним энтузиазмом. Рыженькая дворняжка настигла литератора на полпути к остановке и с радостью вонзила маленькие острые зубки в его тощую ногу — чуть выше ботинка.

Семён взвыл от боли и, потеряв равновесие, второй раз за день уронил лицо и тело в жидкую весеннюю грязь.

— Убью, — пробасил он, после того как выплюнул набившуюся в рот жижу.

Собачка приняла эти слова к сведению, прониклась моментом и благоразумно ретировалась под защиту сидевших на скамейке женщин.