Личина

Осень 1921 года выбелила сединой первого инея крыши бурятского села Укыр. Ветер с Байкала гулял по улицам, гнал по промерзшей земле колючую поземку и завывал в печных трубах. В низкой бревенчатой избе на самом краю села, у потускневшего от времени и стужи окна, стояла Анастасия Петровна Озерова. В руках она сжимала карманные часы — тяжелый, инкрустированный серебром механизм, молчавший уже вторые сутки.

— Маша, спишь? — тихо окликнула она дочь.

Из-за печной занавески послышалось шуршание. Восьмилетняя Маша, закутанная в стеганое одеяло, выглянула в горницу. В ее руке был зажат потертый плюшевый медвежонок.

— Нет, мама. Аркадий не хочет спать. Он, наверное, тоже ждет папу.

Анастасия слабо улыбнулась. Этого медвежонка по имени Аркадий Иван купил в Царском Селе, за три дня до того, как их мирная жизнь рассыпалась, будто подгнившее полено. Теперь он был главным хранителем их общих воспоминаний.

— Папа его очень любил. Все спрашивал, не скучает ли Аркадий по большому городу.

— А он скучает? — серьезно спросила Маша.

— Очень. Но мы все скучаем.

Анастасия подошла к столу, где под пресс-папье из карельского сланца лежала пачка писем, перевязанная шелковой лентой. Последнее было датировано августом. Оно пришло с оказией, смятое, с размытыми от влаги или слез чернилами.

Там были всего три строчки, выведенные знакомым, твердым почерком ее мужа, капитана артиллерии Ивана Сергеевича Озерова: «Держитесь. Ждите до последних чисел октября. Если меня не будет — уходите с проводником Батором. Целую. Ваш И.»

Последние числа октября заканчивались завтра.

В сенях скрипнула дверь, и в избу, пустив внутрь клубы морозного воздуха, вошел Батор, местный охотник. Лицо его, темное от ветра и солнца, было непроницаемо. Он сбросил на лавку сверток, пахнущий мерзлой рыбой и дымом.

— Муку принес, Анастасия Петровна. И соль.

— Спасибо вам, Батор. Она кивнула, но взгляд ее задавал другой вопрос.

Охотник тяжело вздохнул, подошел к печке, протянув к теплу руки, шершавые, как древесная кора.

— Люди спрашивали про вас. Вчера, у брода на Ононе.

Анастасия замерла.

— Какие люди?

— Не наши. Не буряты. В длинных шинелях, с винтовками. Спросили, не живет ли здесь русская офицерская жена с ребенком. Я сказал, что в Укыре много кто живет, а я — простой охотник, никого не знаю.

В горле у Анастасии встал ком. Каждый день ожидания превращался в игру со смертью. Они с Машей были для всех чужаками, бельмом на глазу, и каждая новая встреча могла стать последней.

— Когда мы уходим? — голос ее дрогнул, и она тут же устыдилась этой слабости.

Батор покачал головой.

— Ждите мужа до последнего дня, как он писал. Но будьте готовы уйти без него. В степи неспокойно. Появились красные разъезды. Через три дня, если его не будет, уходим. Дальше будет поздно.

Когда охотник ушел, Анастасия опустилась на лавку. Она взяла часы, провела пальцем по гладкой крышке, на которой была выгравирована дата их свадьбы: «10 іюня 1914».

Петербург. Летний сад. Иван, тогда еще поручик, неловко и торжественно вручал ей этот подарок под звуки военного оркестра. «Это на всю жизнь, Настя», — сказал он тогда. Она верила.

Вечером, зажигая лучину, она снова перечитала письма. В одном, от мая 1920-го, Иван писал: «Отступаем к Чите. Вчера видел, как казаки повесили комиссара на почтовой станции. Помни наш дом на Мойке, запах жасмина. Если что-то случится — бери Машу и уезжай...».

Они не уехали тогда. Теперь Финляндия была недостижима, как Луна. Польша, Литва, Румыния... не выпустят. Оставалась только Монголия — призрачная надежда по ту сторону степи.

Ночью ее разбудил топот. Приглушенный, но четкий. Не табун местных лошадей, а мерный, строевой шаг нескольких коней. Она метнулась к окну, задернутому плотной тряпицей, и приподняла край. В лунном свете, окрашивавшем степь в сизый цвет, она увидела троих всадников в черных шинелях. Они стояли неподалеку, и один из них, худой и долговязый, указывал рукой прямо на их избу. Сердце Анастасии заколотилось в паническом ритме.

Они нашли их.

Всадники вскоре растворились во тьме, но ощущение прицела, наведенного прямо в спину, не исчезло.

Утром Батор не пришел. Вместо него появилась старая Дулма, у которой они снимали избу. Ее лицо было серым от бессонницы и страха.

— Батора забрали, — прошептала она, крепко сжимая руку Анастасии. — Ночью. Приехали люди в кожаных тужурках. Спрашивали про тебя, про девочку. Я сказала, что вы уехали на прошлой неделе в Монголию.

Ложь была тонкой, как паутина. Она не могла их долго защищать.

Анастасия посмотрела на спящую Машу, на крепко сжатые пальчики, обнимающие медвежонка. Часы, лежавшие на столе, безмолвно отсчитывали последние минуты их старой жизни. Решение, тяжелое, как камень, упало в душу.

— Маша, вставай, — тихо, но твердо сказала Анастасия, начиная быстро собирать их узел. — Мы уходим. Сейчас же.

Девочка, не задавая вопросов, послушно встала и начала одеваться. В ее глазах читалась недетская усталость.

И в этот момент, словно отзвук их прошлого, снаружи раздались шаги. Тяжелые, мерные, уверенные. Не легкая поступь Батора, не шаркающая походка Дулмы. Это были шаги военного. Они приблизились к двери и замерли.

Тишина, натянутая, как струна, оборвалась тремя четкими, негромкими ударами в обледеневшую древесину.

И послышался голос, которого Анастасия ждала все эти долгие месяцы разлуки, голос, сотканный из воспоминаний о мире и счастье.

— Настя? Открывай. Это я. Иван.