Лес

Да разве хватит двадцати тысяч? А сюжет-то где взять? Эти две мысли беспокоили Бисерова, проснувшегося из-за того, что коляска его подлетела на кочке. Слуга Ефим сидел напротив и с вечно тупым выражением лица глядел на барина, готовый всячески угодить тому по первому же требованию. Но хотения Алексея Сергеевича Бисерова были далеко за пределами возможностей Ефима.

Хотелось Бисерову непременно двух вещей – во-первых, чтобы двадцати тысяч, выданных разгневанным отцом под обязательство более не ввязываться в бретёрские авантюры, обязательно хватило на ближайшие месяцы проживания в Тикулинском, во-вторых, чтобы в голову уже пришёл-таки сюжетец для его нового романа. Роман тот по всем новомодным веяниям написан будет на французский лад, герой его будет обязательно относиться к типажу городских денди, а главных героинь будет как минимум две, дабы без труда образовать любовный треугольник. В этот-то раз ничто уже не помешает Бисерову снискать успеха у столичных читателей и литературных критиков, потому как и в прошлые разы всё своё невезение на писательском поприще Бисеров списывал на издёвку судьбы и козни конкурентов. Издёвкой судьбы был совпавший по времени выход другого произведения, которое, по мнению Бисерова было чистейшим китчем и в подмётки не годилось его роману, хоть расходилось по рукам и было постоянной темой для обсуждения во всех приличных домах. Козни же конкурентов заключались в том, что они открыто и громко критиковали творчество Бисерова с самого момента выхода книги, тем самым уязвляя его самолюбие. Нет, каждый имеет право высказать своё мнение, но разве можно вот так сразу набрасываться толпой на начинающего писателя?

Глядя через борт коляски, Бисеров впервые после долгой дороги по широкому тракту, насквозь разрезавшему бескрайнее поле, увидел, что в родной губернии наступила осень. Виднелось это во всём, и в пожухлой сухой траве, сквозь которую уже проглядывала чёрная земля, и, конечно, в золотистой листве, что выглядела так ярко и непривычно для глаза городского обитателя, будто была облита мёдом. Увидев всю эту красоту, Бисеров тут же вспомнил, что он человек творческий, и почувствовал боль на душе от того, что в тесноте городских грязно-гранитных стен лишён возможности такого созерцания. Правда, вдохновенная радость длилась недолго. На очередной кочке коляску вновь подбросило, и на этот раз Бисеров ощутил теперь уже физическую боль в плотно завязанной ране на боку. Боль эта напомнила о письме, лежащем во внутреннем кармане. Бисеров вытащил его, повертел в руках, разглядывая идеально ровный почерк с массивными завитками на окончаниях букв, но всё же читать не решился и вновь убрал письмо, этим движением опять вызвав боль в боку.

И будто боль эта натянула все нервы внутри Бисерова и вернула его в реальность. На кой чёрт беспокоиться о двадцати тысячах, когда едешь в деревню, в глушь, где их и тратить-то негде? На кой чёрт вообще деньги там, где не сорвёшься посреди ночи в известный ресторан, чтобы в том ресторане встретить дам, которых до утра будешь в наёмном экипаже катать по столице?

И тут понял Бисеров, что осень эта окажется для него последней. Зачахнет он в этих краях от тоски, либо от водки, которую пить начнёт от той же тоски.

С другой же стороны, может оно и к лучшему? Может хмарь эта обернётся для него полезным для творчества прояснением мыслей, лишённых всех дурных влияний и городских веяний? Смертная скука сельской жизни позволит сосредоточиться на важном, забыв обо всём мирском и суетном.

Вот и Тикулинское. Въехав на окраину села, Бисеров тут же увидел несколько закутанных в серые платки баб, возвращающихся с заутрени. По обе стороны дороги стояли невпопад крестьянские избы, с глухим криком из-под лошадиных копыт убегал перепуганный петух, где-то вдали завывала собака. Бисеров с грустной улыбкой подумал, что никаких иных событий тут, видимо, и не происходит.

Он откинулся назад, закрыл глаза и погрузился в детские воспоминания, пытаясь выудить оттуда образ родовой усадьбы, дабы сравнить с тем, что через несколько минут предстанет перед его взором.

Коляска остановилась, Ефим поспешил открыть дверцу и начал суетиться, ища во дворе слуг для выгрузки багажа.

Бисеров грузно сошёл из коляски, не отрывая взгляда от ступеней, и наконец-то впервые взглянул на отцовский дом. Здание порядком поизветшало внешне, но выглядело стойким. Старость его выразилась в облупившейся краске на стенах, тут и там зиявшей большими проплешинами, в заржавленных петлях у ставень, да местами потрескавшейся крыше. Да и цвет стен казался совсем незнакомым. Будто поверх голубой лазури нанесли новый слой неопрятной сероватой краски. В остальном же дом казался таким же, как раньше, за исключением ещё одного свойства. Казался он теперь намного меньше, чем тогда, в детстве. Но этот известный обман детских воспоминаний Бисеров воспринял с приятной светлой грустью. Он вдохнул полной грудью, довольный нахлынувшей тёплой волной ностальгических чувств, как вдруг воздух расколол громкий вороний грай.

Сначала с крыши донесся один скрипучий птичий крик, затем второй, а затем сразу несколько мерзких тварей, одетых в чёрные перья, закричали бесовским хором. Тут же вся гостеприимная идиллия усадьбы начала утекать, как песок сквозь пальцы. Подоспевший Ефим выказал удивительную догадливость. Лишь взглянув на лицо Бисерова, он ринулся в господский дом и вернулся, неся в руках большое ружьё. При виде оружия Бисерову поплохело так, что он непроизвольно потянулся рукой к груди.

Ефим же этого не видел, потому как склонил голову, когда начал возиться с затвором.

– Эко мы сейчас разгоним воронье...

– Убери, убери, – с трудом найдя силы, выдавил из себя Бисеров.

– Как скажете барин, унесу.

– Совсем унеси, в ледник, в подпол. С глаз долой.

Пока Ефим шумел в леднике, Бисеров вошёл в гостиную и плюхнулся в кресло. При виде ружья встали перед его глазами все недавние картины прошлого. Вспомнилось лицо молодой Лиды, спокойное, недвижимое, с губами, в шевелении которых слышал он высокомерную жалобу на оскорбление. Затем перед глазами появилось другое бледное лицо, неприятное. Обладатель его, мелкий чиновник по фамилии Лычагин, лишь едва открывал рот, коротко отвечая на вопросы своего секунданта, в то время как Бисеров уже стоял у воткнутой в землю трости, служившей импровизированным барьером.

Бисеров глядел на его лицо и понимал, что Лычагин, так поспешно вызвавший его, испуган ещё сильнее. Ему, как и Бисерову, хотелось не рисковать своей жизнью и не щекотать нервы, фрондерствуя перед дамой. Все, чего ему хотелось – вернуться во вчерашний день и не заговаривать с Лидой на званном вечере, да и вообще не появляться там.

Бисеров вспоминал, с какой обреченностью шёл к барьеру Лычагин, которому выпал жребий стрелять первым. И вот Бисеров уже глядит только в дуло чужого пистолета, широко гуляющее в трясущейся руке. Бывалые бретеры часто рассказывали ему о такой манере стрельбы, когда от навыка стрелка уже в сущности ничего не зависело, а всё решала шальная удача. Рука дрогнет, и пуля уйдёт оппоненту под ноги, вскинув горсть земли, а может и угодит прямо в часто бьющееся сердце Бисерова, лишив жизни. Все решит неведомая сила, если конечно, она не отвернулась от людей, так запросто рискующих своими жизнями. Бисерову казалось, что он услышал выстрел уже после того, как пуля прошла под его камзолом, глубоко оцарапав бок. Вот и всё. Лычагин почти промахнулся. А Бисеров жив. Условия соблюдены, кровь пролита. Но что же делает раненый дуэлянт? Стреляет в воздух и оба уходят, сохранив честь и жизнь? Нет. Бисеров, не думая о будущем, направляет пистолет прямо в сердце противника.

Выстрел.

Бисеров даже не смотрит, куда попал, лишь вдыхает пороховой дым, льющийся из дула. Лычагин падает на землю. Оставшийся стоять дуэлянт даже не осознаёт, жив он или нет. Все мысли его занимает то, как холодно и безразлично смотрела на него Лида, зная, что Бисеров отправляется рисковать жизнью. Лычагин стонет от боли. Все дальнейшее тонет в тумане и вот Бисеров сидит на кресле в усадьбе.

Стоило уйти из города, спрятаться от соблазнов и воспоминаний, как вновь они нахлынули холодной отрезвляющей волной, что прогоняет какие либо мысли о творчестве. Бисеров просидел недвижно до того, как слуги подали завтрак. Бездумно прожевав его, Бисеров отправился гулять по дому, разглядывая такие знакомые интерьеры. Несмотря на то, что многие углы бросились в глаза из-за отсутствия там важных деталей, будь то старый сундук или большое трюмо, дом казался родным, и даже пустоты его всколыхнули в памяти многое. На сундуке маленький Бисеров вырезал одному ему известные знаки, когда впервые купил перочинный нож, за что потом получил выволочку и был оттянут за уши. Трюмо же было излюбленным предметом Анны, дочери помещика Быркова, частого гостя Тикулинского. Анна привычно и подолгу стояла перед тройным зеркалом, разглядывая себя, свое нескладное тело девушки, которой не было ещё и четырнадцати. В то же время Бисеров, которому было года на два меньше, весь был в нетерпении, будто полный сил щенок, с которым давно не играли. Хотелось ему выйти из тёмных покоев, схватить Анну за руку и отправиться в лес, к реке, через поле к далёкой мельнице, лишь бы не сидеть без дела.

Да и долгие минуты, что Анна тратила на верчение перед зеркалом, казались ему бессмысленными, ну чего она там хочет увидеть? Внешностью привлекательной она не обладала, лицо её было некрасиво-круглым, лоб чрезмерно высоким. Бисеров видел старших барынь, которых мать его называла красавицами, и сравнивал черты Анны с их тонкими чертами, взрослыми глазами и алыми губами, не находя никакого сходства. Девушки-сверстницы тогда казались ему лишь друзьями, созданными для того, чтобы развеять скуку, представлялось ему, что всё, чем они отличаются – лишь чрезмерное внимание к своей внешности, да какая-то несвойственная парням степенность. Бисерову думалось, что Анна такой же ребёнок, как и он, но лишь хочет казаться старше, думалось, что была она дурнушкой. И отчасти он был прав. По обрывкам новостей из Тикулинского, которые передавал отец, чтобы найти хоть какие-то общие темы для разговора с повзрослевшим сыном, Бисеров знал, что Анна так и продолжала жить в родительской усадьбе, долгие годы оставаясь старой девой.

Водопад воспоминаний чуть не затянул Бисерова на самое дно памяти, и он поспешил спрятаться в своём кабинете, более других комнат наполненном вещами новыми, привезенными из города, чуждыми этой усадьбе. По всей комнате лежали, не найдя до сей поры правильного места, книги, пресс-папье, одежда, даже подзорная труба. Закрывшись в комнате, Бисеров сел за стол и вытащил из внутреннего кармана письмо. Странное предчувствие беспокоило его. С одной стороны нужно было прочесть и бросить его в кипу бумаг. С другой же не хотелось выстраивать никаких новых мостов с тем миром, который он спешно покинул. Бисеров представлял, как Лида будет писать о горести от разлуки, и о том, как томится её душа вдалеке от него, но вновь вспоминал жестокое безразличие, которое Лида выказала, узнав о дуэли. Он понял, что грош цена всем этим нежным словам, которые Лида, должно быть, написала, поэтому письмо было запрятано вглубь ящика стола.

Твёрдо намереваясь начать работу над новым романом, Бисеров уселся за стол, как вдруг из-за приоткрытого окна вновь донёсся омерзительный вороний грай. Чуть ли не рыча сквозь зубы, Бисеров направился к окну, чтобы закрыть его. Но стоило ему лишь взяться за створку, как он прирос к полу. Там, за окном открывался пейзаж небывалой красоты. Из-за левого края деревни, пробиваясь сквозь невысокие голые кусты, вытекала река. Она петляла резкой излучиной по жёлтому ковру поля с чёрными земляными прорехами и затем поворачивала, уходила вдаль, постепенно становясь всё шире, пока не упиралась в высокую скалу, видневшуюся на горизонте.

Всё это великолепие не было новью для Бисерова. Он смотрел на поля и реку всё своё детство, и были они частью повседневности. А теперь же… Увиденное вытаскивало из него ежесекундно новые и новые воспоминания. Вот он наконец-то дождался, Анну, и они вдвоём бегут по полю вдаль, к скале. Бисеров разрывается между желанием умчаться вперёд и необходимостью дожидаться Анну. А вот они уже на скале и глядят на далёкие очертания Тикулинского. Так явно видел Бисеров и молодого себя, и Анну, что казалось ему, будто некая сила в шутку сплела два разных времени. Казалось ему, что прямо сейчас он взрослый стоит у окна, и он же молодой стоит вдали на скале.

Птичий крик стих, но Бисеров не вернулся за стол. Он лёг на диванчик, стоящий в углу и погрузился в раздумья. Так вот как это происходит. Бисеров часто слышал, как на старости люди, пусть даже прожившие по двадцати лет в городах, срываются в деревню, да оседают там замшелыми затворниками. И если даже не имели они при прежней жизни каких-либо писательских талантов, то непременно зарождается в их головах идея строчить свои жизнеописания, на французский манер названные мемуарами. В литературном толке авторы эти все пропащие, и лишь сами способны умильно смотреть на свои творения. Понимал Бисеров, что человеку умному должно быть жаль своей жизни, чтобы тратить её на чтение подобной ерунды. Так как жизни людей, не раскрашенные яркими событиями (а именно так и живёт большинство горожан), не представляют интереса и склонны походить одна на другую, как стога сена в поле.

Так и не написав ничего, Бисеров проспал несколько часов на диване, видя тревожные сны. Когда он спустился к обеду, кусок в горло не лез, так одолевала его навязчивая мысль. Не в силах справиться с мыслью этой, Бисеров отложил приборы и подозвал Ефима.

– Скажи-ка, а помещик Бырков до сих пор живёт поблизости? – начал Бисеров издалека.

– Иван Палыч-то, да нет. Не живёт уже вовсе, помер пять лет как.

– И что же с имением его сталось? – продолжал Бисеров окольными путями выуживать нужный ответ.

– Так ничего и не сталось. Дочка его оказалась смышленой, хоть и за муж не вышла, а ей уж тридцать два года, переняла у отца хозяйственность, при ней, люди говорят, даже чего и получше стало… Ну не мне о таком болтать, то слухи… – вовремя осёкся Ефим.

– И какими же путями слухи такие доходят?

– Да бывает, ездим в имение Бырковых. Чего продадим, чего сами докупим… Завтра вот снова туда поеду.

У Бисерова от счастья забилось чаще сердце. Каково везение! Едва окончив обед, он помчался наверх и начал писать письмо, вскоре понадобился второй лист и третий из-за того, что Бисеров рвал их, критикуя собственные строки. С самого же начала не мог понять он, как правильно обратиться к ней. Не Аня уж точно, сколько лет прошло с детских времён, Анна? А может Анна Ивановна? Всё не то. Подумав десять раз, остановился он на Анне Ивановне, хотя этот вариант считал не лучшим, но вполне подходящим. Волнение и нерешительность, сложность выбора роились в голове Бисерова и раздражали его не менее, чем вороний грай, хотя подумав об этом и прислушавшись, понял он, что на улице наступила редкая минута тишины.

Передав письмо, почувствовал Бисеров странное облегчение. Всё ему теперь казалось чуть более красочным. Завтра Анна получит письмо, послезавтра Ефим привезёт ответ. День для визита она назначит на следующую неделю, если конечно там не выпадет какого праздника, а может ещё через две. Но одно успокаивало, если уж Анна Ивановна за двадцать лет не уехала отсюда, то ещё пару недель точно ничего не изменят.

И понял в этот момент, что время в глуши течёт иначе. И что есть в этом свои преимущества, и что в то время, как городская жизнь своим течением несёт тебя по реке, временами кидая на острые камни, жизнь в деревне есть спокойное гладкое озеро, где ты с места не сдвинешься без усилия, приложенного к веслу.

И тут же захотелось Бисерову эту мысль записать, а может и придумать что-то новое, а может написать настоящие мемуары, да такие, что сломают традицию и наберут популярность, а может написать роман о сильной помещице, которая после смерти отца подняла ветхое его хозяйство, да стала известна своей хваткой. Такое и общество примет, и многочисленные объединения, выступающие за женские права, всячески одобрят и поддержат.

Одним словом, голова Бисерова была полна идей, наперебой клюющих друг друга больнее, чем вороны в драке. Как и бывает обычно в таких случаях у людей творческих, к концу дня Бисеров не написал ни строчки.

Проснулся Бисеров без тени угрызений, готовый простить себе вчерашнюю праздность. Тут же оделся и отправился бесцельно бродить по имению, оглядываясь вокруг, тревожа старые воспоминания. Каждый камень теперь, каждое дерево, каждый куст таил в себе обрывки памяти, некоторые из которых вполне могли бы подойти для того, чтобы стать сюжетом для будущей заметки, главы, а может и рассказа. О задуманном когда-то романе про столичного денди, Бисеров теперь старался даже не думать, хотя убеждал себя в том, что не забросил его, а отложил на потом. Впрочем, когда это «потом» настанет и настанет ли, он не знал.

Наконец Бисеров остановился, глядя на длинную дорогу, уходящую вдаль от Тикулинского. Там на горизонте показалась маленькая точка, становящаяся всё больше, пока не превратилась в коляску. Никаких гостей Бисеров сегодня не ждал, а случайно здесь оказаться точно никто не мог, так что Бисеров даже не пытался угадать, кто к нему мог приехать.

Но вот коляска остановилась, дверца её открылась… И по ступенькам, не дожидаясь пока слуги откроют двери, с ловкостью, дающей фору Бисерову, спустилась среднего роста женщина. По тому, что одета она была в штаны и пиджак, удобные для верховой езды, её и саму можно было бы принять за мужика из слуг, да вот только сразу видно было, что одёжка её и дороже и чище, чем полагается одеянию дворни.

А затем она остановилась и посмотрела в глаза Бисерову, и понял он, что это его Анна. Черты её действительно изменились, как и полагается любой девушке, со временем обращающейся из нескладной дурнушки во взрослую красавицу. Лицо вытянулось, потеряв свою округлость, теперь на нём были резко очерченные скулы, но высокий лоб сохранился. Сильнее же всего Бисерова обжёг её взгляд, лишённый того юношеского высокомерия. Теперь он превратился в тёплый, дружественный взор с таинственной искринкой.

– Анна Ивановна… – пробормотал Бисеров.

– Алексей Сергеевич? – улыбнулась Анна. – Алексей, ты ли это, тебя не узнать!

И они пошли под руку по имению, тут и там Анна показывала, что нужно исправить и улучшить, но Бисеров почти её не слышал, жалея, что идут они бок к боку, хотя ему хотелось смотреть прямо ей в глаза. И будто бы ощущал Бисеров в ней ожидание первого шага, будто всё это время Анна ждала его.

Они пообедали, Анна рассказывала о себе, но в деревенском быте было мало чего неожиданного, поэтому Бисерову вскоре уже казалось, что он прожил все эти двадцать лет с Анной по соседству. Так хорошо они провели этот день, что крепко обнялись на прощание, не желая расставаться, до сих пор сохраняя приличия, не позволявшего большего. Анна потребовала ответного визита уже на следующий день, и Бисеров поспешно согласился.

Но стоило лишь проводить Анну, как вновь Бисеров услышал вороний грай. Чёрные мысли начали терзать его. Что он делает? Променял свою Лиду на одинокую помещицу? Променял роман, что должен был сделать его знаменитым на очерки о сельской жизни? Забыл, что сослан сюда в наказание лишь на несколько месяцев суровым отцом?

Чтобы вновь протянуть мост к настоящей жизни, которую уже начал считать прошлой, Бисеров бегом поспешил наверх и вытащил из стола письмо от Лиды, дрожащими руками разорвал конверт и начал читать. По мере чтения лицо его из напряженного становилось счастливым. Одну строчку он даже вслух перечитал трижды «…было ошибкой считать, что любила Вас...» Теперь уже никаких связей с прошлой жизнью не осталось.

– Ефим! – закричал Бисеров. – А притащи-ка мне ружьё!

Ефим десять раз извинился, потому как искал ружьё не менее получаса, так хорошо запрятал его в леднике. Бисеров принял орудие крепкой рукой, зарядил и вышел во двор. Затем прицелился в вороньё на ветках высокого дерева и спустил курок.

Вместо выстрела послышался лишь глухой щелчок. Впрочем, когда через три дня, счастливо проведённые у Анны, Бисеров вернулся к себе, вороньё покинуло его имение навсегда.

Май 2022