Летние каникулы

Лето. Липкая жара, давящая на тело, как тяжёлое одеяло, стрекот кузнечиков и ленивый гомон людей, выходящих из душного автобуса. Единственная асфальтированная дорога убегала, казалось, вверх, растворяясь в дрожащем мареве, по ней старый пазик вернётся обратно в город, цивилизацию.

Я же, останусь здесь.

Это «здесь» было родным и привычным, каждый год на лето меня ссылали сюда к дяде на фазенду, чтобы помогать по хозяйству и не давать ещё молодому мужику, выбравшему путь деревенского отшельника, окончательно одичать и отвыкнуть от семьи. Сухая трава хрустела под ногами, впереди была широкая тропинка, идущая через заросшее цветами по пояс поле, обрамленное густым тёмным лесом. Чаща, если верить моим воспоминаниям, всегда была такой дремучей, каким бы ярким ни было бы солнце, его лучи практически не пробивались сквозь густую крону деревьев, из-за чего в лесу всегда было приятно прохладно.

Дядя Паша жил на окраине, двор его дома выходил к речке, от которой его отделяла узкая полоса деревьев, поэтому, большую часть дня я находился либо в воде, либо строя шалаши и укрытия возле пруда вместе с другими ребятами.

Дом дяди был маленький: две клетушки и чердак. Одна из комнат была просто застеклённой верандой, а вторая в себе объединяла и спальню, и кухню, и гостиную. Летом чердак всецело принадлежал мне и паукам, с которыми мы держали военный нейтралитет: они не заползают на мою территорию, а я не убиваю их.

Дом пах деревом и пылью, в его стенах по ночам тихо шуршали мыши, а в маленьком подполе всегда стояли мутные банки солений, сколько бы ты их ни взял, а на полке, казалось, количество нисколечко не уменьшалось. Наверное, как-то так можно описать жизнь глазами ребёнка: года, точно так, как банки, толпятся на бесконечно длинной полке, успокаивая душу своими холодными пузатыми боками. Шепчут ласково «нас тут ещё много, не волнуйся, живи, сколько влезет», но с каждым прожитым годом подпол мне казался всё меньше, а полки всё уже, да и за банками уже можно было разглядеть стену и углы, затянутые паутиной.

Раньше здесь жили мои дед и бабушка, но они переехали в город, поближе к сыну, а сюда, лет 20 назад заселился дальний родственник, дядя Паша, тогда он был молодым парнем, бегущим от городской суеты и злобы в уют и спокойствие деревенской жизни. Раньше мне казался странным его выбор, ведь в городе столько возможностей: найти хорошую работу, жениться, завести семью, а вместо этого он как будто бы заранее вышел на пенсию, уехав в эту деревню. Прошлым летом, когда мне удалось окончательно достать его расспросами, дядя поделился причиной такого поступка: оказывается, когда ему было около 19 лет, всего на два года старше меня нынешнего, его ложно обвинили преследовании и похищении маленького мальчика. Потом конечно, нашли настоящего преступника и с Паши сняли все подозрения. Однако, за время следствия, весь район, если не полгорода, гудел, будто пчелиный улей, обмусоливая это дело, и личность моего дяди. Доходило даже до того, что его выгоняли из продуктового, не пускали в парадную собственного дома, или бойкотировали всем двором.

Здесь же, в деревне, никто и не знал об этой истории, поэтому он смог существовать тихой, мирной жизнью: завёл корову, курей, облагородил участок, вскопал огород. Вместо своих детей он играл с соседскими внуками и племенниками, а друзьями ему стали деревенские мужики и чужие деды: с кем-то он вместе ходил на выпас, с кем-то рыбачил, кому-то помогал по хозяйству. Не совру, если скажу, что его здесь все по-своему любили.

Закинув сумки на чердак, спугнув тем самым разомлевших на солнце пауков, я выбежал во двор, в поисках своего родственника, он никогда не ждал меня, делая вид, что я вовсе не уезжал от него на 9 месяцев, а всего лишь на пару минут вышел к соседям. Мне очень нравился его двор, мягкая газонная трава, семена которой я ему привёз в прошлый раз, ох и намучились мы тогда с подготовкой площадки к засеванию, теперь мягко перетекала в огородную часть, на границе с которой были кусты крыжовника. Больно вспоминать, сколько локтей я содрал, продираясь в детстве сквозь них, ловя лягушек и ящериц. Трава, приятно пружинила под босыми ногами, соблазняя прямо сейчас плюхнуться на неё и проваляться с часик, под жарким солнцем. Вдруг из-за кустов показался дядя, правда, вместо привычной улыбки я встретился с его растерянным взглядом, казалось мужчина не ожидал меня здесь застать, наспех перекинув лопату из правой руки в левую, он потянулся ко мне приветствуя. Раньше дядя мне казался эдакой всезнающей громадиной, почти древним богом. Сейчас же воспринимается, как обычный человек, потрёпанный деревенской жизнью. Тот ореол всезнания остался лишь в юношеских воспоминаниях. Подростковый период, подарил мне переоценку ценностей и смену кумиров.

Вот он, мой детский идеал, в грязной растянутой рубахе, поспешно оправдывается забывчивостью и делами, дескать, не помнит уже и какой день, и какое число на дворе, поэтому и не ожидал тут увидеть. Его рука тёплой сухой тяжестью легла мне на плечо, увлекая за собой обратно в дом, привычный и родной запах приятно обволакивал, всё-таки я очень любил и люблю этого человека, подарившего мне счастливое детство.

За чаем и разговорами прошёл день, а там и спать засобирались. Но планы на сон были разрушены переполошённой соседкой Нюрой. Соседка влетела в наш дом, разыскивая свою внучку Рахель, которая, как отпросилась у деда в обед к подружкам, так до сих пор и не вернулась.

Бедная Нюра оббежала всех маленьких соседок девчушки, но нигде не нашла.

Я хорошо знал Рахель. Мы с ней познакомились, когда ей было года 4. Её родители на лето уезжали в Израиль, а внучку отдавали бабушке, чтобы ребёнка не мучить перелётами и таможнями. Пролетели годы, и вот уже Рахель заканчивает второй класс, и, по традиции, мы должны были через неделю отпраздновать её 8й день рождения торжественной постройкой плота, а также маленьким путешествием по реке до острова, где мы жарим сосиски и сочиняем страшные истории.

Удивительно, большая разница в возрасте совершенно не мешала нашей дружбе, а её бабушка с дедушкой были только рады, что все приключения проходят под присмотром старшего по играм. Я даже подарок ей захватил – вязанного зайца в розовом платье, как бы в пару такому же вязаному медведю в синих штанах, которого я дарил в прошлом году. Рахель гордо назвала мишку Адам, в честь своего папы, и не расставалась с ним вплоть до отъезда обратно в город. И вот теперь половина деревни ищет эту маленькую егозу по ближайшему лесу и полю, заглядывая в каждый дом. Её дедушка побежал к участковому, чтобы тот вызвал специальный отряд для поиска девочки. Но ни на утро, ни через день, ни через- неделю малышка не нашлась. Соседка Нюра ходила с опухшими от слёз глазами, нервно обнимая осиротевшего медведя Адама, как будто он мог заменить потерявшуюся внучку. Муж её Митрич не вылезал с поисковиками из леса, обшаривая каждую корягу и овраг, кого-то из мужиков уже успел потрепать кабан, кто-то неудачно свалился в овраг. Приехавший наряд полиции из города не полез с остальными в лес, а начал методично перетряхивать всех жителей деревни, буквально выбивая из каждого показания. Теперь по селу ходили люди, либо потрёпанные поисками в лесу, либо нашей бравой полицией.

Сильнее всех досталось Митричу, родному деду Рахель, почему-то участковый с коллегами решили, что он убил свою внучку и теперь скрывает это от всех, в итоге соседский двор был буквально по сантиметру перекопан, разрушены хозяйственные постройки, завален забор, но ни девочки, ни ее тела так и не нашли.

Потом служители фуражки и закона, переключились на ближайших соседей и, наконец, дошли и до нашего двора.

Мы с дядей уже мысленно попрощались и с газоном, и с огородом, жила лишь надежда, что коровник переживёт это нашествие справедливости и не придётся Машке рогатой ночевать под чистым небом. Но лучше бы пострадал сарай, чем то, что произошло дальше.

Участковый сделал запрос в город и узнал, что двадцать с лишним лет назад, мой дядя проходил подозреваемым по делу о похищении маленького мальчика. Ад, что пережил дядя Паша в молодости, как тайфун обрушился на него вновь. Даже Нюра, которая всё это время рыдала у нас дома, которую успокаивал и утешал Паша, сейчас бросалась на него с кулаками. Теперь любовь к детям казалась нездоровым отклонением педофила, а я стал поводом для сближения моего родственника с маленькой Рахель. Даже нашёлся свидетель, который утверждал, что в тот день видели девочку, заходящую к нам на участок.

Признаться, в этот момент я сам, на Пашу смотрел другими глазами. Ведь буквально через пару часов, после предположительного прихода девочки к нам на участок, приехал я и встретил растерянного дядю с лопатой в руках. Помню, как он не пустил меня дальше в огород, а наоборот увёл обратно в дом и продержал там до ночи.

Теперь его растерянность выглядела как испуг преступника, который рисковал быть пойманным на горячем, а земля на его одежде больше не казалась обычной рабочей грязью, а была следами борьбы ребёнка с взрослым за жизнь.

Ведь именно он меня изначально познакомил с этой девочкой, больше всех поощрял нашу дружбу, просил Рахель заходить к нам почаще на чай, дескать, девочка для него как моя младшая сестра.

Я не мог больше смотреть ему в глаза. Не хотел видеть в нём, лишь бездушного убийцу, насильника, а не любимого дядю.

Вечером после очередного допроса, он, избитый, вернулся домой и попытался со мной поговорить, а я лишь оттолкнул его и залез к себе на чердак. Мой мир рушился, а мнимый кумир, стал худшим из людей, преступником. Как я мог всё детство провести тут, ведь я тоже был, оказывается, в опасности, как и эта девочка?

Неимоверно мучаясь, лёжа без сна всю ночь, я принял твёрдое решение уехать обратно в город, когда кончится следствие. Утром спустился вниз и, зашёл в жилую комнату, чтобы приготовить завтрак. Глазам моим предстал, валяющийся табурет и раскачивающаяся над полом фигура. Дядя повесился на какой-то верёвке, зацепленной за балку на потолке. Первая мысль – его замучила совесть, не справился с муками вины и сам себя наказал за своё преступление.

Однако, всего через несколько дней, когда новость о самоубийстве облетела деревню, сосед Митрич пошёл в полицию и признался, дескать он сам случайно убил свою внучку. Вышел с ней на речку и во время купания неловко завалился на девочку, запнувшись о корягу на дне, а та зажатая между старым, медлительным дедом и неровным каменистым дном, захлебнулась. Сосед пытался откачать ребёнка, но всё было тщетно, тогда он, боясь последствий, не придумал ничего лучше, чем утопить тело в реке, сказав, что якобы внучка отпросилась к подружкам гулять после купания. Признаться, он решил только тогда, как узнал, что затравленный сосед свёл счёты с жизнью. Промучившись несколько суток от дикой вины, ведь теперь он был грешен не в одной смерти, а в двух, Митрич пришёл к участковому с признанием.

Следствие завершилось, соседа увезли в СИЗО до суда, а там дальше будет ясно. Труп девочки выловили из речки, там, где он и указал. Хоронили ребёнка в закрытом гробу всей деревней, малышкины родители, так и не успели приехать на похороны, их задержали на таможне в Израиле, а я, как только всё закончился, не мог больше оставаться в этом месте.

Я чувствовал себя последней тварью: у дяди не было никого, абсолютно, но, вместо того, чтобы его выслушать, я принял сторону большинства, это я подтолкнул его к пропасти, когда вечером не захотел слушать объяснения. Так как дядю увезли в городской морг, то из-за следствия вовремя не смог побывать на его похоронах, поэтому меня по возвращении ждёт невыносимо тяжёлое, но очень важное дело. Я намерен попросить прощения, хотя бы перед его могилой, извиниться за своё малодушие, за своё предательство и попробую не совершать подобных ошибок, больше никогда. Роковой урок, оставшийся зарубкой топора в душе, после летних каникул.