Летчик будущего

Небо было цвета безупречной стали, холодное и ясное. На высоте двенадцати тысяч метров земля превратилась в пеструю карту, расчерченную тонкими нитями дорог и рек. Для капитана Андрея Громова это небо было родным домом. Более комфортным, понятным и предсказуемым, чем суетливый мир внизу.

Его пальцы в тонких перчатках лежали на ручке управления самолетом (РУС), но не сжимали ее. Они лишь ощущали легкую, почти неосязаемую вибрацию живого организма, которым был Су-35С. Истребитель поколения "4++", смертоносный и послушный, как продолжение его собственной нервной системы.

«Сорок седьмой, я "Заря". Как слышите?» — раздался в шлемофоне спокойный голос руководителя полетов.

«"Заря", я "Сорок седьмой". Слышу отлично, — ответил Громов, не отрывая взгляда от панорамы. — Задание выполнил, возвращаюсь на точку».

«Принял, "Сорок седьмой". Погода по маршруту чистая. Разрешаю свободное маневрирование в зоне».

«Понял вас», — уголки губ Громова дрогнули в едва заметной улыбке.

«Свободное маневрирование». Для летчика это звучало слаще любой музыки. Это был тот короткий миг, когда ты остаешься один на один с небом и машиной. Когда можно на несколько минут забыть про учебные цели, нормативы и директивы.

Он плавно потянул РУС на себя, и многотонная машина, послушная, как перышко, устремилась ввысь. Перегрузка мягко, но настойчиво вжала его в кресло. На индикаторе лобового стекла (ИЛС) зеленые цифры высоты побежали вверх: тринадцать, четырнадцать, пятнадцать тысяч. Стратосфера. Здесь небо темнело, приобретая густой фиолетовый оттенок, а вверху уже проступали немигающие звезды.

Андрей любил это. Он всегда представлял, каково было здесь первым, тем, из сороковых. На их фанерных «яках» и «мессерах», без гермокабины, в ледяном кислородном голодании, когда кровь закипает в жилах. Когда вся авионика — это компас, высотомер да указатель скорости. А еще — собственное чувство самолета, то, что на фронте называли «жопомер».

Он сам, историк-любитель, перечитал все мемуары Покрышкина, Кожедуба, Голубева. Знал наизусть тактико-технические характеристики всех основных машин той войны. Иногда, засыпая, он представлял себя в тесной кабине «ишака», чувствуя запах бензина и горячего масла, ведя в атаку неуклюжие, но смертоносные машины. Мечта идиота, конечно. Современному пилоту в том небе было бы тесно, как орлу в курятнике.

Легким движением кисти он перевел истребитель в бочку, наблюдая, как земля и небо меняются местами в калейдоскопе. Горизонт вращался вокруг фонаря кабины. Красота.

И тут он это увидел.

Прямо по курсу, там, где только что была пустота, начало клубиться облако. Странное, неестественное. Не белое и не серое, а грязно-лилового цвета, с рваными, будто обугленными краями. Оно росло на глазах, пульсируя изнутри тусклыми зеленоватыми вспышками, словно гигантская больная медуза.

«"Заря", я "Сорок седьмой", — голос Громова оставался спокойным, но в нем появились стальные нотки. — Наблюдаю неидентифицированное атмосферное явление. Координаты…»

Радар молчал. Метеорологический зонд не показывал ничего, кроме ясного неба на сотни километров вокруг.

«"Сорок седьмой", у нас чисто. Повторите, что наблюдаете?»

«Грозовой фронт аномального вида. Возник из ниоткуда. Размеры… увеличиваются», — доложил Андрей, уже беря вправо, чтобы обойти странное образование.

Но облако двигалось ему навстречу с немыслимой скоростью. Оно не плыло — оно неслось, поглощая пространство. Уйти не успеть.

«Ухожу на форсаже!» — крикнул он в ларингофон.

Двигатели взревели, выплюнув из сопел двухсотметровые факелы синего пламени. Истребитель рванулся вперед, но было поздно. Лиловая мгла накрыла его.

Мир исчез.

Кабину затрясло так, что зубы выбивали дробь. Приборы на многофункциональных дисплеях заплясали, по экранам пошли помехи. Скрежет и вой проникали даже сквозь герметичный шлем. За фонарем не было ничего, кроме вязкого, светящегося фиолетового тумана.

«Система управления… отказ!» — прохрипел Громов, борясь с РУС, который стал тяжелым и неподатливым, будто его залили свинцом.

«Отказ гидравлики!»

«Отказ навигации!»

«Пожар левого двигателя!»

Женский голос бортового информатора бесстрастно перечислял смертный приговор ему и его машине. На аварийной панели вспыхнула гирлянда красных лампочек. Самолет терял управление, сваливаясь в штопор. Перегрузка навалилась, выдавливая воздух из легких. В глазах потемнело.

Последнее, что он увидел — как ослепительно-белый свет залил кабину, проникая сквозь закрытые веки. Он почувствовал чудовищный удар, будто самолет врезался в невидимую стену, и в то же мгновение его тело пронзила нестерпимая боль, словно каждая клетка разрывалась изнутри.

А потом наступила тишина. И темнота.

***

Он очнулся от запаха. Резкого, незнакомого. Смесь мокрой травы, прелых листьев и чего-то еще… гари. Горелого металла и пластика.

Голова раскалывалась. Андрей с трудом открыл глаза. Над ним было серое, низкое небо, затянутое тучами. Он лежал на боку, в неглубокой воронке, вывернувшей комья черной, жирной земли. В нескольких метрах от него догорал остов. То, что осталось от его великолепного Су-35С. Сплющенный, искореженный кусок металла, из которого торчали обрывки проводов и оплавленные куски авионики.

Он выжил. Система катапультирования сработала в последний момент.

Громов сел, морщась от боли в ребрах. Ощупал себя. Цел. Комбинезон порван в нескольких местах, но кости, кажется, на месте. Он отстегнул пряжки подвесной системы и с трудом поднялся на ноги.

Тишина. Ни сирен, ни спасательных вертолетов. Только шелест ветра в верхушках незнакомых деревьев. Лес. Густой, дремучий, с высоченными соснами и елями. Ничего похожего на степные пейзажи полигона под Астраханью.

«"Заря", я "Сорок седьмой"…» — хрипло произнес он в пустоту, по привычке нащупывая ларингофон. Но шлем валялся рядом, с треснувшим визором.

Он вытащил из кармана на рукаве аварийный маяк и нажал кнопку. Индикатор не загорелся. Сел. Или сломался. Мобильный телефон, разумеется, не подавал признаков жизни.

Что за чертовщина? Где он?

И тут он услышал голоса. Приглушенные, но отчетливые. Говорили по-русски. Слава богу. Спасатели.

«Сюды иди, говорю! Дымок-то отседова!» — крикнул один из голосов. Говор был странный, немного растянутый, деревенский.

Из-за деревьев показались трое. И Андрей замер.

На них были выцветшие гимнастерки, перетянутые солдатскими ремнями с тяжелыми пряжками, кирзовые сапоги и пилотки со звездочками. В руках — длинные, неуклюжие винтовки с трехгранными штыками. Винтовки Мосина. Такие он видел только в кино и в музеях.

Один из них, помоложе, с испуганными круглыми глазами, ткнул пальцем в сторону Громова.

«Товарищ лейтенант… глянь… фриц!»

Тот, что был старше — лейтенант с двумя красными треугольниками в петлицах — вскинул свой Наган. Его лицо было усталым, небритым, но глаза смотрели остро и недоверчиво.

«А ну, стой, где стоишь! Руки вверх!» — крикнул он.

Громов медленно поднял руки, пытаясь осознать происходящее. Его темно-серый летный комбинезон, обилие карманов и застежек, обтекаемый шлем… Для них он действительно выглядел как инопланетянин. Или враг.

«Я свой, мужики… Капитан Громов, летчик-истребитель», — сказал он, проглотив опасное «ВКС России».

Лейтенант прищурился.
«Капитан? А где у тебя знаки? — он медленно пошел вперед, не опуская револьвер. — Капитанов по шпалам в петлицах узнают. А у тебя вообще ничего нет. И форма на тебе чудная. Не наша. И не немецкая. Шпиён, что ли?»

Шок начал отступать, уступая место холодному, липкому ужасу. Униформа. Винтовки. «Фриц». Треугольники в петлицах лейтенанта. Все это было неправильно. Дико. Невозможно.

«Мужики, какой сейчас год? — спросил Андрей, и его собственный голос показался ему чужим. — Какое число?»

Лейтенант остановился в пяти шагах, презрительно скривив губы.
«Издеваешься, гад? Война идет! Двадцать шестое июня сорок первого года. Третий день, как германец на нас попер».

Двадцать шестое июня.

Тысяча девятьсот сорок первого года.

Земля качнулась у Громова под ногами. Мир, который он знал — его база, его самолет, его жизнь — перестал существовать. Он стоял посреди леса, под чужим небом, и в лицо ему смотрел ствол нагана из другой, давно забытой эпохи. Эпохи героев, о которых он читал в книгах.

И теперь он был здесь. Один. В самом начале самой страшной войны в истории человечества.