Летуны и летуньи

Летуны и летуньи

Я проснулась в двенадцатом часу, оттого что почти до рассвета читала рассказы мистера Эдгара По – по-английски, с двумя словарями. Мне нравятся его мрачные и ехидные фантазии, но экзерсисы наших барышень, зарабатывающих на приданое переводами, не нравятся совершенно.

Поняв, что в присутствие сегодня уже не пойду, я решила побаловать себя и крикнула горничному Степке, чтобы подал кофе в постель.

Степка внес поднос, придерживая дверь ногой. Он был, как положено по его званию, в черных панталонах, розовой куртке, переднике с кружевами, на голове – чепчик, на шее – белый крахмальный воротник с продернутой в него желтенькой ленточкой, завязанной сбоку на кокетливый бантик.

- Это черт знает что! – сказала я. – Бантик-то еще зачем?

- А Дарья Петровна сказали – ежели ленточку завязать не спереди, а сбоку, то получится нечто такое, необъяснимое…

- Вижу, что необъяснимое!

- … что, однако, скорее хорошо, чем дурно! Так они сказали!

- Надо будет телефонировать Дарье Петровне…

Я решила, что, раз уж не буду заниматься всякими скучными делами в присутствии, то могу поехать в кондитерскую. Одно из прав, завоеванных женщинами в нелегкой борьбе, - право баловать себя регулярно. А в одиночку какое же баловство?

Позавтракав, я пошла к телефонному аппарату.

Дарья Петровна оказалась дома. Она тоже решила себя побаловать, имея на то все основания.

- Я в департаменте целый день, как лошадь, над бумагами корплю, - сказала она. – И верчусь, как белка в колесе. А вчера была в Думе. Сидела на хорах. Духота была страшная. Депутатка Овчина говорила о мужском вопросе. Чудно говорила! Мужчины, говорит, такие же люди. И мозг мужской, несмотря на свою тяжеловесность и излишнее количество извилин, все же человеческий мозг и кое-что воспринимать может. Вот ведь служат же мужчины в кухарках и в няньках… Ах, да! Интересная новость! Тетю Машу произвели в генералы!

Тетка у нас была общая, хотя само родство – какое-то смутное и загадочное.

В комнату заглянул горничный.

- Там от госпожи Субалдеевой денщиха пришла.

И сразу ввалилась баба в короткой юбке, сапогах, мундире и фуражке.

- Здрав-жлам, вашебродие! – рявкнула она. – Так что их превосходительство велели мне приказать вам, что они сейчас к вам придут.

- На вот тебе, сестрица, на водку.

- Рада стараться, вашебродие! – денщиха сделала поворот налево кругом и, чеканя шаг, вышла. И тут же из прихожей послышался визг – обыкновенный визг горничного кокетства.

- Степка, одеваться! – крикнула я и пошла к гардеробу.

В шкафу имелось все, что необходимо служащей даме: узкие юбки, простые и мундирные, сюртуки, жилеты, фраки, мундиры до колен, там же на дверце висели галстуки. Внизу стояли ботинки и высокие сапоги.

Сапоги, понятное дело, были сунуты в шкаф нечищеными. Пока Степка наводил на них блеск, я умылась и причесалась, не делая обыкновенной пышной прически – тетя Маша уважала военный лаконичный стиль, а ссориться с ней из-за кудрей я не хотела. Кто, как не тетя Маша, телефонирует обычно моей столоначальнице, если я балую себя три или четыре дня подряд?

В ожидании я села в гостиной с книжкой мистера По и словарями. Крамольная мысль не давала мне покоя – все-таки нужно позволить мужчинам переводить книжки, пусть не с французского, пусть всего лишь с английского.

В прихожей громыхнула дверь. Я встала и запахнула капот.

Вошла тетя Маша в новеньком мундире с густыми эполетами, в длинной юбке и генеральской каракулевой шапке. На шее у нее висел морской бинокль не менее пяти фунтов весом. С такими пожилые балетоманши ходят высматривать стройные ножки в Мариинке.

- Здравствуй, душа моя, - сказала она. – Ну-ка, я тебя расцелую!

Я ринулась в ее объятия, молясь, чтобы на сей раз обошлось без синяков.

- С новым чином, тетенька! – кое-как пропищала я, поневоле вжимаясь губами в пухлую щеку.

- Вот то-то! – загадочно ответила она и выпустила меня на свободу.

- Садитесь, тетенька, - предложила я и вдруг вспомнила страшное.

На диване, на видном месте остался лежать том Эдгара По.

Я, пятясь, подошла к нему и накрыла его подушкой. Если увидят, что я читаю книжку, написанную мужчиной, засмеют. А мне всегда нравились его фантасмагорические причуды, и я положила себе, что когда наконец откроется циолколетная линия Петербург-Нью-Йорк, непременно слетать и познакомиться с этим выдающимся человеком. Ничего, что лететь – дольше месяца, я потерплю. Сказывали, он уже стар, но это и хорошо – не придется говорить ему пошлых комплиментов и целовать ручки. Удивительно, как эти американцы либеральны к писателям мужского пола. Или мистер По у них один такой? Любопытно все же, он еще ходит сам, или его уже возит в кресле горничный?

Тетя Маша села и достала портсигар.

– Степка, дай спичку! – крикнула она.

Явился Степка. Его розовая куртка была на боках как-то странно вздернута.

- А это что за мода? – ужаснулась я.

Степка развел руками:

- Воротничок с бантиком требуют-с!

- Ах ты розан! – умилилась тетя Маша. – Все хорошеешь! В брак вступить не собираешься?

- Куда уж нам, ваше превосходительство, - застенчиво отвечал Степка. – Мы люди бедные, скромные, кому мы нужны…

- А за тобой, говорят, моя денщиха приударяет?

Степка закрыл лицо передником.

- И что вы, барыня, мущинским сплетням верите! Я себя соблюдаю!

Мне тоже всегда казалось, что это сплетни. Денщиха – здоровенная плечистая баба, у нее в уважателях недостатка нет, а Степка страшен, как смертный грех.

- Я к тебе, Катенька, по делу. В новом звании я должна инспектировать циолкодром на Васильевском. А я там еще ни разу не бывала, на что он мне? И ничего в этих циолколетах не смыслю. Вот я и выдумала поехать туда без всякой инспекции, вроде как для развлечения, в дамском обществе. Разберусь, что к чему. А то опозорюсь с инспекцией и выставлю себя – дура дурой.

- Так, тетенька, переодеться бы надо…

- Меня внизу извозчица ждет, в «Пассаж» поедем, - решила тетя Маша. – Одевайся потеплее. Наверху, говорят, страх как холодно. Меховую муфту возьми.

- Муфту – в июле месяце?

- Говорят тебе, возьми. Я вон в каракульче хожу – и ничего.

- Так вы, тетенька, в генеральской шапке поедете?

Тетя Маша подумала и решила, что переодеваться не стоит. Уж очень ей нравилась новая форменная шапка. Мало ли для чего генеральша приехала на циолкодром? Может, ей воздушный стереофотокинескопограф посетить захотелось, а он сейчас в большой моде, и все в ту корзину, где он помещается, лазают.

Я велела Степке собираться – когда выезжаешь в такое место, где лазают, услуги горничного могут понадобиться в любой момент.

Степка сменил чепчик на кружевную наколку, переобулся и вошел, ковыляя. На нем были чудовищно узкие башмаки, а по щекам его катились крупные, как фасоль, слезы.

- Что это ты выдумал?!

- Так воротничок с бантиком потребовать изволили…

Мы телефонировали Дарье Петровне, что заедем за ней, и вышли на Литейный. И в этот же миг подкатил на извозчичьих дрожках визитер – отставной моряк Уткин. На козлах сидела пожилая извозчица – в армяке и извозчичьей шляпе поверх повойника.

Уткин служил во флоте еще до думской войны и реформ. Он вынужден был уйти, потому что вдруг оказалось: мужчинам служить в армии и во флоте неприлично. С той поры он жил в имении, и говорили, будто у него там прежние порядки и даже приказчик – мужчина. В столицу он приезжал освежиться. В городе есть особенная свежесть, которую в деревне ни за какие деньги не достанешь.

Он явился в модном длинном клетчатом сюртуке с широким отложным кружевным воротником. Розовый шарф был завязан пышным бантом под подбородком. На груди болтались лорнет на цепочке и медальон из тех, в каких хранят портрет любимого существа, обвитый локоном. У пояса висел веер. В руках он держал шляпу с вуалью и смотрел на нее с ненавистью. Единственное – он никак не мог привыкнуть, что нехорошо мужчине наносить визиты одинокой женщине, злые языки неправильно поймут.

- Очень хорошо, что с нами мужчина, - сказала тетя Маша. – Пусть думают, будто мы его развлекаем.

Дарья Петровна услышала о нашей затее ехать на циолкодром, по привычке томно спросила «К чему?..», но возражать не стала. И мы покатили на Васильевский.

Причальные мачты циолкодрома были видны издали – да и что удивляться, если они двухсотсаженной высоты. Расчеты выполнила наша знаменитая ученая, она же сконструировала первые аэростаты, как сама их называла. Но в нашем государстве умеют ценить талант – на серебристом боку огромного циолколета (французы называют эти сооружения дирижаблями) было написано буквами цвета бордо имя воздушного судна «Статская советница Циолковская».

Мы выехали на поле. Мачты и колеса, которые при помощи кабинок поднимали наверх пассажиров и гвардейские экипажи, стояли посередке, а вдоль лесной опушки – огромные ангары и двухэтажные дома, в которых помещалась контора и квартиры служащих. Там же были конюшни и гаражи. Опытным взором Уткин определил среди строений трактир.

- А вот и наша гордость, - сказала тетя Маша, показывая пальцем в небо. – Лучший наш циолколет!

- Ах! – ответили мы.

Огромный циолколет парил над нами на высоте не менее полуверсты. К нему были прицеплены в три яруса корзины с окошками. Он стоял на одном месте, и долго на него глядеть было скучно, но у летунов это, кажется, очень ценится. Называется это у них «зашкваривать», или что-то в этом роде.

Я читала в газетах, что «Статскую советницу Циолковскую» готовят к трансокеаническим рейсам, но продажу билетов еще не объявляли.

Мы шли по полю, задрав головы вверх, потому что следили, как к причальной мачте приближается «Адмиральша Нахимова». Вместо корзин она несла огромные связки бревен и большие дощатые клети, в которых перевозят по воздуху скот. С «Адмиральши» сбрасывали канаты, а на причальной мачте их ловили и прикрепляли к лебедкам. Внизу уже стояла вереница пустых телег.

Тетя Маша поддерживала под локоток Уткина. Он же, как говорят морячки, держал курс на трактир. Тетю Машу манило одно направление, его – другое, и поэтому мы продвигались по сложной дуге.

- Ать-два, ать-два, - по привычке приговаривала тетя Маша.

Я читала творения мистера По всякий раз после визита тети Маши, чтобы изгнать из головы казарменный дух. Мистер По изображает женщин, каких не бывает в природе, с тонкими полупрозрачными пальцами, с тихой музыкальной речью, мягким блеском печальных глаз. Если скрестить тетю Машу с Мореллой мистера По, то как раз получится женщина, которую не стыдно принимать у себя в гостиной.

Обогнув одну из мачт, мы увидели совсем маленький циолколет, висящий в воздухе рядом с большим. Он тоже имел свое имя – «Сенаторша Попугаева».

- Это он ошвартовался, - сказал бывший моряк.

Мне не хотелось показать, что я не поняла слова, и я только заметила:

- Само собой разумеется! Но как вы это узнаете?

- Что «это»?

- Да что это с ним произошло? Именно это, а не другое?

Моряк посмотрел на меня с любопытством.

- Я хочу в трактир, - капризно сказала Дарья Петровна. – Идем в трактир, идем же, идем!

Трактир был из тех, куда захаживают в поисках выпивки и приключений легкомысленные мужчины. Но один вид тети Маши в мундире держал их на приличном расстоянии.

Гулкая трактирная машина скрежетала вальс из «Евгения Онегина». Пахло салом и жареным луком. Возле машины сидела околоточная и философствовала.

- Полетела Россия-матушка, - говорила она с умилением. – Сидела-сидела и полетела. Фррр! Под самые облака! Благодать! Только надо дело говорить. Скажем, насчет паспортов. Мужичке, скажем, волость не выдает вида, а она села на шар и фырррть куда хочет. Это никак нельзя!

- Так ведь привязали уже наверху шар для воздушного участка, - сказала трактирщица, перетиравшая стаканы. - Будет как наверху, так и внизу. Наверху – приставша, и внизу – приставша. Внизу – околоточная, и наверху – околоточная.

- К чему?.. – обреченно прошептала Дарья Петровна.

- И городовые будут на дежурных баллонах летать. Вон городовая Василиса Иванова уже учится. Вчера приходила, настойку просила, ногу растереть, потому – свалилась с баллона. А так – милое дело. Она тебе: ваше благородие, беспашпортные поднялись! А ты ей: беспашпортных волоки сюда, уж я разберусь!

- А предъявила паспорт – лети, рази ж кому жалко! Воздуху хватит! – добавила околоточная.

- На большом шаре ресторант открыли, - сообщила трактирщица. – Только сказывали – ресторанты будут держать на коротких канатах, чтобы в чужие участки не залетали. Или проволочные решетки будут ставить, высокие, сажен на пятьсот. Отдельные кабинеты со стеклянным полом! Входная плата – сама собой, а кабинет – отдельно, и на балкончик выйти – тоже отдельно.

- Уж я непременно наверх попрошусь, - сказала околоточная. – Уж из кожи вон вылезу, а наверх порхну!

- Водочки, - сказала тетя Маша. – И селедкой закусить. Страсть как люблю селедку с лучком.

Тут наша демоническая женщина, словно проснувшись от такого простонародного желания, вдруг завопила:

В конце концов все пошли на компромисс и заказали себе заливной осетрины, Степке и денщихе – горохового киселя с постным маслом. Понемногу в трактире собиралась публика, желавшая в стереофотокинескопограф. Набралось человек сорок. Трактирщица послала парнишку, он побежал, вернулся и сказал, что господ просят. Мы снова вышли на поле и гуськом побрели среди всяких непонятных, но очень больших железных штук к подъемному колесу. От колеса нужно было еще карабкаться четыре пролета по лестнице и переходить в корзину по парусиновому рукаву. Мне заранее сделалось страшно. Но прислуга бестрепетно шагала за нами. Степка, разумеется, был в воротнике с бантиком. Воротник вел себя развязно до неприличия и вертел Степкиной головой направо и налево. Слесарихи и механички причмокивали и свистели ему вслед.

Нас остановили у колеса, велели ждать. Тетя Маша, задрав голову, всматривалась в какие-то пестрые лоскутки, развевавшиеся на тросах.

- Черт побери! – сказал Уткин. – Ведь они сигнализируют. Гм… Два красных, два голубеньких… Это значит «Мы на мели».

- Несчастные! – воскликнула Дарья Петровна, глядя вверх в лорнет.

- А вот другой знак выкинули, - указал веером Уткин. – Два пестрых, два белых… «Голодаем», что ли?

- К чему? – скорбно спросила Дарья Петровна.

- Какое «голодаем», там же у них ресторан! – возмутилась тетя Маша, и вдруг ее осенило: - Так, это надобно запомнить. Непременно интенданты проворовались.

- И вон – три пестрых, два синих. «Нет воды».

- Ох уж я их проинспектирую, - с загадочным сладострастием прошептала тетя Маша.

- Или я совсем ослеп, или они подают сигнал «сдаемся без боя», - страшным шепотом отвечал ей Уткин.

- Разве это военный циолколет? – вдруг с опозданием удивилась тетя Маша. – Постойте! Военные у нас «Фельдмаршальша Кутузова» и «Полковница Репкина»! Они еще не пришли из Гельсингфорса, я точно знаю. Что же эта дура «Циолковская» сдается?! Кому?!

- К чему?.. – пожала плечиками Дарья Петровна.

- «Идем ко дну»… - растерянно прочитал Уткин по вывешенным на тросах циолколета тряпицам. – Да где ж тут дно?!

Тут мимо нас к мачте пробежал молоденькая механичка с кольцами троса на плече.

- Постой, сестрица! – задержала ее тетя Маша. – Ты ведь с этой мачты?

- С этой, вашбродие! За тросом послали, хотят стыковочный узел ближе к земле подтянуть.

- Что там у них происходит? Что за бордель?! То на мель сели, то сдаются! – тетя Маша пробовала новые для себя раскаты генеральского голоса, и у нее получалось не хуже, чем у госпожи Шаляпиной.

Механичка подняла голову и проследила, на что указывал тетин перст.

- Так это, вашбродие, гвардейский экипаж стирку устроил, панталончики с рубашечками сушат, а вот корсетка! Не извольте пужаться!

Наверх мы поднимались молча, и каждый глядел в свою сторону.

Выйдя из кабинок, мы поползли вверх по лестницам. Вниз старались не смотреть. Довольно было и того, что незнакомая дама в шляпе с морковной ботвой и маленькими помидорчиками то и дело поглядывала, а потом с гордостью восклицала так, будто она одна тут, на мачте, понимала смысл слова «нервы»:

- Прямо у меня все нервы трещат!

Потом мы вошли в рукав. Он колыхался и доверия не вызывал. Степка тихонечко заскулил. Денщиха, напротив, бодрилась и, пользуясь возможностью, облапила Степку за талию. Тогда он стал попискивать, что означало: убери лапищи, бесстыжая, и в то же время не убирай, иначе я со страху помру.

Наконец все мы оказались в первой из корзин. Впрочем, «корзина», это так, слово с давних времен. На самом деле нижнее помещение, подвешенное к «Циолковской», было не из прутьев сплетено, а сколочено из досок и имело почтенные размеры – я думаю, шесть сажен на двенадцать. Нужный нам стереофотокинескопограф находился в торце и туда следовало пробираться по узкому коридору. Наконец мы вошли в комнатушку и уплатили за билеты мощной контролерше в ярко-красной кофте, стянутой старым офицерским поясом. Ее натертые свеклой круглые щеки соперничали колоритом с надписью на боку циолколета. Волосы грязно-серого цвета были жирно напомажены и взбиты в высокую прическу, увенчанную розеткой из гофрированной зеленой бумажки с аптечного пузырька. Степка загляделся на это великолепие.

Завитой мужчина в сюртуке салатового цвета и в соломенной шляпке с розами стал тыкать указкой на большой белый экран, где возникали виды городов и всякая архитектура, нагонявшая мысли о кладбище и надгробном ангеле. Сперва они были цветные и, хотя афиша обещала полное ощущение объема и своего собственного присутствия в этих нарисованных Афинах или Мадридах, ничего такого мы не заметили.

Вдруг на экране появилась фотоскопия, серая, как туманный день в столице, с нечеткими пятнами, одним большим и причудливым, другим маленьким. Было похоже, как будто кто-то огромный месил туман кулаком и оставил глубокие вмятины.

- Вот раскопки Помпеи! – докладывал мужчина. – Это пепел. Труп собаки и двое влюбленных, поза которых доказывает изумленным зрителям, что наши предки умели так же любить, как и наши потомки…

- К чему?.. – обреченно прошептала Дарья Петровна.

Раздался звук, нечто вроде того «дж-ж-ж», которое издает возмущенная оса.

- А? Что? – спросил мужчина у незримого механика. – Отстаньте, сам знаю! Итак…

Следующая фотоскопия была, напротив, разноцветная и сильно смахивала на гору винегрета.

- - Теперь взглянем на Везувий! Что может быть величественнее этой извергающейся картины природы? Дым валит из грандиозного жерла… из жерла валит… из грандиозного… Еще одно мановение волшебного жезла… Долго будешь копаться?.. И вот мы на берегу Неаполя! Трижды права пословица, говорящая: кто не пил воды из Неаполя, тот не пил ничего!

Тетя Маша, скучавшая в стереофотокинескопографе, потихоньку отодвинула черную занавеску и старалась в бинокль поглядеть вниз. Она готовилась инспектировать и выискивала недостатки. Вдруг она громко ахнула и вскочила.

Удержать ее было невозможно. Я поспешила следом, решив, что тетке стало не по себе, а Уткин застеснялся, да и неприлично мужчине преследовать женщину. Тут оказалось, что денщиха, сидевшая со Степкой в самом заднем ряду, преуспела в своих поползновениях – розовая Степкина куртка была расстегнута, а кружевная наколка сидела набекрень.

Дарья Петровна устремилась за мной – видимо, почуяла какой-то особенный соблазн для демонической женщины.

- Сеанс окончен! До свидания на острове Целебесе! –завопил нам вслед мужчина. – Среди местных нравов и поражающей обстановки!

В коридоре тетя Маша требовала «капитаншу этой галоши» и указывала пальцем на каракулевую шапку как на особый документ.

- Я генеральша Субалдеева! – восклицала она. – Немедленно! Ар-рестую! К чертовой матери!

Капитанша находилась в верхней корзине. Там было машинное отделение и пахло всякими омерзительными химическими веществами. Я слыхала, что в Америке пробовали делать аэростаты на ручной тяге, и огромный винт вращался усилиями целого взвода крепких мужчин. Но американки отказались от этой затеи, потому что аромат от взвода пыхтящих и обливающихся потом мужчин вынести совершенно невозможно. Хуже, кажется, только нафталин осенью, когда достают пальто и шубы.

Мы полезли наверх, совершенно не представляя, что потребовалось тете Маше от капитанши «Статской советницы Циолковской». Степку с денщихой, чтобы не путались под ногами, оставили в нижней корзине, хотя я и побаивалась за Степкину нравственность: страшен-то страшен, да денщихе ведь понравился! Опять же, воротничок с бантиком…

Капитанша встретила нас в расстегнутом грязном мундире, перемазанная какой-то черной копотью.

- Мне нужен циолколет «Сенаторша Попугаева»! – сразу заявила тетя Маша.

- На каком основании?

- Государственная тайна!

Тетя Маша что-то прошептала на ухо капитанше, и та ахнула.

- Сейчас же, сию минуту! – выкрикнула она. – Только вызову лейтенантшу Шмидт! Как хорошо, что экипаж не отпущен. Сейчас вам подадут переходной рукав!

- Сколько пассажиров может принять корзина?

- Корзина маленькая. Троих или четверых. Это же патрульный циолколет.

- А скорость у него какая?

- Максимальная! Двадцать пять верст!

- По ветру или против ветра?

- По ветру…

- Какое свинство!

Тетя Маша была в таком состоянии, что отпускать ее без присмотра мы побоялись. Генеральша-то генеральша, но вдруг генеральство, ударив ей в голову, произвело там непоправимые разрушения? Из одного лишь милосердия мы полезли вслед за тетей Машей в кривой парусиновый рукав и вывалились из него в корзину «Сенаторши Попугаевой». Там было тесно и плохо. К тому же, корзина не имела потолка, и мы сразу оказались на ветру. Уткин первым делом упустил свою шляпу с вуалью и злобно смотрел ей вслед, пока она летела над циолкодромом в сторону леса, чтобы навеки украсить собой елку или березу.

Лейтенантша, запуганная капитаншей, смотрела на тетку с ужасом. Нас она, кажется, и вовсе не видела.

- В погоню! – закричала тетя Маша, придерживая на голове каракулевую шапку.

Заработал винт. «Сенаторша Попугаева» стала медленно отдаляться от «Статской советницы Циолковской», разворачиваясь носом куда-то в сторону Крестовского острова.

- Да за кем гонимся, тетенька? – в ужасе спросили мы.

- За иродами! – ответила она.

Циолколет набирал скорость. Тетя Маша стояла рядом с лейтенантшей Шмидт, одной рукой держалась за канат, другой сжимала бинокль. Корзина опасно раскачивалась. Уткин хорохорился.

- Я всегда геройски переношу качку, - говорил он. – Нужно только правильно сесть, положить оба локтя на стол и стараться ни о чем не думать.

Стола не было. Вообще ничего не было, только закуток, где мы могли сидеть на мешке с песком, прижавшись друг к другу, чтобы нас не задевали матроски и механички. И нам уже было страшно.

Я невольно вспомнила рассказ мистера По «Ангел необъяснимого», в котором главный герой летит по небу, ухватившись за канат, свисающий с корзины воздушного шара. Но тому герою повезло – он, свалившись, влетел в дымоход и оказался в камине своего собственного жилища. А нас что ожидало?

Глядеть вниз мы боялись. Уткин утверждал, что там, внизу, уже не острова, а Черная Речка. Мы не верили. Поверили, когда лейтенантша на приказ тети Маши отвечала:

- Так точно, курс на Выборг.

- К чему? – спросила Дарья Петровна.

- Я их, мазуриков и стрикулистов, выслежу! Я узнаю, где у этих пташек гнездышко! – ответила тетя Маша, хотя на вопросы Дарьи Петровны отвечать не обязательно – она их чаще всего сама себе задает.

Летели мы не меньше часа, ничего не понимая, и оказались над Суздальскими озерами. Тут чуть было не приключилась беда – тетя Маша, перегнувшись через борт, чудом не кувыркнулась вниз головой. Тут блеснул несвойственной мужчинам ловкостью Уткин – экс-капитан схватил тетку за начищенные сапоги и втянул обратно. Но она, кажется, вовсе не заметила этой маленькой неприятности.

- Ишь, в какую глушь забились! – сказала она. – Ну да от меня не уйдешь! Р-р-разгромлю!

Но на сей раз тетя Маша промахнулась.

Не только она увидела сверху в бинокль гнездо иродов и стрикулистов, но ироды и стрикулисты также увидели «Сенаторшу Попугаеву».

Дарья Петровна завизжала, как самая обыкновенная женщина, когда в полусотне сажен слева от нашего циолколета возникло нелепое сооружение, длинное и зыбкое, похожее не то на сеялку, не то на веялку. Оно состояло из тонких досок и дощечек, на которые были натянуты большие куски холста, управлялось существом в огромных, на пол-лица, очках и в кожаном шлеме, а когда оно подлетело поближе, мы увидели самое страшное, чего и вообразить не могли.

Летун был бородат!

- Это что же такое творится?.. – спросила я, лишившись голоса.

- Это мужчина… - прошептал Уткин. – Черт возьми меня совсем, это мужчина! Это мужчина!

Дальше началось страшное – Уткин принялся срывать с себя шарф, лорнет, медальон, веер, и все это кидал вниз с сатанинским хохотом.

- Мужчины! – вопил он. – Заберите меня отсюда, мужчины!

Второй бородатый летун поднял в воздух свою машину и оказался справа от нас. Мы невольно поразились его безумству – надо же осмелиться доверить себя сооружению, рядом с которым моя этажерка для книг мистера По выглядит монументальной. Решительно невозможно было понять, как оно держится в воздухе. Если бы оно махало решетчатыми крыльями – другое дело. Но крылья были неподвижны.

- Госпожа Шмидт! Достаньте эту, как ее, мортиру! – приказала тетя Маша.

- У меня нет мортиры!

- Тогда эту, как ее! Канонаду!

- Нет у меня канонады! Вообще ничего нет!

Две воздушные этажерки кружили вокруг «Сенаторши Пугачевой» с непостижимой скоростью. Грянул выстрел, лейтенантша Шмидт съежилась и зажала руками уши.

- Пушку мне, пушку! – ошалев от безнадежности, кричала тетя Маша. – Заряжай, пли!

Летуны обстреливали нас, а мы ничем не могли ответить.

- Надо возвращаться! – воскликнула лейтенантша. – Если они продырявят баллон – мы очень быстро… мы упа… мы уже падаем!..

- Это бунт! – наконец поняла тетя Маша.

- Это революция! – обрадовался Уткин. – Попили вы нашей кровушки! Бабы, бабы, бабы!

Мы с Дарьей Петровной присели на корточки, чтобы ничего не видеть и не слышать.

- У них там целый воздушный флот, - сказала тетя Маша, от горя сев прямо на пол. – Они его держат на болотах! Они нашли способ летать без баллонов! Ходили же слухи в министерстве! Ходили! Но пресекались!

- Надо запомнить место и вернуться сюда на «Циолковской», с солдатками и артиллеристками, - ответила я. – А этажерки – сжечь!

- Они перелетят в другое место! Это же бунтовщики, хуже Пугачева! Медам, это начало конца… - пробормотала тетя Маша. – Они вырвались на свободу и уже летают! А дальше что будет?!.

Уткин прыгал в корзине, размахивал руками и старался, чтобы летуны его заметили и поняли.

Дырявая «Сенаторша Попугаева» медленно разворачивалась. Она теряла высоту. Как ни торопились механички и матроски, но быстрее лететь она уже не могла, и довольно скоро мы снизились настолько, что могли срывать ветки с деревьев. Все мешки с песком были уже выкинуты, оставалось терпеть и надеяться, что мы не свалимся в воду.

Летуны пропали.

Уткин тихо плакал – наверно, от радости.

Когда корзина уже потащилась по земле, он выскочил и побежал обратно – туда, где тетя Маша обнаружила гнездо крылатых иродов.

- Изменщик! Предатель! – кричали мы вслед, но он ни разу не обернулся.

В город мы возвращались на крестьянской телеге. Лейтенантша осталась при «Сенаторше Попугаевой», а с нами отправилась, чтобы доложить о катастрофе, прапорщица.

- Безумство, чистое безумство! Они сделали детскую игрушку величиной с дом! Но какая от этих игрушек может быть польза?! – возмущалась тетя Маша. - Сплошной разврат! Они поднимают хорошо коли пять пудов! Они не поднимут даже второго летуна! Да, я допускаю, они продвигаются вперед с приличной скоростью! Но что в них есть, кроме скорости? Циолколет несет до тысячи пудов груза! Это нужная во всяком государственном хозяйстве вещь! А эти этажерки из досочек? К чему?!.

Дарья Петровна оскорблено взглянула на тетю Машу, как будто генеральша ее только что обокрала.

- И циолколет может лететь без остановок без всякого керосина чуть ли не до Австралии! Отличное, надежное средство! Почти никакого риска! – продолжала выкликать тетя Маша. – Если поставить на него не паровозный мотор, а большой мотор от автомобиля, оно станет идеальным! Двадцать верст в час! Какого еще рожна?!. Только извращенное мужское воображение могло выдумать такую нелепицу! И как теперь их прикажете ловить? Если им не нужны причальные мачты? Если они могут спрятаться в любом лесу?.. Мы упустили время! Сейчас они только учатся летать, но скоро построят военные этажерки! И это начало конца, закат великой эры, медам!.. Если они додумались, что по циолколетам можно стрелять… Нет, нет, сейчас же в министерство! Общая мобилизация! По законам военного времени!

Мы ее уже не слушали. Не знаю, как Дарья Петровна с ее демонизмом, а я думала о бородатом летуне в очках. Чтобы летать на этажерке, нужна совершенно не мужская смелость – где же он такой смелости набрался? И чтобы изготовить эти летательные аппараты, нужна смекалка – откуда она у мужчин? Чтобы обстрелять циолколет, требуется нахальство… а где вы, позвольте спросить, видели в наше время нахального мужчину?!.

Эх, думала я, эх… мир переворачивается вверх дном, дивизии летунов скоро появятся в небе, а подлец Степка наверняка уже лежит в объятиях денщихи!

Домой я вернулась только утром. Еще с лестницы услышала Степкин голос. Горничный что-то выкрикивал, а что – не разобрать.

Я вошла в гостиную и ахнула. Любимый мой диван стоял ободранный, из него торчали пружины и морская трава, а возле расхаживал на четвереньках обойщик, примеряя полосатенькую материйку, от которой всякого бы стошнило: желтую с зеленым и лиловым.

- Степка!..

- Да что я поделать могу!.. – взрыдал Степка и стал дергать себя за воротничок с бантиком. – Коли они требуют! И требуют, и требуют! И полосатый диван им подавай! А я на них тружусь, как бешеная собака, дня и ночи не знаю, а они все требуют, все требуют… вот… для них только ем!..

Он показал мне миску, которую прятал за спиной. В миске было какое-то сомнительное содержимое.

- Что это?

- Соя! И ем ее, и ем, а они велят – ешь еще…

- За диван вычту из жалованья, - сказала я. – Отчего бы тебе не вышвырнуть за окно крахмальную дрянь?

- Я не могу, - жалостно ответил Степка.

Все психиатры знают, что для нервных и слабосильных людей некоторые страдания, несмотря на всю мучительность их, становятся необходимыми. И не променяют они эту сладкую муку на здоровое спокойствие – ни за что на свете. Я поняла – Степка будет слабеть все больше и больше в этой борьбе, а воротник с желтым бантиком – укрепляться и властвовать.

- Ужас и рок шествовали по свету во все века, - сказала я. Мистер По, как всегда, оказался прав.

Я села на стул и горько вздохнула.

- Неужели все кончено? – спросила я себя. – Ах, что поделаешь. Таков он и есть, кошмар российской действительности.

В открытое окно доносился тоненький голосок единственной на весь квартал бабы-прачки:

- Во вчерашнем лесу-у

Летуну-у отдалась…

И от этого на душе было еще печальнее.

Рига

2010