Лихо одноглазое

— Ты когда по ягоду идёшь, сразу грибные места примечай. Вон там, в молодом ельнике, рыжиков буде-ет… Как наберёшь, так лопай от пуза. А не хошь, так на рынок можно снести, поди на рыжики спрос всегда хороший, как и на груздочки. А груздочки лучше по увалам собирать, либо в сосновом лесу, ежели в нём подлесок редкий, либо совсем нет. А ягода земляничная, она всё больше на полянах, но к опушке жмётся. И всё к правому краю полянки больше. А слева зайдёшь, так и нет ничего. Вот они, слева, кустики земляники-ягоды, а всё больше пустые. Сколько хаживала, подмечала, а всё одно: налево пойдёшь — ни с чем останешься. А где земляника ягода есть, там и клубника следом спеет, только успевай собирать, да в туесок складывать… — не умолкая щебетала старушка, а сухие, словно птичьи лапки, руки, грабельками прочёсывали траву.

Непонятно, как уж это у неё получалось, но после каждого гребка горсть красных ягод отправлялась в туесок. Старушка вставала с колен и резво бежала к берёзке, под которой оставила корзину и короб. Высыпала ягоду, и снова опускалась на колени, примечала ягодную дорожку — и всё начиналось сызнова: цепкая ручка ухватывала кустик клубники, быстро срывала ягоды, и бросала в берестяной туесок. Углядев ягодки земляники, склёвывала их тонкими пальцами, точно птичьим клювом, и бросала в ладошку другой руки.

Как набиралась полная горсть, ягодница осторожно ссыпала её в туесок поменьше, а сама уж высматривала следующий кустик.

— С ягодой завсегда так, — щебетала она, не в силах отвести горящие азартом глаза от красных капель в зелёной траве, — одну срываешь, другую примечаешь, третья мерещится. Ты, внученька, пока мерещится, не разгибайся, а то ить верно подмечено: взор отведёшь, ягода и спрячется… Поняла?

— У-гм… — промычала внучка. Она сидела возле большого плетёного короба, и была занята, только успевала подчерпывать ягоду и бросать в рот. Старушка подбежала к корзине, опростала туесок, и, погладив девушку по голове, словно несмышлёного ребятёнка, проворковала:

— Ах, ты моя умница! Ах, ты моя разумница! Ах, помощница выросла! Дитятко моё сердешное, о бабушке заботишься?

— А то?! Да неушто я тебе таку корзину позволю ташшить? Неушто, старая, надрываться тебя заставлю с огроменным коробом? — пробасила внучка, подчерпнув ещё ягод.

Горсть у девицы не маленькая, что лопата совковая. Пальцы толстые, ладонь широкая — в аккурат, маленький туесок умещается. Взяв ягоду покрупнее, она раздавила её и залюбовалась перемазанными соком ногтями, загнутыми вниз, словно когти хищной птицы. Вздохнув, слизнула длинным языком сок, и, поковырявшись в зубах, проворчала:

— А вот ежели чёрным накрасить, так оно красивше будет…

— Да ить люди неправильно поймут, — ответила старуха, услышав внучку. — Итак косятся, что богопротивным делом занимаемся.

— Да баушка, ты в одном лице про дела говори, меня не приписывай. Я дел никаких не делывала, и впредь такому занятию предаваться не собираюсь. Ты мне лучше, кошелка старая, вот что скажи: пошто ты глухой прикидываешься? Вот бывалочедома тебя криком кричишь, ором орёшь, апока в ухо не стукнешь, внимания твоего не доищешься. А тут шепотком шепну, а всё одно услышишь?

-Так то ж в избе. Там к людям близонько. Каждый думает, а я слышу. Так ить путаюсь, что вслух сказано, а что нет. А в лесу думать некому, я на ягоду накинулась, а ты к думам с рождения не приученная. Вот и получается тишина. Да… лес есть лес, тут тебе не людские сборища. Тут каждый ох, каждый вздох ветерком доносит…

Старушка подбежала к берёзе с очередным туеском, заглянула в корзину и, вздохнув, высыпала ягоды в протянутую внучкину лапищу. Та забросила их в рот, и, погладив вздувшийся живот, пробасила:

— Погоди короб-то на спину взваливать. Чего пустой нести? Давай, я залезу.

— И то верно. Чего ж его пустой-то тащить, а тебе ноженьки свои молодые топтать? Влезай!

Внучка влезла в короб, высотой едва ли не с бабку, устроилась поудобнее, и скомандовала:

— Ну всё, взваливай, да смотри мне, иди поровнее, не тряси, а то спать хочется.

— Спи, внученька, спи, пока до дому донесу, подремлешь, отдохнёшь.

— Дык ты, кошелка старая, не вразумеешь что ли? Я ж в коробе в три погибели согнутая, какой тут сон? А мне на печке растянуться охота, да в одеяла завернуться, в тепле понежиться, косточки погреть.

— Бегу, милая, поспешаю, хорошая! — пропела старушка и побежала на диво резво. Так резво, будто не дородная девица семи пудов весу в коробе, а пух гагачий. Клюкой отодвигала ветки, раздвигала кусты, успевая в пустую корзину с гремящими на дне туесками, бросать сорванные на бегу ягоды. Изредка бросала ягодку в рот и аккратно проглатывала. Старушка вообще была на диво аккуратна — платье чистое, нипятнышка, будто не ползала только что в траве, и по лесу сквозь кусты не продиралась. Бровки у старухи ровные, чёрным угольком подведёные, а губы по яркости с той же земляникой поспорить могли — неизвестно, чем уж их бабка красила. Когда добежала до избы, корзина уж была полна спелой, крупной земляники. Ягоды будто сортировал кто — одна к одной ровным слоем укрывали туески.