Лес проклятых

Ночь первая

Пастух хотел умереть.

Улечься на холодную землю, мокрую от росы, закрыть глаза и никогда, никогда больше не возвращаться в жестокий мир под круглобокой янтарной луной.

Он мечтал о смерти, но упорно продолжал идти. Пальцы, прижатые к ране, слиплись от крови. Под ребрами разгорался костер боли, злой, гложущей, почти невыносимой. Пастух в муке искусал губы, чтобы не стонать. Шум выдаст его преследователям. Радовало одно: в распоряжении гаденышей окажется минут пятнадцать, дольше он не проживет — единственный пропущенный удар стал роковым. Но даже это время можно превратить в вечность.

Боль вгрызлась с удвоенной силой. В глазах потемнело. Пастух пошатнулся, вцепился в ближайшее дерево, жадно хватанул губами воздух.

Будь у него нож, он давно бы покончил со всеми страданиями. Но оружие осталось на злополучной поляне, где шакалы из банды Кадаф подстерегли его. Горбун скрючился еще сильнее, зашипел сквозь стиснутые зубы. Надо же так глупо попасться! И винить некого, кроме себя: поплатился за беспечность и самонадеянность.

Голоса загонщиков зазвучали совсем близко. Кто-то с треском и руганью ломился сквозь заросли малины, перебирался через валежник в овраге.

Пастух оттолкнулся от ствола, сделал один неуверенный шаг, другой. Ноги запутались в невидимых корнях, и он упал, зарывшись лицом в мох. Отплевываясь, попытался подняться, но ослабевшие руки предательски подкосились. Сил достало только на то, чтобы перевернуться на бок и встретиться взглядом с ночным светилом, безразлично взирающим с черных небес на грешную землю.

Луне нет дела до войны под сенью призрачного леса. Она глуха и к проклятиям, и к молитвам немертвых.

Перекличка сменилась торжествующим воем, когда охотники обнаружили добычу. Лик луны заслонило лицо Ярго, оскаленное в кровожадной усмешке. Главарь Кадаф давно превратился в зверя, не умеющего ничего, кроме как убивать и наслаждаться чужой болью.

— Попался! — мутные глаза горели предвкушением потехи. — Быстро же ты бегаешь, кривоножка!

Твари! Злость придала раненому сил. На секунду «забыв» про жгучее пламя, терзавшее внутренности, Пастух закопошился перевернутой на спину черепахой, попытался подняться. Но изверг не позволил, пинком отшвыривая его обратно на землю, навалился сверху, прошептал.

— Тебе повезло, красавчик. Но ведь несколько минут у меня есть?

Блеснул зазубренный нож. Чуя запах крови, загоготала стая.

— Мы найдем тебя следующей ночью, — лезвие вспороло ладонь. Пастух сжал зубы, удерживая готовый сорваться крик. Он не доставит им удовольствия. — Это лишь начало…

Шелест рассекшей воздух стрелы вплелся в шорохи леса неслышимой струной. Хрип Ярго, которому ее стальной наконечник пробил горло, звучал намного громче. Как и встревоженные вопли его приспешников, под смертельным ливнем быстро сменившиеся стонами, а потом и вовсе затихшие, растворившиеся в безмолвии ночи. Гиены увлеклись полумертвой забавой, потеряли бдительность и не заметили приближения опасного противника.

Из-за деревьев показалась невысокая узкоглазая женщина в черных свободных одеждах, перетянутых широким поясом-оби. Морщась от попавшей на лицо чужой крови, Пастух следил, как букэ-но-онна приближается, осмотрительно обходя неподвижные тела. Между деревьев мелькнули тени: не иначе подруги незнакомки охраняли периметр. Хризантемы слыли достаточно осторожными, чтобы дать застичь себя врасплох.

Молодая лучница брезгливо отпихнула тело Ярго, склонилась над умирающим. С затемненного грязью лица на горбуна смотрели озера глаз — необычно светлые и странно знакомые, хотя те, которые он помнил, принадлежали другой женщине. В этих же не было враждебности, но и сочувствия тоже не стоило искать. Застывшая ледяная корка, за которой невозможно прочитать потаенные мысли.

— Твое время на исходе, — голос хризантемы звенел серебряными колокольчиками, чистыми, но безучастными. — Помочь?

Хрупкие пальцы легли на рукоять танто. Пастух тоскливо устремил взгляд в едва начавшее светлеть небо, удивляясь, как же тихо вокруг. Молчали спящие птицы, даже ветер не осмеливался потревожить молодую клейкую листву.

Сколько еще до рассвета? Час? Два? Немыслимо долго. Сегодня шестой раз, когда он не встретит восход нового дня. Возможно, в завтрашней битве ему повезет больше. Пастух глубоко вдохнул, запоминая пряный аромат потерянной весны. Выплюнул.

— Бей!

Короткая ослепляющая вспышка боли и засасывающая в себя тьма, в которой ничего нет. И поэтому с ней глупо бороться. Ночью гомолия в желанное небытие его провожало эхо слов.

— Спокойного сна, брат.

***

Ночь вторая

Влажный мох под щекой. Острый сучок, впившийся в ногу. Теплый ветер. И боль — саднящая в кисти и дергающая в боку и груди.

Пастух свернулся младенцем в утробе матери, стараясь дышать глубоко и мерно, дожидаясь пока резь утихнет. Полученные раны бесследно исчезли, оставив на память несколько неприятных минут.

Рука привычно нашла лежащие рядом ножны и пращу. Мелькнула мысль, что роса «разъест» кожу, но горбун тут же отбросил напрасные волнения: на одну ночь хватит, а большего и не требуется. Что бы ни случилось «сегодня», «завтра» оружие будет на положенном месте, целое и невредимое, неизменное, как и тысячу ночей назад.

Пастух открыл глаза. Сквозь прорехи в листве скалилась щербатая луна. Тускло блестели далекие звезды. Серебрились натянутые между стволов нити паутины. Порхали мохнатые мотыльки. В воздухе медленно кружились хлопья тополиного пуха.

Наступила новая ночь, самая короткая в году. Достаточно длинная, чтобы отомстить. Достаточно, чтобы умереть.

— Я еще жив.

То ли молитва, то ли дерзкий вызов надменным богам, в которых он давно не верил. Бессильное заклинание в мире, захваченном темной волшбой. Бессмысленная фраза, упорно повторяемая в каждую из бесконечной череды ночей, наполненных кровью, болью, смертью. Войной, которая ни на миг не прекращалась под сенью многовековых деревьев.

Ножны заняли привычное место на поясе. Каждый сам решает, как прожить несколько отпущенных ему часов. Кто-то прячется, трясясь от страха, кто-то находит забвение в битве, одни охотятся, другие убегают… Иные тщатся вырваться из цепких объятий проклятого места, не желая признавать, что выхода нет.

— Еще жив, — упрямо повторил Пастух, вслушиваясь в шорохи.

Затаившийся лес казался обманчиво мирным. Уснувшим.

Горбун задумался, стоит ли связываться с выродками Кадаф? Есть ли смысл в убийстве врага, который воскреснет следующей же ночью? Поквитаться за боль и унижение? Глупо и хлопотно. Он уже давно предпочитал бесславно отступить, чем сражаться за очередную никчемную победу. Времена, когда сын Малиды наслаждался азартом и напряжением схватки, безвозвратно ушли.

Давным-давно, в другой жизни, его околдовала мрачная красота битвы, где быль от небытия отделяет один миг и отточенное годами тяжелых тренировок мастерство. Ощущение собственной силы, ловкости, чувство превосходства, недоступное в обычной жизни, где на него смотрели как на насекомое, притягивали не хуже опиума. Опьяняли.

Потому, попав в призрачный лес, первое время он был счастлив, ведь здесь сражения не прекращались ни на минуту. А затем пришла пустота. Безмолвная и абсолютная. Снаружи и внутри, когда после очередного боя он внезапно остался в одиночестве: ни врагов, ни товарищей, вокруг равнодушные деревья, не способные оценить его триумф.

Кому нужна победа, которая ничем не отличается от поражения?

Пастух сплюнул. У него давно не было желания драться, и даже на «поиск», как он окрестил бестолковые шатания по лесу с целью отыскать, сам не зная что, горбун выходил реже и реже. Но для Ярго и Кадаф он, пожалуй, сделает исключение. Ради собственного спокойствия придется объяснить шакалятам, что даже льва можно застать врасплох, но горе, если тебе не удалось пронзить шкуру царя зверей с первой стрелы, и совсем беда, если этот «лев» бессмертен.

Хрустнула ветка под неопытной ногой. Горбун быстро отступил в тень, затаился, распустив пращу.

Мимо прокрались трое. Светловолосые, светлобородые, в «хитонах» из плотной ткани, которые назывались мундирами, вояки дергались от каждого шороха и не снимали ладоней с рукоятей сабель. Пастух выждал несколько минут, пока отряд удалится, и зашагал в другую сторону.

Лес раскинулся на много миль окрест. Величественные дубы-гиганты, подпирающие небеса, сменялись буйным подлеском на опушках. Журчание ручьев шептало об обманчивом спокойствии на юге, на севере подстерегала неосторожного путника коварная топь.

На востоке затаилась крепость, к которой без нужды старались не приближаться. Поговаривали, ее стражи вкусили благодати первого древа и оттого пребывали в вечном блаженстве. Но сокрытый элизиум — это слух, а в нечеловеческой силе защитников, не желающих расставаться с тайнами, любопытные и алчные чужих богатств успевали убедиться на своей шкуре. Не стоит дразнить спящего льва.

Залитые сиянием луны поляны перемежались непроходимыми зарослями кустарника и заваленными бурелом оврагами. Огромное царство светотени. Таинственная, прекрасная, смертельно опасная страна. Отыскать нужного человека ночью на ее просторах — задача не из легких. Некоторые, однако, и не собирались прятаться.

Шум, привлекший внимание горбуна, доносился с небольшой проплешины. Пастух, слившись с тьмой, наблюдал, как пятеро расправлялись с одним. Крупный мужчина отчаянно сражался, умудряясь пока успешно отбивать наскоки крутящейся вокруг него своры.

Но бой уже приближался к концу. Здоровяк быстро терял силы под изматывающими атаками менее умелых, но бессовестно пользующихся численным преимуществом противников. На руке и груди одиночки виднелась пара кровоточащих порезов. Скоро он ослабеет и начнет пропускать серьезные удары.

Пастух мог ему помочь: внезапность позволила бы снять двоих, а если повезет, то и троих нападающих. Но у него не было причин вмешиваться: он не знал никого из этих людей.

Не дожидаясь развязки, горбун пошел дальше. Спящая совесть согласно промолчала. Под ядовитой луной каждый сам выбирал закон, по которому жить, и нынешний закон Пастуха гласил: не трогай, пока не тронули тебя.

Горбун целеустремленно продирался сквозь лес, выслеживая вожака Кадаф, посмевшего бросить ему вызов. Минуты неумолимо осыпались песчинками в часах вечности. Ночь перевалила за середину, неуклонно приближалась к концу. Потускнели звезды, луна скатилась к горизонту, скрывшись за деревьями.

Взглянув на посветлевшее небо, Пастух выругался: бесстыжий Ярго как сквозь землю провалился. Прихватив с собой всех остальных.

Горбун больше не встречал людей, хотя постоянно натыкался на следы стычек. Взгляд, привыкший к виду крови, своей и чужой, безразлично скользил по телам неудачников, которым сегодня не повезло. Только один раз Пастух замедлил шаг возле двух мертвых девушек в черных, украшенных серебром одеждах. Но той, с редкими для ее родины льдяными глазами, среди них не оказалось. Мужчина угрюмо хмыкнул, не в состоянии объяснить странного интереса.

До рассвета осталось меньше часа, когда Пастух наконец обнаружил тех, кого разыскивал. Шакалы упивались любимой забавой: всей стаей загоняли несчастного, чей путь пересекся с их. На этот раз не повезло чернокожему дикарю с южного континента.

Горбун с удовлетворением отметил, что кто-то успел потрепать недоносков: из дюжины зверенышей в охоте участвовало не больше шести, да и половина была ранена. Выяснять, сумеет ли проворный бегун оторваться от раззадоренных погоней ловцов или же станет добычей Кадаф, Пастух не собирался. Враг не замечал ничего вокруг — прекрасная возможность для атаки. Горбун кровожадно улыбнулся, пуская первый камень.

Ему повезло дважды. Просека идеально подходила для броска. Бегущий последним преследователь умер, не успев осознать, что произошло. Вторым снарядом Пастух пробил голову его подельнику, начавшему недоуменно оборачиваться на шум, вызванный упавшим телом.

К досаде малийца, звереныш успел вскрикнуть, предупреждая остальных. Шакалята метнулись в стороны, под прикрытие деревьев. Спрятаться удалось не всем. Последний камень, выпущенный практически наугад, достиг цели: один из головорезов Ярги споткнулся, рухнул в кустарник и остался лежать без движения. Насколько в неясных предрассветных сумерках мог судить горбун, опасаться этого противника уже не стоило.

— Ты покойник, Пастух! — крикнул главарь Кадаф, благоразумно не показываясь из укрытия. Быстро понял, кто напал: пращой пользовались единицы, большинство предпочитало луки и неуклюжие арбалеты.

Горбун промолчал, не собираясь тратить слова на того, кто уже мертв, обнажил меч и вышел из укрытия. Стремительно светлеющее небо не оставляло времени на долгие прелюдии.

Противники тоже это понимали. К тому же их все еще было больше.

Один из подпевал Ярго прихрамывал на правую ногу. Второй, безбородый юнец, зеленел и постоянно косился на дружка. Сам вожак благоразумно держался позади.

— Мы порежем тебя на кусочки!

Шаг в сторону, отбить удар, еще шаг. Хромой, вынужденный перенести вес на раненную ногу, споткнулся и тут же рухнул на землю, зажимая вспоротый живот.

Пастух оскалился, и юнца это доконало. Вскрикнув, парень швырнул меч и ошпаренным зайцем помчался прочь. Ярго ругнулся: судя по бегающим глазкам, главарь Кадаф был не прочь последовать примеру подручного, но понимал, что его-то горбун не отпустит.

Для того, кто привык науськивать толпу на одного, шакал сражался весьма недурно. Пастух насчитал всего пять раз, когда мог убить противника, но ограничился порезами. Он хотел «поговорить», а для этого пришлось вырвать зверенышу клыки — тяжелая абордажная сабля отлетела прочь вместе с держащими ее пальцами. Ярго, скуля и зажимая обрубок, отполз, уперся спиной в дерево.

— Ты нашел меня. А дальше?

— Пощади! Клянусь…

Жалкая тварь. О такую и меч марать стыдно. Горбун приблизился. Ему не доставляло удовольствия слушать вопли и мольбы шакала. Но тот должен запомнить, на кого нельзя скалиться.

— Пощади…

Животный страх во взгляде звереныша сменился торжеством. Холод опасности дохнул в спину. Пастух дернулся, уклоняясь, и… опоздал. Чужой кинжал вгрызся между ребрами, скрючивая тело в силках боли. Пальцы разжались, роняя клинок, следом упал и сам горбун.

— Субийя! Я убил субийя! — торжество в голосе напавшего сменилось разочарованным недоумением. — Я же убил субийя, а?

Нет ничего нелепее, чем умирать из-за чужих суеверий. Боль отступила перед оцепенением. Время пустилось вспять, обращая предрассветные сумерки ночью, и в сгущающейся тьме растворялось лицо убийцы — беглеца, удиравшего от Кадаф.

***

Ночь третья

Ветер нес с полей одуряющий запах свежескошенного сена, от которого даже в полночь веяло жаром летнего дня. Застывающая смола хранила тепло солнца. Шумела листва над головой, стрекотали сверчки, звенело комарье. Покачивались белесые бутоны ночных цветов.

Пастух обтер испачканные ежевикой ладони о мох, пошевелился, усаживаясь удобнее, подтянул ближе ксифос — как бы ни хотелось поверить в обманчивый мир, война не прекращалась ни на секунду.

Луна заливала раскинувшиеся перед ним поля мертвенным светом. Звезды брызгами молока разлетелись по небосклону, но Пастух давно перестал искать среди них знакомые узоры. Гораздо сильнее горбуна притягивали желтые огни далеких костров.

Огонь означал людей. Других людей, свободных от проклятия леса. Тех, что косили траву на полях и перегоняли коров, собирали хворост, чьи вязанки он иногда находил брошенными у опушки. Тех, что, вероятно, строили дома, растили детей и не воскресали после смерти.

Незримая завеса не пускала дальше пяти шагов от деревьев, и все, что ему оставалось, это смотреть.

Желтые искорки гасли, порождая сомнения, а были ли они вообще.

Пастух думал о других кострах, что когда-то зажигались на склонах горы Эта. О синем небе и светлых оливковых рощах, непохожих на угрюмый лес. О прозрачных косах рек, расчесанных порогами, и пенных гребнях морских волн. О женщине с омертвевшими глазами, чьего имени он не помнил. О смутно знакомом мужчине, чья кровь впитывалась в пыль, принося странное болезненное удовлетворение. О золоте, оплаченном этой кровью.

В такие тихие часы горбуну казалось, что завеса памяти вот-вот падет, и тогда Пастух поймет, кто он и почему очутился здесь. Вспомнит, кого или что потерял и теперь должен найти.

Робкие голоса птиц набирали силу, сливались в песню, которой крылатые испокон веков приветствовали восход. Небосвод обесцветился, выбелился, готовясь принять новые краски. Рдяным золотом тронуло верхушки елей, свет патокой стек ниже. Разгорающимися углями над горизонтом показалось солнце, и Пастух поднялся навстречу его очистительному пламени.

Очередная бессмысленная ночь подошла к концу.

***

Ночь четвертая

Пастух с удивлявшей его самого нерешительностью смотрел на привалившуюся к дереву женщину. На черных, сливавшихся с землей одеждах крови не было видно. Зато лицо — влажный от испарины лоб, посеревшие щеки, уголок упрямо сжатых губ — украшала безумная татуировка из брызг и подтеков, след жестокой схватки, закончившейся до его появления.

Букэ-но-онна, бросив неуклюжие попытки перетянуть рану на бедре, неотрывно смотрела на горбуна, даже не пытаясь схватиться за нагинату. Странно, хризантема не воспользовалась танто и не оборвала лишние мучения вместе с угрозой бесчестья. Дочь самураев не могла не понимать, что все кончено и она станет легкой добычей для любого. И для него, если он захочет. Но он не хотел.

Пастух ждал ее последней просьбы. И она попросила. Неземное спокойствие светлых озер пошло трещинами, словно лед весной, и лопнуло, обрезая острой кромкой.

— Я не хочу умирать.

Простое желание. Невыполнимое.

Правильней всего развернуться и уйти: опасности хризантема не представляла, убивать ради развлечения он не собирался, а помогать ей был не обязан. Но неожиданно для себя Пастух присел рядом, умело накладывая повязку. Женщина кривилась, иногда стонала сквозь стиснутые зубы и терпела — прожить несколько коротких ночных часов почему-то оказалось для нее важнее любых страданий. Сам горбун на ее месте, пожалуй, выбрал бы приносящее облегчение забвение.

Стараясь не думать о том, что подставляет спину, Пастух взял раненую на руки и понес. До опушки, куда он направлялся прежде, чем свернул, привлеченный ором и звоном металла, было недалеко.

Хризантема обвила его шею руками, доверчиво прильнула, смущая неожиданно взятой ответственностью. Она молчала. Шелковистые пряди падали на ее лицо, скрывая, и если бы не мученический вздох, когда горбун споткнулся о невидимый в темноте корень, Пастух решил бы, что раненая потеряла сознание.

Заговорила букэ-но-онна, только вновь оказавшись на земле.

— Почему ты помог? Другие бы прошли мимо, если не хуже.

— Не знаю, — малиец пожал плечами. — Наверно, мне просто любопытно послушать пару историй об островах посреди океана, откуда ты родом. Расскажи о том, как жила раньше, и мы в расчете.

— Боюсь, ты выбрал фальшивую монету, — предупредила она. — Я почти ничего не помню о жизни до леса.

Как и все здесь.

Не повезло. Пастух подумывал встать и уйти: на опушке безопасно — Кадаф и другие банды редко забредали на окраины, а любое общество тяготило его, привыкшего к одиночеству.

— Почти ничего не помню, только пауков в горшке.

— Пауков? — удивление заставило задержаться.

— Я была еще ребенком, когда мы с… — она запнулась, взгляд поплыл: видно, тщилась выцарапать из прошлого имена потерявшихся там людей. Наконец, сдавшись, хризантема мотнула головой. — Неважно. Мы поймали несколько пауков, посадили их в горшок и накрыли крышкой. Спустя пару дней твари начали жрать друг друга и продолжали, пока не остался один. Тогда это казалось нам забавным, — женщина закрыла глаза, пережидая приступ боли, спросила. — Почему мы сражаемся?

— Нам дали оружие...

— Но не приказывали убивать! Мы сами так решили. Решили, что победитель, сильнейший, получит свободу.

Хризантема потерла лицо, соскребая ногтями засохшую кровь. Облизала пересохшие губы. Щеки горели лихорадочным румянцем, а от кожи веяло жаром, как от раскаленного котла. Пастух молча встал и пошел к роднику. Вслед неслось невнятное бормотание.

— Иногда я вижу людей вокруг. Солнце жжет спину… или то плеть? Господин… Он говорит о бесчестье. Спрашивает о самом ужасном преступлении в мире? Я не знаю ответ. Почему я не знаю? Скажи мне, какое самое ужасное преступление?! — выкрикнула она с отчаянием.

Опустила глаза, устыдившись открытого порыва чувств.

— Пей, — хризантема жадно вцепилась в лист лопуха, едва не расплескав всю воду. — А теперь спи.

— Я не хочу... — дернулась она, неправильно истолковав его слова.

— Сон. Только сон, — успокоил он ее как дитя. — Я разбужу тебя на рассвете.

Пастух наломал валежника, перетащил раненую на лежанку. Измученная болью и горячкой, женщина задремала сразу. Передумав уходить, он сел рядом, вслушивался в тяжелое дыхание и размышлял о ее словах.

Пауки в горшке, да?

Темнота сменилась зыбкими сумерками. Пастух любовался разгладившимся лицом спящей и вспоминал, что бесконечно долго не сидел рядом с другим человеком вот так запросто, охраняя или разговаривая. Обычно встречи в лесу заканчивались звоном оружия, погоней или наоборот бегством.

Сегодня ему выпала воистину странная ночь.

Женщина открыла мутные больные глаза, ловя его взгляд, удивляясь его присутствию. Подняла взор выше на белесый лен неба, прошептала.

— А вдруг это все-таки правда, про последнего человека в лесу?

— Веришь в подобную чушь?

— Людям обязательно надо во что-то верить, иначе они не смогут жить… Слышишь? Как тихо! А вдруг мы сейчас — последние люди в лесу духов?! Если ты…

— Не глупи. Я не собираюсь проверять. К тому же мне больше нравится легенда о сокрытом ключе или, на худой конец, о тысяче рассветов. Я сбился на шестьсот шестьдесят каком-то, — добавил он, предвещая следующий вопрос. — Но может, засчитываются только те, что идут подряд?

Женщина благодарно кивнула.

Они молчали и вместе ждали, когда над горизонтом покажется огненный край солнца, обращая в пепел проклятый лес и всех его обитателей.

***

Ночь пятая

Пастух вскочил, обнажая меч. Хризантема демонстративно положила нагинату и танто на землю, отошла, держа на виду пустые руки.

— Юки. Я не сказала вчера свое имя.

— Ты одна?

Пастух не спешил прятать ксифос.

— Да. Сестры не будут меня искать.

— Что тебе нужно?

Женщина перешагнула через брошенное копье, почти уткнулась грудью в кончик лезвия.

— Клянусь духами предков, у меня нет злых намерений.

— В этом лесу нарушили столько клятв и солгали стольким богам, что слова давно обратились в пустой звук, — проворчал малиец, но оружие отвел, позволяя приблизиться.

Ее руки неловко легли ему на плечи. От незнакомого ощущения чужой ласки горбун непроизвольно вздрогнул. Теплые губы робко коснулись его губ. Налетевший порыв ветра шелковистой прядью огладил мужчину по щеке: и он обратил внимание, что ее волосы распущены.

Мгновение, и она отступила. Опустила лицо, стыдливо пряча глаза, рука нерешительно замерла около пояса.

— Это благодарность за вчера. Если ты против, я уйду. Но могу и остаться...

За бесконечную череду лунных ночей она была не единственной его женщиной, но первой, кто пришла добровольно. Не добытым в битве трофеем, более не доставлявшим даже краткого удовлетворения, но драгоценным даром, на час возвратившим давно утраченное умение наслаждаться жизнью. Единственным истинным даром, который женщина испокон веков приносит мужчине — который, насмехалась та, другая с похожим взглядом, убеждая его в его уродстве, не мог предназначаться ему.

Для Юки не существовало ни горба, ни косоглазия… или то постаралась ночная тьма, спрятав самые неприглядные детали?

Гнулась к земле рябина под тяжестью горько-сладких ягод. Шуршала опавшая листва, служившая ложем разгоряченным телам.

Дочь далекого острова была покорной и требовательной. Страстной и безразличной. Гордой и самоотверженной. Нежной и дикой. Загадочной и доверчивой. Слабой и сильной. Обманчиво хрупкой. Она была разной. Но главное она была. Рядом с ним.

Жалась к земле трава под порывами промозглого осеннего ветра. Тоскливо ухал филин. Мчались над вершинами елей рваные клочья облаков, то пряча сердито багровеющую луну, то вновь позволяя ей лицезреть дерзость смертных. Угрюмо, обещая неминуемую расплату, молчал затаившийся лес.

Юки хотела запретного тепла. Пастух разделил ее желание. В украденные у войны часы для них прекратил существовать весь мир.

***

Ночь шестая

Шорох палой листвы сопровождал его бег. Укутанная облачной вуалью луна освещала его, когда он пересекал поляны или просеки.

Пастух спешил.

Впервые жизнь обрела смысл. Юки ждала. При воспоминании о ее объятиях, серых глазах и умелых губах в груди разгорался пожар. Вдвоем они забудут о бесконечных битвах, скроются ото всех, и ночь станет не временем боли, но наслаждения. А если их найдут: его ксифосу и праще подпоет ее нагината...

Пастух слишком спешил, чтобы быть осторожным.

Сильный толчок в спину бросил его на ковер грязно-бурой почерневших от дождя листьев. Минуту назад кипящая кровь обратилась в лед, сковав ноги и руки неподъемными кандалами. Тоня в засасывающем болоте беспамятства, Пастух тревожился лишь об одном: придет ли Юки следующей ночью?

***

Ночь седьмая

— Ты опоздал.

Юки не упрекала, не имея на это прав: ни одно обещание не прозвучало между ними. Но и искомого тепла, на которое он втайне даже для себя самого уповал, Пастух не услышал в ее голосе. Сегодня хризантема обвивала руками прежнюю «любовницу» — древко нагинаты.

Он промолчал. Не стал оправдываться, что бежал к ней, окрыленный воспоминаниями об их запретной близости и слабой, едва затеплившейся верой наконец-то сбросить цепи проклятия. Все более не имело значения. Она права: он опоздал. Опоздал на целую ночь.

Порхали снежные мушки, укрывая черную землю белым плащом. Корчились, протянув в безмолвной молитве к небесам сучья, деревья. Дыхание вырывалось изо рта и устремлялось вверх облачком пара.

Разойдутся ли они миром? Или хризантема захочет отомстить за обманутые чаяния? Примет ли он ее гнев?

— Сестры решили штурмовать крепость, — разрушая тягостное молчание, сообщила Юки. — Я подумала, нужно тебе сказать.

Она словно ждала чего-то. Он не знал, что ей ответить.

Крепость белых? Очередная загадка леса. Как обрывочность воспоминаний и огненная магия утра. Как абсурдная и неведомая цель непрекращающегося кровопролития. Или, скорее, как дающие ложную надежду мифы о последнем выжившем, чудовище, которого нужно уничтожить, герое, дарующем спасение, и тысячном рассвете.

Раз в две-три сотни лун проклятые, забыв о взаимных распрях, собирались вместе и шли на штурм. Обычно попытки оканчивались неудачей и поголовным истреблением нападавших. Захватить стены на памяти Пастуха удавалось всего раз пять...

— Прощай!

От ее резкого движения закрутилась в воздухе снежная пыль. Не дождавшись ответа, разочарованная Юки таяла среди метели тимистия, чтобы навсегда исчезнуть из его жизни.

— Прощай.

***

Ночь восьмая

В черной высоте замерзали одинокие звезды. Перламутровой жемчужиной горела полная луна. Светился девственный снег, исчерканный угольными тенями деревьев. Серебрящаяся инеем крепость чудно и чуждо возвышалась среди укутанных в белые тоги елей, казалась мороком. И будто морок появлялась не каждую ночь, но в последние годы чаще и чаще. Малиец тщетно надеялся, что сегодня ему повезет, и крепости не будет.

Лес, жизнь и само время — все застыло. Мир укутывали тишина и спокойствие. Тишина, предвещающая бурю.

— Ты не остановишь ее?

Как хламида Пастуха сливалась с расплескавшейся под сенью деревьев тьмой, так белоснежный плащ стража терялся на фоне сугробов.

— Нет. Она не поверит.

Мгновение кануло в Лету. Используя тени, исчеркавшие поляну, в качестве укрытия, атакующие приближались к стенам. Где-то среди хризантем была и темноволосая букэ-но-онна с серыми глазами.

— А ты сам-то уверен? Не думал присоединиться к ним и уничтожить «скверну»?

— Мне хватило двух прошлых раз, чтобы понять: это тупик.

— Не веришь, что сможешь срубить священное древо?

— Не верю, что даже если я сожгу его дотла, это что-то изменит.

— Сжечь… — страж развеселился, точно услышал славную шутку. Хорошо смеяться, когда внутри родной обители обладаешь силой полубога, что, впрочем, не помешало в прошлый раз горбуну его прикончить.

Пастух даже не брался за пращу. Он не угадает ее среди других, а если и узнает, не убьет, спасая от участи, возможно, страшнее, чем быстрая и почти безболезненная смерть. Потому что Юки должна получить шанс убедиться во всем сама, иначе никогда не поймет и... не простит за упущенную возможность. Искать златое руно лучше, чем открыть ларец и увидеть, что оно давно сгнило и проросло плесенью.

— Тогда… ты не думал присоединиться к нам?

— С чего такая щедрость? — Пастух подозрительно прищурился. — Раньше вы не спешили открыть ворота для тех, кто снаружи. Да и сейчас тоже, — кивнул он на вскипевшее на стенах сражение.

— На пир героев приглашают лишь достойных!

Героев? Уж не тех ли, что по легенде должны «принести спасение». Впрочем, какой мир — такие и герои. Интересно другое. Надменный полубог, чьи нотации сводили горбуна с ума на протяжении сотен ночей, выполз из крепости? Что-то поменялось в правилах, по которым жил лес. Неужели причиной стала близость с Юки?

— Раз уж ты сегодня необычайно добр, лучше поведай, как выбраться из этого дерьма? Что такое, этот ваш ключ? А я пока подумаю.

Страж вздохнул.

— Тебе уже говорили.

— Ага. Помню. Что-то про душу, искупление и невинность, которая путь к спасению, — Пастух сплюнул. — Возможно, это звучало бы убедительнее, если не задумываться, чьими телами удобряют живородящий сад, чтобы вы могли наслаждаться дичью, вином и ласками гурий.

Он развернулся и пошел прочь. Даже если стражи и скрывали тайну проклятого леса, покинуть его сами не спешили: не хотели или… не могли? Менять одну клетку на другую, пусть и покрытую фальшивой позолотой — к такому смирению малиец не был готов. Спокойнее думать, что белый солгал.

— Вы сами бьете в спину и поэтому постоянно ждете подлость от других, — упрекнул вслед собеседник, словно читал мысли.

Пастух промолчал. Возможно, он и не доверял никому. Но это лучше, чем лицемерно пировать на костях, притворяясь, что так и должно быть.

***

Ночь девятая

В зимние месяцы война хоть и не прекращалась окончательно, но теряла запал, захлебывалась в метелях и сугробах. Растворялась в шорохах осыпающегося с ветвей снега, звоне леденистых паутинок и треске наста на морозе. Даже луна замерзла и закуталась в серую шубу облаков, неохотно выглядывая наружу и тут же прячась вновь.

В долгие ночи аполлония главная опасность исходила не от людей, а от холода. Расслабляться Пастух, однако, не собирался, выразительно держа руку подле оружия.

— Хей-о! — давешний убийца, которого горбун несколько ночей назад спас от шакалят, смущенно остановился. — Хочу говорить!

— Говори. Только близко не подходи.

— Чего ты бояться, муж-луна?!

На каких бы языках они не изъяснялись раньше, магия леса сводила их в один, позволяя понимать слова друг друга. Но диалекты порой возникали презабавные.

— Ты и я умирать, потом возрождаться, — собеседник озадаченно нахмурился. — Здесь плохая луна, глупая, не меняться. Поэтому люди умирать вместо нее.

— Ты объяснишь, что тебе нужно?

— Знать легенда? Выживший получает вся! Мы собрать воинов на великую битва! Честный бой! Хей-о! Решать сила и мастерство. Героя ласкать луна, давать свободу.

Пастух не сдержал смешка. Честный бой? Да, возможно, поначалу он и будет честный. После начнутся интриги и тайные союзы. В конце же концов, временные товарищи, наплевав на правила и договоры, вцепятся друг другу в глотки.

И все это из-за очередной химеры.

«Людям обязательно надо во что-то верить».

Во что верит он сам? В то, что выход есть: незаметно, но пленники леса менялись — исчезали и появлялись вновь. Кто-то оказывался в казематах стражей, с кем-то случай разводил на десятки ночей. Иные… шли дальше, что бы ни ждало за пределами леса. Но вряд ли путь откроется, если убить всех соперников — это было бы слишком… просто.

— Не интересно.

Мороз крепчал, усилившийся ветер пронизывал до костей. Если малиец хотел протянуть до рассвета, следовало найти укрытие, а еще озаботиться хворостом, добыть огонь.

Горбун развернулся и потопал прочь, с извращенным любопытством гадая, ударит или нет в спину.

— Завтра ждать на восточной поляне, — донеслось вслед. — Нет — станешь врагом всех.

Пастух пожал плечами: будто в остальное время было иначе.

***

Ночь десятая

— Не передумал?

Пастух в ответ выругался, помянув и ситуацию в целом и ее свидетеля в частности. Страж крепости появился именно в тот момент, когда горбун осознал, что самому ему из ловчей ямы не выбраться: насадился спиной на кол, точно глупая бабочка, и любая попытка освободиться захлестывала лишающей сознания болью.

Просить о помощи стража тем паче тщетно. Оставался последний выход — тот, которым не захотела воспользоваться Юки. Но Пастух даже не потянулся за ножом, не желая развлекать докучливого зрителя. Холод и без того быстро высосет из него жизнь вместе с кровью.

Страж, игнорируя оскорбления, поднял голову, напоминая принюхивавшегося пса.

— Лес бурлит. Намечается большая охота. И, кажется, они всерьез собираются проверить, насколько велика награда за голову «чудовища». Догадываешься, кто станет их целью?

«Древу нужна пища, — понял или додумал Пастух недосказанное, — а значит, бойня продолжится». Возражая, в памяти всплыли слова Юки: «Нам не приказывали убивать».

Пауки в горшке. Глупо винить богов в собственных грехах.

— Лес объединяется ни первый раз, но ни один союз еще не продержался дольше десятка ночей.

— Как думаешь, почему?

Только еще на глупые вопросы отвечать! Правая рука онемела, выморозилась, и Пастух ее почти не чувствовал, как и ног: только мучительное жжение вокруг раны. Падающие на губы снежинки превращались в капли воды, но их не хватало заглушить пробудившуюся жажду. Еще и белый пялился, будто ему мало было прошлых смертей, хотелось увидеть новую.

— Какого ты вообще ко мне привязался, страж?

— Потому что мне обрыдло быть стражем! — с неожиданной злостью выпалил тот. — Но единственный выход из крепости — это поменяться местами с одним из вас.

Раздосадованный вырвавшимся откровением, белый развернулся, собираясь уходить. Надменный, физически совершенный — по воле природы или священного древа, способного исцелить любой недуг своих слуг. Вытянувший счастливый жребий пировать среди таких же избранных, а не истекать кровью на холодной земле в окружении врагов.

— Эй, страж! — вместе с предсмертной слабостью на горбуна снизошло озарение. — Скажи, чем вы платите за щедрость богов? Что пытаетесь утопить в пахнущем тленом вине и ласках бездушных гурий?

Пастух не ждал ответа, но получил.

— Совесть. В отличие от вас, мы знаем, кого потеряли в этом лесу.

***

Ночь одиннадцатая

Пастух забредал все дальше в болота.

Небо затянуло сплошными тучами, скрывшими наблюдательницу-луну. Пакостная, висящая в воздухе морось порождала тщетные мечты о сухом и теплом логове. Истончившийся наст то и дело лопался, и тогда горбун по колено проваливался в студёную жижу. Ноги промокли насквозь, замерзли, начинали неметь… Чтобы выжить, ему нужен был огонь.

Огонь же и его убьет: маяк, видимый далеко среди редколесья, сразу откроет местоположение беглеца.

Перекликающиеся голоса за спиной глохли, отдалялись, в них звучала растерянность: загонщики потеряли след, а может, благоразумно не совались в трясину. Пастух и сам бы не полез, но когда лес объявил охоту, выбор невелик.

Пауки в горшке жрут друг друга, пока им не подкинут вкусную личинку.

Придерживаться брода становилось все труднее. Зимой топь сковывал толстый снежный панцирь. Засушливым летом вода спадала, открывая безопасные тропы, отмеченные кустиками голубики. Сегодня же единственными ненадежными ориентирами служили карликовые березы и ивняк. Если не повезет угодить в бочаг, выбраться не получится — засосет и следа не останется.

А главное, где он потом воскреснет? В толще воды и ила, чтобы вновь и вновь захлебываться гнилой жижей, без надежды когда-нибудь увидеть хотя бы лунный свет? Воля леса, или все же стражей, непредсказуема, но чаще всего возвращала на место последней смерти. Может, выхода на самом деле нет, и именно это и случалось с пропавшими людьми — они стали вечной добычей болота? Пастух поспешил отбросить пугающую мысль.

Стежка вывела к острову. Дальше ждала черная застывшая под хрупкой ледяной коркой трясина.

На выступающем из зарослей пригорке в центре суши кренилась одинокая ель. Неизвестная птица, вспугнутая человеком, тяжело взмахнула крыльями, срываясь с насеста, сгинула во тьме. Осыпавшийся с ветки снег зашуршал по оплывшим сугробам.

А затем все стихло, растворилось в шелесте дождя.

Оскальзываясь в грязи, Пастух вылез-выполз на берег, скорчился, но тут же усилием воли поднялся. Непослушными руками обломал покрытые инеем ветки, выбил искру — окоченевшие пальцы едва удерживали огниво. Напитанное водой дерево занималось с трудом, рассерженно шипя и плюясь клубами белого дыма, но, в конце концов, разгорелось. Спасительный жар проник под кожу, растапливая острые льдинки, в которые превратилась кровь. О том, что свет его выдаст, горбун больше не волновался: в какой-то момент смерть в неравном бою показалась предпочтительнее вытягивающему силы холоду — и единственное, о чем он действительно сожалел, это об отсутствие котелка.

Преследователи не заставили себя ждать. Забавно устроены люди: те, кто еще пару ночей назад с радостью перегрызли бы друг другу глотки, объединились против дерзкого выскочки, не признавшего выбор большинства. Кто не уподобился всем, всеми же и преследуем

Свирепо взвизгнул рассеченный воздух. Короткая стрелка ударила в костер, расшвыривая угли. Пастух спешно отполз за склон, выругался: ослепленные светом глаза почти ничего не различали. Следующий выстрел качнул ветку над его головой. Горбун пригнулся ниже, сгреб грязный, перемешенный с землей снег и бросил в огонь, гася его.

Темнота дала небольшую отсрочку, но уже спустя пять минут на берег выбрались первые преследователи. Малиец попытался встретить их у воды, но арбалетчики не дремали, отогнав его за ель. Ксифос принял удар, отбил второй. Свистнула над самым ухом стрела — лучник поспешил, но снова, скорей всего, так не повезет. Секундная рассеянность стоила Пастуху царапины на плече.

Противники прибывали, оттесняли его к дальнему краю, пока в обуви снова не захлюпала вода. Среди оскаленных рыл мелькнула морда Ярги, серебристые узоры кого-то из «выживших» после штурма белой крепости хризантем, может быть, даже Юки. Пекло и щипало в десятках местах.

Очередной удар Пастух отбивать не стал — в последний миг опустил оружие, ища взглядом стыдливо спрятавшуюся среди туч луну. Что, стерва, довольна?! И та на мгновение подмигнула: вполне.

***

Ночь двенадцатая

Пастух смотрел на мальчишку, тот таращился на горбуна, и синие глаза в обрамлении пушистых, «девчоночьих» ресниц ширились от ужаса.

— Молчи!

Пастух успел зажать мальцу рот, превращая крик в сдавленное мычание. Оглянулся через плечо, но, кажется, их не услышали. Облава искала след в стороне, так что в зарослях лещины было пока безопасно.

— Не шуми, и я не причиню вреда. Понял, кивни.

Мальчишка дернул головой, что горбун посчитал за знак согласия. Осторожно выпустил, и тот поспешил отползти подальше.

Малец выглядел годков на семь-восемь: тщедушное недоразумение, которое непонятно какими путями занесло в лес под луной — Пастух впервые встретил здесь ребенка.

— Ты кто вообще такой? И где потерял оружие?

— Я не потерял, — возразил тот, гордо демонстрируя нож, годный разве что для чистки яблок. — Мне его дядька подарил и велел дожидаться на поляне, пока не вернется. Я ждал, и ждал, и ждал, а дядька все не приходил, — погрустнел мальчишка. — Так долго сидел, что задремал. Проснулся — а уже ночь. Страааашно, — он всхлипнул. — Мне обратно надо: вдруг дядька придет, а меня нет.

«Не придет», — возразил про себя горбун. Опомнился, недоверчиво прищурился. Правда, ребенок? Да еще из внешнего, подсолнечного мира?!

— Ты все помнишь? Как тебя зовут? Откуда пришел?

— Конечно, — с видом «чай не маленький» подтвердил мальчишка. — Мишкой кличут. Из Выселков. Они там, — махнул он рукой, растерялся. Или там? — задумался. — Мы мимо оврага прошли, потом через ельник. А на опушке липа еще была, в которую молния ударила.

Если человек из внешнего мира проник в лес, то, возможно, пленник леса сумеет выйти. Уж не это ли имел в виду страж, говоря о невинной душе?

— Я знаю, как найти нужную липу. Проводить тебя?

— Не, я дядю ждать должен, вдруг ему помощь потребуется, — храбрясь, возразил малец, едва не стуча зубами от страха. И тут же язык прикусил, помощничек, когда затрещал валежник, а следом взвыли — от боли или досады.

— Кто там? Волк?

— Хуже, — отозвался Пастух, вслушиваясь.

Выругался. Похоже, от опушки их отрезали, и единственный путь — вглубь, по южному краю напитавшейся половодьем трясины, к дальней оконечности леса. О том, что плешь давно могла затянуться, Пастух старался не думать. Лучше верить в обратное: барьер истончился везде.

«Людям нужно на что-то надеться», — насмешливо шепнула в голове Юки, напоминая, почему за ним охотятся, и Пастух сердито согласился: «Да, надо!» Иначе превратишься в зверя не лучше Ярги, что отчаялся, озлобился сам и тянет в бездну других.

— Идем. Здесь опасно оставаться. Поищем твоего дядьку.

Он цапнул мальца за руку, потащил за собой.

Влажная земля проминалась под ногами, в оставшихся следах хлюпала вода. Не привыкший ходить по лесу, мальчишка шмыгал носом и поминутно спотыкался, создавая ощущение, что они топчутся на месте. А еще болтал без умолка, нервным шепотом рассказывая то про окотившуюся крысоловку, то о деде-гончаре, то про младших сестренок. Горбун пару раз осек и махнул рукой: пусть лучше болтает, чем трясется от ужаса.

Перебранка преследователей металась эхом далеко за спиной, не приближаясь, но и не затихая. Пастух то и дело поглядывал на небо, высчитывая время по движению луны и звезд.

Часа за три до рассвета, когда голоса зазвучали и впереди, стало ясно, что добраться до разбитой молнией липы не получится. Пастух скрипнул зубами, взялся за рукоять меча: досадно отказываться от робкой надежды, но дарить стервятникам оказавшийся живым «ключ» он не собирался тем более — не заслужили.

— Ты же меня не бросишь?

Словно что-то почуяв, мальчишка вцепился в предплечье, доверчивым щенком-цуциком заглядывая в лицо. Горбун заколебался… сплюнул и двинулся в единственном направлении, которое еще не отрезали. Лишь бы белые оказались на месте: у стражей странные понятия о правильности, но мальца в отличие от Кадаф и прочих лжегерои вряд ли обидят — не заслужил.

На поляне вокруг крепости, ожидаемо, никого не было. Пастух нерешительно поскребся в ворота. Как и предполагалось, безответно. Злясь, он долбанул сильнее, гаркнул.

— Открывайте! Я отыскал вашу невинную душу, так спасайте ее!

Минута, две. Погоня приближалась, вот-вот из-за кустов должны были показаться преследователи… Заржавевшие петли скрипнули, и створки распахнулись.

Малец почти повис на руке, не желая идти внутрь. Чудилось, во дворе собрались все стражи, что обитали в крепости. Суровыми истуканами выстроились в торжественный коридор, ведущий к древу.

С тех пор, как он «гостил» здесь, оно не сильно изменилось. Перевитый пульсирующими жилами ствол, внутри которого располагалась центральная часть крепости, едва ли могли обхватить полсотни мужчин. Ветви, множась и истончаясь, расходились над головами широким шатром, в какой-то момент теряя вещественность, сливаясь с ночным небом. У подножия, в корнях, лежало несколько сморщенных плодов — дары «достойным». Среди напоминающей сырое мясо мякоти копошилось огромное уродливое насекомое, с каждой секундой все явственнее приобретавшее женские черты.

Убить взглядом невозможно, но в повисшей над двором тишине растревоженный лес начинал представляться не худшим вариантом.

— Иди ко мне, — поманил мальчишку глава стражей, рыцарь в белом доспехе, когда беглецы приблизились.

Тот замешкался, и Пастух подтолкнул его в спину. Малец опасливо подошел к белому. Невольно зацепился взглядом за сбросившую кожуру «гурию», побледнел и предпочел смотреть на носки башмаков.

— Ты, — ткнул пальцем страж в горбуна, — покинь это место до рассвета.

Пастух пожал плечами: а чего он ожидал? Что надменные полубоги позволят ему отсидеться за стенами?

— Иначе снова попадешь на суд ночи, — продолжил белый, брезгливо кривясь. — Свобода за свободу. Заслужил.

— Я могу… выйти из леса?

Горбуну показалось, что он ослышался или недопонял. Рыцарь кивнул. Пастух попятился, с опаской поглядывая на молчаливых стражей. Он не знал, в чем подвох, но чувствовал, есть.

У ворот горбун остановился, вслушался в тишину. Погоня ушла стороной, опасаясь приближаться к крепости. Обернулся. В синих глазах, смотрящих ему вслед, плескались непонимание и несправедливая обида, словно у брошенного щенка. Пастуху подумалось, что он давно не видел такой яркий и чистый, будто наполненный собственным светом, цвет — взгляды и обитателей леса, и защитников крепости покрывал серый налет обреченности. Даже у Юки.

Горбун на мгновение заколебался. Лезть на рожон бессмысленно: ему не победить стражей — в одиночку тем более. Да и есть ли кому дело до незнакомого мальца?! Глупо подставляться из-за другого… так же глупо, как спасать раненую хризантему.

— Хочешь забрать мальчишку с собой?

От белого не укрылось промедление.

— Заключим сделку? Справишься — освободитесь оба.

— И какие же условия? — не спешил соглашаться горбун. — Стереть луну с неба? Осушить болото?

— Жизнь за жизнь. Убей душегуба в лесу. Ты столько раз это делал, что для тебя не составит труда упокоить еще одного немертвого, уже окончательно, — в голосе стража послышалось ехидство. — Правда, есть условие: коли ты вступился за него, — кивнул белый на заложника, — то и убить должен его оружием.

Мальчишка запоздало возмутился. Отобранное лезвие кувыркнулось в воздухе, вонзилось в землю около ноги горбуна. Пастух неуклюже нагнулся, выдернул и со злой усмешкой крутанул в руке «дядькин» нож. Хороша шутка! Таким разве зарезаться самому и то надо очень постараться. С другой стороны, никто не говорил воевать одним ножом: переломать жертве ноги-руки, а уж опосля добить.

— Если встретишь восход солнца под сенью леса, останешься здесь навсегда. Не раздумал? — с насмешкой уточнил рыцарь, и Пастух угрюмо покачал головой. — Как знаешь.

За воротами малийца охватило неестественное возбуждение. Оказывается, он давно забыл насколько страшно и в то же время прекрасно сражаться, когда жизнь имеет цену и ценность.

Значит, древо хочет особую жертву? Хорошо бы попался главарь Кадаф, но Пастух не собирался привередничать и был согласен на любого.

Последнее время ему мнилось, что лес излишне оживлен, но когда понадобился противник, ночь будто вымерла. Все загонщики утопились в болотах, зарылись под землю или превратились в дым? Там, где еще недавно, судя по перекличке, шастали толпы, он не находил никаких следов: ни примятого мха, ни сломанных веток, ни клока одежды, ни тел.

Лес обезлюдел.

Поначалу Пастух крался вперед с опаской: не придумать ничего глупее, чем нарваться на отряд, когда до свободы один шаг. Потом просто шел, вслушиваясь в отголоски эха. Под конец напрямую ломился через кустарник: шум должен был переполошить половину леса, но никто так и не явился.

До рассвета оставалось минут десять, когда он, сдаваясь, вышел к опушке. Тишина воцарилась, хоть ложкой хлебай. Даже птиц не было слышно, не говоря уже о людях. Точно он последний человек в лесу. Последний живой человек? Для одной ночи извратилось слишком много легенд. А эта, про выжившего, горбуну уже порядком поднадоела.

«Справишься — освободитесь оба».

И ведь страж почти не соврал: окончательная смерть тоже выход.

Только кто же согласится? И был бы родич или дружка, а то случайный знакомец! Пастух и так попытался.

— Прости, малец, не повезло тебе.

Из-под деревьев горбун вылезал с опаской. Луна неодобрительно хмурилась, будто упрекая его в краже, только что ему за дело до осуждения бледного утратившего власть призрака. Горбун едва сдержался, чтобы не показать ей неприличный знак, вместо того протянул руку к барьеру… и не ощутил ничего.

В шаге от него действительно ждала свобода.

Пастух, сам не понимая почему, медлил. Будет ли освященное солнцем небо ультрамариновым, как глаза мальца, или останется застиранной тряпкой?

«Ты же меня не бросишь?»

Не бросай! Я не хочу умирать! На руке кандалами повисла невидимая тяжесть. Люди вечно требуют невозможного, будто, если один раз проявил соучастие, теперь он обязан постоянно оправдывать чужое доверие! Пастух волен поступать, как хочет.

Как Ярго? Чем он тогда лучше? Ничем. Как бы хуже не оказался.

Над полями вот-вот должен был вспыхнуть край солнца.

Горбун грязно выругался, попятился на несколько шагов вглубь, чтоб наверняка. Потянулся за ножом. В конце концов, он больше не увидит проклятый лес и насмешницу-луну — а это уже неплохо!

***

Давным-давно, в другом времени и другой жизни…

У него был друг, и Пастух любил его.

— Уродец безродный! Уродец!..

Эхо уносило слова вместе с топотом босых пяток. Отт со злостью швырнул вслед насмешникам подобранный минуту назад камень, крикнул:

— И не лезьте к нам больше! У! Дети песчаных гадюк!

Мальчишка протянул руку упавшему товарищу.

— Ты в порядке? Чужие слова — сорняки, не пускай их в сердце.

— Они правду говорят, — угрюмо возразил тот, не спеша воспользоваться помощью. — Я не знаю имени отца, и матери тоже. Старая Мо сказала, они сбежали, едва увидев меня на руках повитухи. Наверно, мой род чем-то крепко прогневал богов, коли они позволили народиться подобному уродцу.

— Кто мы такие, чтобы проникнуть в замыслы богов? — возразил Отт. — Пусть они и обделили тебя статью, зато даровали силу быка и ловкость горной козы. Уверен, тебя ждет судьба, о которой веками будут складывать легенды…

Они различались как день и ночь. Солнцеволосый Отт, чья мужественная красота к совершеннолетию сравнялась с увенчанными лавром атлетами, а песнями заслушивались нимфы. И его вечно хмурая тень.

Оттого их и тянуло друг к другу.

***

У Пастуха был друг, и горбун ненавидел его.

Ненавидел с тех самых пор, как того одарил благосклонностью род прекрасной Эллы, чьей руки просил и приемыш старой Мо. Двенадцать раз по двенадцать быков — таков выкуп определили горбуну.

Отту же хватило и одного.

Свадебный пир был богат, дары богам щедры, новобрачные прекрасны. Окрыленный счастьем Отт, казалось, проглотил солнце и теперь расплескивал свет вокруг, не замечая, как тени легли на сердце друга. Легли, чтобы больше не исчезнуть.

И чем удачливее складывалась жизнь Отта, тем резче становились невидимые тени. Дом полная чаша, всеобщее уважение, рождение первенца, а затем еще двух дочерей — днем горбун криво улыбался чужим радостям, а по ночам не мог уснуть. В груди, давя в подреберье, не позволяя дышать, ворочался клубок склизких змей. Имя им были зависть и похоть, удовлетворить которую не сумела и сосватанная приемными родичами невеста, а потому, отвергнутая, возвратилась под отчий кров. В слепой надежде усмирить змей он ездил за ней потом, но было поздно.

Горбун скрипел зубами и молил богов погасить ненавистный солнечный свет, и сам пугался собственных молитв, и плакал от безысходности.

***

Боги услышали его и послали войну.

И мужей «без изъянов» призвали на защиту земель. Непоколебимой стеной стали герои на перевале, и войско сына Ахеменидов, не одолев преграду, отступило, как волна, наткнувшаяся на утес.

Горбун, сильнейший борец в деревне, тоже жаждал сражаться — в надежде забыться в угаре битвы, но вербовщик лишь позабавился над ним. «Я доверяю тебе самое ценное», — утешая его, сказал перед уходом Отт, и первой же ночью молодой мужчина, робея, попытался «воспользоваться» доверием, но был изгнан за порог.

Терзаемый ревностью и несправедливый обидой, отвергнутый женщиной, осмеянный страной, горбун две ночи не смыкал глаз, а на третью оставил родной кров и тайными тропами спустился в долину, где лагерем стояло вражеское войско.

— Мне сказали, ты просил о встрече, пастух?

— Я знаю иной путь через горы, царь: крутой и опасный, но он приведет тебя к победе.

— Коли возьмем перевал, проси, что хочешь. Обманешь, жестоко поплатишься.

Суров и неприветлив был царь завоевателей, но слово сдержал, и когда воды Малиакоса окрасила кровь защитников, пастух получил свою награду — голову мужчины и плоть женщины.

***

«Будь ты проклят!..»

Кто сказал это? И когда? Прохрипел ли то Отт, славный и обожаемый всеми Отт, ненавистный друг, захлебываясь кровью под смех врагов? Или то выдохнула прекрасная Элла, в чей овдовевший дом он вошел воином-победителем, явившим забрать заслуженный трофей? О да, выбирая между участью рабыни для многих и браком с убийцей возлюбленного мужа, она покорилась ему, чудовищу, признанному и вознесенному новым царем. Или Элла, отчаявшаяся мать, прокляла его позже? В лунную ночь, когда он вернулся из леса без приемного сына — малец с каждым днем все сильнее походил на родного отца.

Будь ты проклят! Пусть душа твоя, не знающая ни любви, ни дружбы, ни сострадания, вечно ищет и не обретает спасения! Будь ты проклят, предатель и убийца! Будь ты проклят!

***

День первый

Солнце плясало на внутренней стороне век радужными зайчиками. Солнце? Пастух резко открыл глаза, недоуменно ощупал горло. Потянулся, выгнулся, удивляясь непривычной свободе в спине.

— Я жив?

Странный сон отступал, глох в треске бурелома и перестуке ветвей с набухшими почками. Стелился по мерзлой земле пожухлой прошлогодней травой. Уплывал вместе с отарой облаков за горизонт.

На бедро давила тяжесть, и, переведя взгляд, Пастух обнаружил прижавшегося к нему мальчишку. Пшеничные вихри будто прилизала корова, из приоткрытого рта стекала капля слюны.

— Малий?

Потревоженный, малец очнулся, растерянно хлопнул сонными глазами, возразил.

— Мишка я. Дядька, ты чего? Опять синьки перебрал?

— Похоже, — собственные воспоминания о лунных ночах мешались с чужими, рожденными сном и подаренными новым миром. — Идем… домой?

Домой — он сам удивился, как странно и в то же время естественно прозвучало это слово. Малец доверчиво вцепился в протянутую ладонь, и они направились к видневшейся за рекой деревне.

Чернели напитавшиеся влагой поля: скоро, совсем скоро земля зазеленеет молодыми побегами, возвещая торжество жизни над смертью и скверной. Над головой, свободное от клети крон, раскинулось вольное небо. Дорога сама ложилась под ноги, а за спиной таял, растворяясь вместе с утренним туманом, проклятый лес. Лес предателей.