Лесная королева

Ольян замер, словно корни земли внезапно сковали его лёгкие шаги. Тонкая нить тревоги, холодная, как утренний туман, потянула юного надра прочь с утоптанной тропы в сумрачные глубины Таурнского леса. Надрёнок поёжился, ощутив, как по коже пробежал озноб, и медленно огляделся. Густая листва шептала что-то неуловимое, а тени меж стволов казались живыми, будто хранили эхо древних тайн. Он попытался вспомнить слова бабушки Астгарии, что звучали в его сердце, когда мать доверила ему первое в жизни поручение — путь через этот лес, о котором старые надры слагали былины и пугали страшными сказками.

Астгария, чьи золотистые глаза всё ещё сияли, несмотря на пять тысячелетий, что легли морщинами на её лицо, говорила с ним накануне, и голос её был подобен шелесту древних дубов:

— Внучок, ступай осторожно через Таурнский лес. Там, в его тёмных недрах, всякое случалось. Бывало, и надры исчезали бесследно.

Ольян тогда лишь улыбнулся, вспоминая слова матери:

— Мама велела не слушать никого. Сказки старых надров — пустое. В них нет правды, лишь пыль давно умершей истории, что не оживёт и не причинит вреда.

— Эх, молодёжь… — проворчала Астгария, качая головой, и её длинные, серебристые волосы, сплетённые с тонкими веточками, дрогнули. — Вы отвергаете историю, и это делает вас уязвимыми. Думаете, раз событие миновало, оно ушло навсегда? Но…

— Но? — переспросил Ольян, заметив, как взгляд бабушки затуманился, будто она заглянула в бездну времён.

— Некоторые тени прошлого не умирают, — тихо продолжила она. — Они питаются забвением, что живёт в таких, как ты или твоя мать — в надрах, что разучились помнить.

— Что помнить, ба? — спросил Ольян, чувствуя, как в груди шевельнулось что-то тревожное.

Астгария закатила глаза с театральным вздохом, но в её тоне сквозила древняя печаль:

— О, многое, внучок! Твои родители молчат, считая прошлое прахом, но Таурнский лес за пять тысяч лет видел всё. Здесь вставали города, рушились в прах, и новые вырастали на их костях. Люди, гномы, эльфы, даже орки — все приходили и уходили. А до них был иной лес, полный иных существ: минотавров, кентавров, фей… И твой дедушка, Урутан, исчез там, в день, когда твоей матери исполнилось шестьсот лет. Думаешь, пять тысячелетий — малый срок для такого места?

— Дедушка? — Ольян замер, пытаясь осмыслить бездонную пропасть времени. Известие о пропавшем родиче кольнуло сердце, но печаль была лёгкой — слишком далёкой казалась эта утрата.

— Да, — кивнула Астгария, и её голос стал суровее. — Твоя мать не рассказывала, запретила и мне. Считала, ты ещё мал, да и сама не верит в тёмные тайны леса. А я верю. Моё сердце, что бьётся с начала времён, чует недоброе. Прошу, Ольян: не сходи с тропы.

— Хорошо, ба, — пообещал он, ощущая, как слова её ложатся тяжёлым грузом. — Столько всего здесь произошло…

— Вот и я о том, — отозвалась Астгария, глядя куда-то вдаль, словно видела сквозь века. — Пять тысячелетий спрессовали в этом лесу пласты событий, что легли на Землю-матушку. Порой, гуляя у опушки, я слышу чужие мысли, чувства, рвущиеся сквозь листву, будто кто-то живой таится там. Но лес молчит, скрывая правду. Молодые надры не слушают, не верят. Вы покинули лес, расселились по одиноким дубам и малым рощам. Через чащу теперь редко кто ходит.

— Я буду осторожен, ба, — заверил Ольян. — Это ведь мой первый поход.

— Верно, — улыбнулась она, и в её глазах мелькнула искра надежды. — Главное, держись тропы. А если беда придёт, призови ветер и листву — они донесут весть до нас. Когда подрастёшь, гуляй по лесу сколько угодно, но пока — слушай старую бабку, хорошо?

Ольян кивнул и, спустя ночь, отправился в путь налегке. Мать благословила его на первое самостоятельное путешествие, уверенная, что опасности давно канули в Лету. Орки были истреблены пять тысяч лет назад, гномы три тысячи лет назад сгинули в своих пещерах, а люди… никто не знал, куда делись люди. Их беспокойная, алчная натура сама себя пожрала, говорили надры. Эльфов же, что и при жизни были редкостью, не видели вовсе — лишь их оружие, выкованное в незапамятные времена, осталось в руках надров. Остальные расы угасли, истощённые голодом и бедами.

Поэтому мать и отпустила Ольяна одного. Его путь лежал через Таурнский лес к роще дубов, где жил дядя Вариост. В котомке надрёнка лежали лепёшки, заботливо испечённые матерью и заговорённые Астгарией на исцеление. Заодно Ольян должен был познакомиться с родичем, которого прежде не видел.

Солнце, словно озорной дух, выглядывало сквозь листву, то прячась за кронами, то вновь ослепляя золотистые глаза Ольяна лучами, подобными расплавленному янтарю. Бабочки с крыльями, мерцающими, как эльфийские самоцветы, и стрекозы, чьи крылья гудели древними заклятиями, вились вокруг, норовя усесться на остроконечные уши надрёнка с их тонкими, вытянутыми мочками. Ольян, смеясь, отмахивался, и его звонкий голос эхом разносился в тёплом летнем воздухе. Высокая трава ласково щекотала голые коленки, а ветер, союзник надров, шептал через листву обрывистые слова, вплетая их в мелодию леса. Без деревьев его голос был лишь смутным шумом, но здесь, среди дубов и лип, он оживал.

Лес… Солнце… Блаженство…
Лето… Тень… Прохлада…
Мир… Деревья… Покой…
Умиротворение…

Ольян постукивал сухой веткой по траве, отгоняя змей, что могли таиться в зарослях. Трава, едва примятая его лёгкой поступью, тут же расправлялась, словно хранила магию леса. Тропка, тонкая и призрачная, вилась рядом, но надрёнок нарочно ступал по траве — так было интереснее. Густые ветви голубой гортензии, что стерегли путь в чащу, иногда хлестали по лицу и рукам, и Ольян воображал их врагами. Его палка, в фантазиях ставшая надрийским клинком, рассекала воздух, отражая атаки призрачных гоблинов, орков и алчных людей — тех, что в старых сказках шли путём грабежа и крови. За триста лет детства Ольян отточил мастерство фехтования на настоящем надрийском оружии, и воображаемые враги падали под его ударами. Но вдруг упругая ветка гортензии, словно живая, хлестнула его по лбу с такой силой, что перед глазами вспыхнули звёзды — те, что видны лишь в ночной тьме, а не ясным днём.

Ольян, пошатываясь, выбрался из травы на тропу и решил больше с неё не сходить. Но тут его накрыла волна тревоги — резкая, холодная, как тень, что падает перед бурей. Он замер, озираясь. Густая крона, усыпанная голубыми соцветиями гортензии, не поддавалась взгляду, сколько бы он ни пытался пронзить её острым надрийским зрением. Одиночество сжало сердце, и Ольян посмотрел вдоль тропы — назад, к дому бабушки, и вперёд, к роще дяди Вариоста. Оба пути казались бесконечными, а лес молчал, храня свои тайны.

Солнце угасло… Тучи…
Дождь близко… Смывает…
Мысли… Чувства… Радость…
Беда… Вокруг… Беда…

Шёпот ветра, зловещий и отрывистый, заставил надрёнка вздрогнуть. Но тут он вспомнил слова матери, тёплые и уверенные, сказанные перед походом:

— Не слушай бабушку, дорогой мой, — говорила она, гладя его по голове. — Астгария помнит старые, страшные времена и видит в каждом шорохе беду. Она напугает тебя так, что ты до своего пятисотлетия — Дня Мужества — будешь прятаться под кроватью. А зачем тебе такая жизнь? Иди смело. В этом лесу остались лишь ветер и деревья, наши вечные друзья. Ты ведь знаешь это, правда?

Тревога отступила, словно изгнанная материнским голосом. Листья и соцветия гортензии, будто подчиняясь невидимой воле, отпрянули, когда Ольян шагнул вглубь леса. Но едва он сделал шаг, ветви сомкнулись за ним, отрезая тропу, звуки и, казалось, саму жизнь.

Свет потускнел, словно солнце побоялось заглянуть под кроны вековых дубов и лип. Воздух стал тяжёлым, пропитанным запахом прелых листьев, грибов и плесени. Могучие стволы возвышались, подобно стражам забытых времён, отбирая свет у всего, что росло ниже. Молодые деревца чахли и гибли, их остовы торчали из земли, точно обглоданные рёбра древнего зверя. Лишь могучий вьюн, древний, как сам лес, обвивал стволы, карабкаясь к свету в вечной борьбе за жизнь. Тёмно-зелёный мох устилал землю мягким ковром, заглушая шаги. Благодаря лёгкости надров, Ольян скользил по нему, не оставляя следов.

Ветер не проникал в эту чащу, его голос заглох за стеной листвы. Но лес не был безмолвен. Тонкие, призрачные шёпоты лились со всех сторон, и Ольян не мог понять их источник. Не ветер, не листья — нечто иное. Сначала звуки были невнятными, но вскоре они обрели форму, и к ужасу надрёнка, он различил забытые наречия — людские, гномьи, эльфийские, орочьи и десятки иных, незнакомых языков, что звучали, словно эхо ушедших эпох. Ольян завертелся, пытаясь найти источник, но голоса окружали его, не давая понять, откуда они идут. Хуже того — он понял, что заблудился.

Куда ни глянь — одинаковые стволы, оплетённые вьюном и покрытые мхом. Тропа, укрытая гортензией, исчезла. Напрягая зрение, Ольян искал голубые цветы, но не видел их. Сердце заколотилось быстрее. Он осторожно снял со спины детский лук и наложил стрелу на тетиву. Кто знает, что таится в этом лесу? Людские и гномьи голоса — ещё куда ни шло, но орочьи… орочьи пугали. Орки ведь давно сгинули, правда?

В отчаянии, как учила бабушка, Ольян призвал деревья — вечных соседей и союзников надров. Он приложил ладонь к шершавой коре могучего дуба, склонил голову в знак почтения и прошептал древние слова, что звенели магией:

— Арвэн то тое шпунаэш! Юрнэн какае орш! Вэген ту тюрек ишпэн!

Лес ответил. Глубокий, низкий шёпот, словно эхо из сердца земли, прокатился по дубраве:

— Кто взывает к нам, юный друг, тот обретает помощь.

За спиной зашуршало, застонали древние корни. Ольян обернулся, и его золотистые глаза расширились от благоговейного ужаса. Вьюн, оплетавший дуб, ожил, извиваясь, как змеи, и с треском расползся, ломая собственные стволы. Из сердцевины дерева выступила фигура — женщина, сотканная из тысяч тонких ветвей, переплетённых с листьями и усеянных белыми цветами, подобными горным первоцветам, что сияют под луной. Её руки заканчивались острыми сучьями, напоминавшими когтистые пальцы, а ноги — длинными корнями, что извивались, как живые, позволяя ей скользить по мху. Венок из голубой гортензии, мерцающей, будто заколдованный, обрамлял её лицо — словно вырезанное из древней древесины, потрескавшееся от времени, с глубокими щелями, хранящими тени прошлого.

— Кто ты? — выдохнул Ольян, застыв от изумления.

— Я Антасмаголь, королева Таурнского леса, — прошелестела она, и её голос, подобный шороху листвы, был одновременно ласковым и угрожающим. Она подплыла ближе, корни скользили по земле, а ветви скрипели, будто напевая древнюю песнь. Её глаза — две тёмные впадины, мерцающие, как лесные омуты, — впились в душу надрёнка. — Мы с твоими сородичами связаны узами старше времён, милый. Ты ведь знаешь, что старые надры, чьё время истекает, уходят в лес и сливаются с деревьями?

— Кажется… да, — неуверенно ответил Ольян. На самом деле он ничего подобного не знал. Взрослые молчали о судьбе старейшин, и лишь смутные слухи витали среди юных надров. Может, это магия? Может, статуи, что возвышались в деревнях, не вырезали, а приносили из леса, где старики становились частью деревьев? Мысль казалась пугающей, но правдивой.

— Что ты делаешь в моём царстве? — спросила Антасмаголь, наклонив голову, и её венок из гортензии дрогнул, будто живой. — Этот сумрак — не место для юных надров. Он гнетёт, сеет страх, пропитывает ауру тьмой. Он… портит вас.

Взгляд её упал на маленький лук в руках Ольяна. Она ткнула сучковатым пальцем в деревянную стрелу, и та, к ужасу надрёнка, мгновенно проросла зелёной веточкой, покрывшись листьями, словно ожила под её волей.

— Разве ты не знаешь, что такое оружие бессильно против нас? — прошелестела она. — В кого же ты собрался стрелять?

— Я… ни в кого, — пробормотал Ольян, опуская лук с испорченной стрелой. — Я шёл к дяде Вариосту, за лес, и… почувствовал что-то. Что-то скверное, неправильное. А потом меня потянуло в чащу, и гортензия сомкнулась, отрезав тропу. Я не могу найти путь назад.

— Ах, эта непослушная гортензия, — покачала головой Антасмаголь, и в её тоне мелькнула насмешка, острая, как шипы. Она положила ладонь на плечо надрёнка, и тот вздрогнул: корявые пальцы-сучья начали расти, обвивая его руку, словно лианы. Ольян попытался вырваться, но хватка была крепкой, почти живой. Королева улыбнулась, но в её деревянных глазах мелькнула тень, от которой сердце надрёнка сжалось. — Не бойся, я накажу её, дружок. Позволь проводить тебя на другую сторону леса. Нет-нет, — перебила она, заметив его колебания, — мы ведь друзья, помнишь? Раз ты в моём царстве, позволь показать тебе его тайны, рассказать, как устроен мир. Мне так редко выпадает случай поведать о своих планах…

Её взгляд, тяжёлый и пронизывающий, словно ждал отказа, но Ольян не решился сказать «нет». Антасмаголь пугала — её улыбка, её голос, её слишком живая неподвижность. За триста два года, что минули с его рождения, надрёнок научился читать эмоции на лицах сородичей, даже тех, кто считал себя скрытным. Но Антасмаголь была иной. Её деревянное лицо, словно вырезанное древним мастером, отражало чувства грубо, с налётом необъяснимой злобы. Каждое движение ветвей, каждый шорох листвы казался отголоском чего-то тёмного. Неужели все древесные создания такие?

Антасмаголь, шелестя корнями, потянула Ольяна за собой, и лес, словно подчиняясь её воле, расступился. Могучие деревья, чьи стволы хранили память тысячелетий, раздвинулись, открывая путь в сердце чащи. Воздух стал тяжёлым, пропитанным едким запахом тлена, к которому примешивался тошнотворный дух прелых листьев и гниющей плоти, что витал, словно проклятье. Ольян с трудом сдерживал рвотные позывы, пока королева вела его меж стволов, но, когда они вышли на обширную поляну, окружённую стеной древних дубов, его воля дрогнула, и он изверг на землю съеденное утром.

— Неприятное зрелище, не правда ли? — прошелестела Антасмаголь, и в её голосе сквозило мрачное удовольствие. Её деревянные глаза блеснули, отражая тусклый свет, пробивавшийся сквозь кроны. — Но смерть — часть этого мира, юный надр. Она так же необходима, как жизнь. Не понять этого — значит проиграть, как проиграли… люди.

Из-под кучи пожухлой листвы, что громоздилась в стороне, белели кости, будто осколки забытых эпох. Вокруг копошились жирные черви, их бледные тела извивались в гниющем месиве, которое трудно было назвать просто компостом. Ольян, задыхаясь, пролепетал:

— Люди? Но они давно сгинули…

— Сгинули, — кивнула королева, и её венок из гортензии дрогнул, словно живой. — Их кости гниют под землёй, пока не обратятся в прах. За их жажду крови и власти над всем живым природа-мать обрекла их на вечное пожирание червями.

Ольян, дрожа, указал на группу фигур в стороне. Их бородатые лица, высеченные из серого камня, застыли в гримасах ужаса, словно они увидели свою судьбу в последний миг.

— А это? — выдавил он.

— Гномы, — небрежно отмахнулась Антасмаголь, и её сучковатая рука рассекла воздух. — Тысячелетиями они долбили недра земли, и природа отплатила им, обратив в камень. Она терпелива, но её месть неотвратима. А ты, маленький надр, так торопишься… Куда же?

— К дяде Вариосту, — начал Ольян, но голос его дрогнул. — Он ждёт…

— Подождёт, — оборвала королева, и её улыбка стала острее шипов. — Наша прогулка коротка, но здесь, на этой поляне, сокрыто всё, что стоит увидеть. Взгляни!

Она указала деревянным пальцем в дальний конец поляны. Там, в тенях, застыли фигуры орков — серые, потрескавшиеся, покрытые пылью веков. Их тела, словно слепленные из глины, уже начали крошиться, будто время пожирало их заживо.

— Они стали грязью, — прошелестела Антасмаголь. — Из грязи вышли, в грязь и вернутся. Коснись, если смеешь.

Ольян не хотел, но страх перед королевой был сильнее. Его дрожащий палец коснулся глиняной фигуры орка, и та рассыпалась в пыль, подняв облако, что закружилось в воздухе, словно призрак. К ужасу надрёнка, остальные фигуры тоже начали осыпаться, их трещины ширились, обнажая пустоту внутри. Он отступил, наткнувшись спиной на Антасмаголь, чьи корни зашуршали, словно змеи.

— Не бойся, — пропела она, но в её тоне не было тепла. — Дождь вернёт их к жизни, и они вновь будут умирать, рассыпаться и возрождаться в муках. Я закляла их на вечный круг страданий. Как и всех остальных.

— Они… заслужили это? — тихо спросил Ольян, чувствуя, как королева тянет его дальше.

— О, да, — кивнула она, и её голос стал холоднее. — Люди, гномы, орки, эльфы… все они предали природу.

Ольян ахнул, когда перед ним открылись древние развалины. Камни, высеченные в разные эпохи, громоздились друг на друга — людские, грубые и тяжёлые; гномьи, с резными узорами; эльфийские, тонкие и изящные; орочьи, грубо обтёсанные. Они лежали вперемешку, будто каждая цивилизация строила свои твердыни на костях предыдущей. Среди руин застыли фигуры древних рас — минотавры, кентавры, фавны, феи, чьи тела обратились в дерево, их ветвистые конечности замерли в вечной агонии. А над развалинами возвышалась исполинская фигура дракона, чьи чешуйчатые бока сверкали золотом, словно расплавленным солнцем.

— О! — воскликнула Антасмаголь, проследив за взглядом Ольяна. Её деревянное лицо оживилось, и в глазах-омутах мелькнула искра торжества. — Это Кассельдум, последний дракон Севера. Видишь, как он сияет? Золото и руда — его проклятье. Драконы жгли леса и извращали справедливость, алчно копя сокровища. Кассельдум мечтал владеть всем золотом мира вечно, и природа исполнила его желание… на свой лад. Она умеет шутить, не правда ли?

— Это ужасно! — вырвалось у Ольяна, и его голос дрогнул от гнева и страха. — Почему природа так жестока?

Антасмаголь замерла, и её корни зашуршали, словно змеи, почуявшие добычу. Её голос, холодный, как зимний ветер, отозвался:

— Жестока? Природа породила вас всех, а чем вы отплатили? Люди плодились, как чума, сжигая леса и истребляя друг друга. Гномы рыли бездонные шахты, и я сама видела, как горы рушились в Бездну под их молотами. Орки, подобно саранче, оставляли за собой лишь пустыню. Эльфы, клявшиеся хранить лес, отвернулись в своём высокомерии, позволив людям крушить его. За это природа иссушила их навек. Все они, так или иначе, предавали её. И осталась лишь одна раса, ещё не наказанная…

— Надры? — выдохнул Ольян, поражённый внезапной догадкой.

— Именно, — улыбнулась Антасмаголь, и её улыбка была острой, как шипы терновника. — Вы, надры.

— Но почему? — вскричал он, и его золотистые глаза вспыхнули. — Мы всегда жили в гармонии с природой! Мы — дети леса!

— Уже нет, — прошелестела королева, и её голос стал тяжёлым, как тени чащи. — Когда угрозы исчезли, вы покинули леса, расселились по одиноким дубам на опушках и в полях. Вы забыли лес, отвернулись от его сердца. Бедный надрёнок… Пойдём, я покажу тебе кое-что.

Они двинулись через поляну, окружённую молчаливыми деревянными фигурами — словно ожившими тенями из древних легенд. Минотавры, кентавры, фавны, феи — все они застыли в вечной агонии, их ветвистые руки сжимали ржавые мечи, копья, луки и пращи. Быть может, именно оружие стало их гибелью? Может, поэтому природа отвергла их? Ольян не знал ответа, но каждый шаг по этой проклятой поляне отзывался в сердце болью.

— Смотри, — Антасмаголь остановилась и указала вперёд деревянным пальцем. — Вот оно.

Ольян замер, поражённый. У края поляны, в тени исполинских деревьев, на гранитном возвышении, засыпанном пожухлой листвой, сплелись в смертельном объятии ветви и кости. Женщина, подобная королеве леса, и мужчина — надр, чьи черты сохранили утончённость даже в смерти. Его полусгнившие уши всё ещё хранили остроконечную форму, а на груди блестели надрийские латы. Меч Эландер, знакомый Ольяну по картине в доме бабушки, пронзал грудь надра, а на шее висел медальон с гербом Армиров — их семейной ветви.

— Это… — прошептал Ольян, и ужас сковал его сердце.

— Да, милый надрёнок, — перебила Антасмаголь, и её голос сочился ядом. — Ты всё понял. Это Урутан Армир, надр, укравший у меня самое дорогое — мою мать, Каракотоль, королеву леса. Его красота пленила её, но он посмел отвергнуть её любовь! Урутан убил себя перед их венчанием, и Каракотоль, обняв его, высохла навек. За это надры заплатят, как и все. Тысячелетиями я готовила месть: вьюн опутал ваши дома, корни ваших дубов засохли. Одно моё слово — и лианы сомкнутся, уничтожив всё, что вы любите. Без своих деревьев вы вернётесь в лес, и я позабочусь, чтобы от вас не осталось и следа.

— Но она ошиблась! — вскричал Ольян, обернувшись. Его взгляд, полный отваги, встретил гневные глаза королевы. — Урутан был связан священными узами! Он не мог полюбить твою мать, не предав свой род. Поэтому он ушёл из жизни, чтобы не опозорить семью. Мне жаль Каракотоль, но она либо не знала о его клятве, либо…

— …любила так сильно, что презрела все законы, — тихо закончила Антасмаголь, и её деревянное лицо исказилось удивлением. — Кто ты, чтобы знать это?

— Я его внук, — твёрдо сказал Ольян, пожав плечами. — Урутан Армир, мой дед, исчез, когда моей матери было почти шестьсот лет. Он был женат, у него был ребёнок. Он не мог…

— Ты… его внук? — прошипела королева, и её ветви затрещали, поросшие шипами в единый миг. — Как ты посмел ступить в Таурнский лес?!

Лицо Антасмаголь исказилось, превратившись в маску гнева, и её деревянные черты ожили, словно вырезанные резцом безумного мастера. Её глаза-омуты вспыхнули зловещим светом, и Ольян попятился, чувствуя, как страх сковывает сердце. В порыве ярости королева взмахнула рукой, и её сучковатые пальцы, выросшие в острые шипы, рассекли воздух, намереваясь разорвать надрёнка. Но он оступился, рухнув на останки деда и матери королевы, чьи ветви и кости сплелись в вечном объятии.

Слева сверкнул небесной сталью клинок Эландера, отражая тусклый свет леса. Взгляд Ольяна упал на фамильный медальон, мерцающий на груди Урутана. Времени разглядывать не было — Антасмаголь надвигалась, её корни извивались, как змеи, а голос дрожал от безумной жажды мести. Надрёнок перекатился, сорвал медальон с шеи деда и выдернул Эландер из его груди. Лёгкий надрийский клинок, словно зачарованный, запел, рассека воздух, и одним взмахом отсёк шипастые пальцы королевы, протянутые к нему. Не раздумывая, Ольян бросился в чащу, прочь от проклятой поляны и обезумевшей Антасмаголь. Мир, знакомый с рождения, был на краю гибели, и он должен был предупредить родных.

— Негодный надрёнок! — взвизгнула Антасмаголь, и её голос, подобный треску ломающихся ветвей, эхом разнёсся по лесу. — Куда ты денешься? Из Таурнского леса нет выхода! А если и найдёшь, всё уже решено! Надры падут, как и все прочие! Эй! — крикнула она застывшим статуям. — Чего ждёте? В погоню! Все до единого!

Древние фигуры — минотавры, кентавры, фавны и другие создания, некогда обращённые в дерево, — ожили. Их сухие ветви затрещали, вьюн заскрипел, но, напитываясь влагой земли, статуи набирали скорость. С хрустом и шорохом они ринулись за надрёнком, их деревянные тела двигались всё быстрее, словно лес влил в них свою злобу. Антасмаголь опустилась на колени, её ладони-сучья коснулись земли, и она зашептала древнее заклинание. Её ветви проросли в почву, и лес откликнулся: кроны зашумели, стволы задрожали, тысячи гневных голосов листвы слились в хор, готовый повиноваться своей королеве.

Руки Ольяна дрожали от страха, но страх же придавал ему сил. Он мчался, как ветер, его надрийское зрение и слух обострились, предугадывая опасности. Эландер в его руке сверкал, отсекая корни и ветки, что тянулись к нему, словно щупальца. Деревья вопили, их кроны сотрясались в бессильной ярости, а новые побеги устремлялись в погоню за юрким надрёнком. Он скользнул по пригорку, отбиваясь от ивовых ветвей, что хлестали, как плети. За ним мчались деревянные кентавры, их копыта гремели, как гром. Позади ревели минотавры, сплетённые из веток, а фавны прыгали по кронам, их блеяние и мычание сливались в оглушительный рёв, заглушаемый лишь шумом листвы.

— Лазутчик! Окружить! Поймать! Убить! — шептала листва, и это слово — убить — подстёгивало Ольяна.

Ветра не было — плотные кроны дубов и лип гасили его голос, и призвать помощь, как учила бабушка, он не мог. Мысли путались, но тело действовало. Если бы не годы тренировок по фехтованию и стрельбе из лука — чем ещё заниматься надру за триста лет детства? — он бы давно пал. Но Ольян ловко уворачивался от медлительных атак лесных чудовищ, срубал корни и ветки, что вставали на пути, и мчался дальше. Лес казался бесконечным, а твари Антасмаголь множились, словно порождённые её злобой.

Вдалеке мелькнули голубые цветы гортензии, и сердце Ольяна заколотилось от надежды. За ними — тропа, а может, и поле, где возвышается могучий дуб бабушки! В просвете между кронами надрёнок разглядел знакомый силуэт, но тут ветви гортензии взметнулись, обращаясь в шипастые плети. Деревья, подчиняясь воле Антасмаголь, медленно сдвигались, их корни с треском вспарывали землю, загораживая путь. В отчаянии Ольян отбросил тяжёлый Эландер, сорвал с плеча детский лук и, выхватив последнюю стрелу, натянул тетиву. Стрела, сверкнув, пронеслась через сужающийся просвет, и тут же кроны сомкнулись, погрузив лес в сумрак. Чтобы не врезаться в надвигающиеся стволы, надрёнок оттолкнулся от липы, но её корень, словно живое щупальце, оплёл его лодыжку. Ольян покатился по прелой листве, ударившись о неподвижный дуб, что молча возвышался на пути.

Сев, он с тоской взглянул на сломанный лук — бесполезный в этой схватке. Эландер, брошенный в спешке, теперь сверкал в руках деревянного кентавра, что надвигался с хрустом ветвей. За ним шли деревья, их корни ползли, как змеи, а кроны шептали проклятья.

— Ну вот и всё, — прошептал Ольян, закрывая глаза. — Ветер, если слышишь, скажи маме, что я её люблю…

Но вместо ветра раздался знакомый голос, тёплый и ободряющий:

— Сам скажешь!

Ольян обернулся и замер. Кора дуба, неподвижного до этого мига, раскололась, и из неё выступил надр, чьё тело срослось с деревом, словно они были едины. Его глаза, сияющие, как звёзды, смотрели на мальчика.

— Пригнись! — крикнул он.

Ольян рухнул на землю, и над ним просвистела огромная ветвь, обрушив сокрушительный удар на слуг Антасмаголь. Кентавр разлетелся в щепки, а Эландер, сверкнув, упал у ног надрёнка. Ольян смотрел, затаив дыхание, как дуб, обратившийся в воина, громил врагов. Вслед за ним лес ожил: кора других деревьев раскрывалась, и из них выходили надры, их тела, сплетённые с древесиной, сияли древней магией. Среди них бежали живые сородичи Ольяна, размахивая мечами и посылая стрелы из длинных надрийских луков. Лес затрещал от небывалой битвы, и в сердце надрёнка вспыхнула надежда.

Но в этот миг что-то тяжёлое и деревянное обрушилось на него сзади, и мир погрузился во тьму.

Очнувшись, Ольян увидел над собой лицо Астгарии. Бабушка ласково улыбалась, гладя его по руке, её золотистые глаза сияли теплом.

— Где все? Я пропустил битву? — взволнованно спросил он, пытаясь встать, но Астгария мягко уложила его обратно.

— Никогда не жалей, что опоздал на войну, — сказала она, и её голос был полон мудрости. — Ты сделал больше, чем мог мечтать. Раскрыл заговор, спас наш народ, доказал то, что старые надры подозревали веками, но не могли подтвердить. И открыл мне правду, — тихо добавила она, коснувшись медальона Урутана на своей шее.

— Ты всё поняла? — выдохнул Ольян.

— Старым надрам свойственно знать чуть больше, чем юным, — улыбнулась Астгария. — Поэтому мы и скрываем от детей некоторые тайны — они слишком тяжёлы для молодых сердец. Но теперь ты знаешь больше, не так ли?

— Да, Ба, — кивнул он, вспоминая деревья, из которых выходили надры. — Так вот куда уходят постаревшие надры?

— Верно, — ответила она. — Мы живём, как эльфы, но, когда время умирать, выбираем дерево и сливаемся с ним. Это даёт нам ещё тысячи лет, но в симбиозе дерево сильнее. Поэтому они и не сразу пришли на помощь — Антасмаголь не могла их пленить, но и не могла подчинить. Теперь ей предстоит биться, пока лесные братья не очистят Таурнский лес.

— Антасмаголь жива? — вздрогнул Ольян, и образ деревянной королевы, пугающей и безумной, вспыхнул в его памяти.

— Пока да, — кивнула Астгария. — Но скоро её схватят, и подданные решат её судьбу на суде. Жаль её — безумие она унаследовала от матери…

— А где мама и папа? — вспомнил надрёнок.

— Там, где должны быть, — на битве, — успокоила бабушка. — За неверие в прошлом они платят войной в настоящем, как и все мы. А тебя можно пожурить лишь за непослушание…

— Но, Ба, это королева заманила меня! — возразил он.

— И благодаря твоей храбрости это обернулось благом для всех надров, — улыбнулась Астгария. — Антасмаголь выбрала тебя, юного и уязвимого, чтобы испытать свои чары, но ты оказался сильнее. Ты молодец, отдыхай.

Ольян откинулся на подушку, и тепло её слов унесло его в целебный сон, полный новых приключений, где он распутывал козни и всегда побеждал. А в корнях бабушкиного дуба вьюн Антасмаголь всё ещё ждал её приказа, не ведая, что ждать ему теперь придётся вечно.