Лифт наверх

Анна застряла в лифте. Нет, не в лифте. В металлической коробке, пахнущей озоном и дорогим парфюмом, с человеком, который смотрел на нее как на сбой в системе. Лев Орлов. Ее новый босс. Владелец этой сорокаэтажной башни из стекла и бетона и, по совместительству, причина ее нынешнего состояния — учащенного сердцебиения и желания провалиться сквозь землю.

Сам лифт был воплощением его мира — стерильно-холодным. Хромированные панели, отполированные до зеркального блеска, отражали ее смущенную фигуру в легком бирюзовом платье-футляре и жакете. На ногах — удобные замшевые мокасины, теперь украшенные свежей царапиной от его злополучного портфеля из черной кожи аллигатора. Именно он, выходя на двадцатом этаже, резко повернулся и задел ее. От неожиданности она уронила папку с эскизами, и белые листы веером разлетелись по серому кафельному полу.

Они молча, не глядя друг на друга, провели следующие пятнадцать минут, собирая бумаги под безжалостным светом люминесцентных ламп. Он двигался экономично, без лишних движений, его темно-синий костюм от Brioni идеально сидел на его широких плечах, подчеркивая атлетическое сложение. Когда их пальцы случайно коснулись у одного из листов, Анна отдернула руку, будто обожглась. Он даже не вздрогнул.

— Ваши идеи по новому брендингу? — его голос, низкий и безразличный, разрезал гулкую тишину лифта, как только двери закрылись.

Она лишь кивнула, сжимая в потных ладонях папку. Он взял из ее рук верхний лист. На нем был эскиз логотипа — стилизованное дерево с причудливо переплетенными корнями, уходящими в слово «Фундамент». Название его компании.

— Символично, — произнес он, и Анна не поняла, усмехнулся он или просто хмыкнул. Его лицо, с резкими, словно высеченными из гранита чертами и твердым подбородком, оставалось невозмутимым. Только в уголках его серых, холодных глаз заподозрила бы насмешку опытный наблюдатель. — Корни, рост. Немного пафосно, не находите? Слишком... эмоционально для строительного холдинга.

— Я думала о стабильности, — выдавила она, чувствуя, как горит лицо. — О том, что стоит за словом «фундамент». Не только о бетоне. О наследии. О чем-то, что переживает поколения.

— За словом «фундамент» стоит бетон марки М500, арматура диаметром двенадцать миллиметров и правильные расчеты, — отрезал он, возвращая ей рисунок. Его длинные пальцы с идеально обработанными ногтями едва коснулись ее кожи. — Не более того. Романтика не выдерживает испытания на прочность.

В этот момент свет моргнул, болезненно вздрогнул и погас. Лифт с тихим, зловещим скрежетом остановился. Анна невольно ахнула, инстинктивно вжавшись в стену. Абсолютная тьма, густая и осязаемая, поглотила их.

— Прекрасно, — ровным голосом констатировал Лев где-то впереди. Анна услышала, как он нажал кнопку вызова. Голос диспетчера из решетки прозвучал испуганно и подобострастно: «Господин Орлов? Произошел сбой в основном щите. Техники уже выехали. Минут двадцать, не больше».

Двадцать минут. В кромешной, давящей тьме. С ним. С этим человеком-скалой, который, казалось, дышал не кислородом, а чистыми данными и логикой.

Он прислонился к стене, и Анна увидела, как подсветка его дорогих швейцарских часов отбрасывает синеватое, призрачное свечение на его высокую скулу и упрямый подбородок. Он казался совершенно спокойным. Как айсберг в полярную ночь.

— Боитесь темноты? — спросил он. Его голос в темноте приобрел новые, бархатные обертоны.

— Нет, — прошептала она, обнимая себя за плечи, чтобы скрыть дрожь. — Боюсь тесных пространств. Клаустрофобия.

— Иррационально, — последовал мгновенный, лишенный эмоций вердикт. — Площадь этого лифта — два целых четыре десятых квадратных метра. Объем воздуха — почти шесть кубов. Кислорода нам хватит на несколько часов даже при учащенном дыхании.

— Спасибо, что подсчитали, — она не смогла сдержать сдавленный сарказм. — Теперь мне определенно легче дышится. Знание статистики — лучшее лекарство от паники.

Он медленно повернул голову в ее сторону. Свет от часов выхватывал из мрака его губы — тонкие, собранные в легкую, почти невидимую усмешку.

— Садитесь на пол, — неожиданно мягко, почти по-отечески приказал он. — Дрожащие колени мне только мешают. И вы можете упасть.

Она, не находя сил сопротивляться, медленно опустилась на прохладный пол, обхватив колени. Складки ее платья мягко шелестели. Тишина снова стала давящей, но теперь она была наполнена его присутствием — физическим, неоспоримым. Он был слишком большим, слишком реальным, слишком мужским для этой маленькой металлической коробки. Она чувствовала исходящее от него тепло и улавливала стойкий, древесно-пряный аромат его парфюма, который теперь казался ей единственной осмысленной вещью в этом хаосе.

— Почему дерево? — вдруг спросил он, нарушая молчание.

— Что? — она вздрогнула, оторванная от своих мыслей.

— На эскизе. Почему дерево, а не, скажем, монолит? Гранитная глыба. Стальной слиток. Дерево хрупкое. Его можно сломать. Срубить. Сжечь.

— Его можно срубить, но корни останутся, — тихо, но четко сказала Анна, глядя в темноту перед собой. — Из них может вырасти новое. Монолит... он может дать незаметную трещину от внутреннего напряжения и однажды рассыпаться в пыль от одного удара.

Он задумался. В темноте его молчание казалось более весомым, более значимым, чем все предыдущие слова. Оно висело между ними, живое и напряженное.

— Вы всегда так все усложняете? — наконец произнес он. — Видите скрытые смыслы, глубину и метафоры там, где есть лишь функциональность и практичность.

— А вы всегда все упрощаете до бетона, арматуры и ваших расчетов? — осмелилась она, подобравшись ближе к источнику его раздражения.

— Расчеты — это все, что у нас есть. Они объективны. Они не подводят, — прозвучал как аксиома.

— Кроме того, что привели вас в этот застрявший лифт, — парировала она, чувствуя внезапный прилив смелости.

Она почувствовала, а не увидела, как он улыбнулся. Коротко, беззвучно. Синее свечение часов дрогнуло.

— Кажется, я вам нравлюсь, Анна Васильева.

От того, что он назвал ее по имени-отчеству, по спине пробежали острые, горячие мурашки. Он запомнил. Сотни новых сотрудников, а он, холодный и всесильный Лев Орлов, запомнил имя и фамилию простого дизайнера из отдела маркетинга.

— Это... это не имеет никакого отношения к делу, — сказала она, но голос ее предательски дрогнул, выдав волнение.

— Имеет. Любая химическая реакция, даже самая примитивная, влияет на общий процесс. Вносит переменные. А я не люблю непредвиденные переменные.

«Химическая реакция». Вот как он это называл. Жар, который разлился по ее щекам, перехватывающее дыхание волнение, дрожь в кончиках пальцев. Для него это всего лишь цепочка молекулярных взаимодействий.

— Вы все в жизни сводите к химии? — прошептала она, и ее шепот был густым и горьким.

— Ко всему, — его голос прозвучал совсем близко. Она поняла, что он присел перед ней на корточки. Синее свечение часов освещало теперь не его лицо, а ее сцепленные пальцы и колени, подтянутые к груди. — К гормонам. К нейронным связям. К выгоде и целесообразности. Любовь — это цепь биохимических процессов, призванных обеспечить продолжение рода. Верность — социальный конструкт для укрепления стабильности общества и защиты инвестиций в потомство. Страдание — сбой в системе восприятия, ошибка обработки данных.

— Как же вам, наверное, скучно жить, — вырвалось у нее, и в голосе прозвучала неподдельная жалость.

Он замер. Казалось, эти простые слова достигли чего-то, что было глубже его расчетов, глубже его выстроенных логических конструкций. Они задели ту самую трещину в монолите, о которой она говорила.

— Скучно? — он произнес это слово так, будто впервые слышал его и пробовал на вкус, как неизвестное вещество. — Напротив. Я наблюдаю. И я как раз наблюдаю за вами. Вы сейчас злитесь. Ваше дыхание участилось, я слышу его. Ваш пульс, я готов поклясться, зашкаливает за сотню. Вы хотите мне что-то доказать, изменить мою картину мира. Это и есть тот самый сбой. Эмоция, которая мешает ясно мыслить и принимать верные решения.

— А что вы чувствуете? — бросила она вызов, впервые за вечер подняв на него глаза, хотя в темноте это было бессмысленно. — Абсолютную ясность?

Он не ответил сразу. Он смотрел на нее через тьму, и она физически чувствовала этот взгляд на себе — тяжелый, изучающий, сканирующий каждый мускул ее лица.

— Я чувствую... интерес, — наконец сказал он, и в его голосе впервые появилась неуверенность, легкая, едва уловимая рябь на гладкой поверхности озера. — Как к сложной, красивой, но пока что не решенной задаче. Задаче с множеством неизвестных.

Она не выдержала и рассмеялась. Коротко, нервно, почти истерично. Звук смеха был неуместным и резким в этой тесной темноте.

— Боже, вы невыносимы. Вы знали это?

— Часто слышу, — он парировал без тени обиды.

Он поднялся. Его высокий силуэт снова вырисовывался в темноте, огромный и одинокий. Башня одиночества в башне из стекла и бетона.

— Вы ошибаетесь, — тихо, но очень четко сказала Анна, глядя куда-то в пространство на уровне его пояса, где угадывался пряжка его ремня. — Не в ваших расчетах. Они, возможно, идеальны. Вы ошибаетесь в главном. Дерево не хрупкое. Оно гнется под ураганным ветром, но не ломается. Потому что оно живое. Оно умеет чувствовать и приспосабливаться. А ваш монолит... он просто холодный, безжизненный камень. И однажды он рассыплется от собственной негибкости.

Он ничего не ответил. Просто стоял и молчал. И это молчание было красноречивее любых слов.

Внезапно свет взорвался яркой, болезненной вспышкой, заставив ее зажмуриться, и лифт с низким рычанием тронулся. Когда она открыла глаза, залитые слепящим светом, он стоял, повернувшись к панели, спиной к ней, его поза была прямой и отстраненной. Маска непроницаемости снова легла на его лицо, смыв все следы недавней беседы.

Двери с тихим шипением раздвинулись на ее этаже — этаже, где располагался отдел маркетинга, мир цветных принтов и креативных мозговых штурмов, столь далекий от его стерильных вершин.

— До встречи на презентации в четверг, — сказала она, поднимаясь и стараясь сохранить остатки достоинства, отряхивая складки платья.

Она уже сделала шаг в ярко освещенный коридор, когда его голос остановил ее. Он не обернулся.

— Анна.

Она замерла, обернувшись к его спине в идеально сидящем пиджаке.

— Принесите завтра все эскизы, — произнес он ровным, начальственным тоном. — Не только с деревом. Все варианты. Я хочу их видеть.

— Хорошо, — кивнула она, хотя он этого видеть не мог.

Она вышла, и двери закрылись за ней с тихим, заключительным щелчком, увозя его обратно в его вселенную расчетов и бетона. Анна прислонилась лбом к прохладной стене коридора, закрыв глаза. Ее колени все еще дрожали, а в ушах стоял звон. Воздух вокруг все еще был пропитан его парфюмом — стойким, древесно-пряным, теперь навсегда ассоциирующимся с темнотой и опасностью.

Он был неправ. Это была не химия. Это была гроза, пронесшаяся внутри нее, перепахавшая все привычные ландшафты души. И теперь все вокруг — и стены, и воздух, и она сама — вибрировало с новой, незнакомой, пугающей частотой. Она глубоко вздохнула, расправила плечи и посмотрела на дверь лифта, которая только что поглотила его.